Амлет, сын Улава

Глава 21. Боги, бывшие и не совсем.

Амлет — хороший парень. Даже слишком хороший, если вы понимаете, о чем я. Родись он в мое время и в СССР... Не могу сказать с полной уверенностью, но был бы он там куда уместнее, чем в окружении бородатых варваров, скрывающих буйный нрав за показным соблюдением обычаев.

Обычаи эти, к слову, сильно напоминают пацанские понятия — те, что в моей юности еще не до конца были изжиты советской властью, к зрелым же годам исчезли почти повсеместно и как бы сами собой.

Точно так же, как пацаны моего детства, откуда-нибудь с Хади Такташ, или, не приведи Ильич, улицы Космонавтов, местные викинги свои обычаи трактуют весьма широко, вплоть до полного перевирания какого-нибудь из последних. Для этого, правда, требуется, чтобы искажение такое было выгодным конкретному паца... то есть, викингу, и его, викинга, окружали хорошо вооруженные друзья. В общем, все, как в Казани когда-то... Амлет же — парень хороший, да.

Я ему не соврал, кстати, или почти не соврал. Жену свою, несравненную Надежду Алексдоттир... То есть, извините, Алексеевну, любил я всем своим, тогда ещё живым, сердцем. Поглядывал, конечно, иной раз на весенние девичьи ножки, но то совсем как в народной мудрости: полностью сыт, но меню почитать могу.

И в сторону отошел тоже именно по той причине, о которой заявил, надавив парню на совесть и чувство достойного, и снова не до конца — попросту говоря, еще мне было страшно завидно.

Я знаю, что здесь, в мире духов, или, по научному, на эфирном плане, все не так, как в живой действительности. Все, что меня окружает, только кажется таким, каким было или не было при моей и чужой жизни, и держится исключительно на памяти, силе воли и той толике эфирных сил, которой со мной делится единственный мой адепт. Это — сам Амлет, и напоминает он, тем самым, фанатика, истово верующего в какое-нибудь не очень могущественное божество.

Мне, как атеисту, сначала стало неприятно: как это так, я, никогда в несуществующего бога не веривший, вдруг сам превратился в нечто такое, наподобие? Потом стакнулся с местными, они и объяснили: гальдур, то есть эфир, парень отдает добровольно, это ему никак не вредит, альтернатива же одна, и мне она не понравится. Это забвение: меня попросту не станет нигде в мире, пусть даже на эфирном плане, и я на собственном опыте смогу выяснить, есть ли что-нибудь за гранью, то есть — в настоящем посмертии.

В общем, меня все устраивало. Я остался почти жив, при памяти и возможности чувствовать. Меня помнили живые и уважали мертвые. Мне, в конце концов, не надо было даже ходить на работу, хотя при жизни я никогда не отлынивал от созидательного труда.

Смущало одно. Я помнил всю свою жизнь, помнил, как погиб, помнил, как оказался в компании Амлета и стал его духом-покровителем, забыл же только то, как именно пересек незримую грань и чьей волей, доброй или не очень, оказался не-жителем эфирного плана.

Местные утверждали, будто без довольно сильной воли живого человека или даже бога, такой переход никак не осуществить, а еще предупреждали не раз, что за свою сомнительную помощь мой возможный доброхот обязательно потребует плату.

Вот так и сидел я себе в одноэтажном своем домике о двух комнатах, пил чудовищно крепкий чай, ел нескончаемые и вечно горячие перемячи, и думал о разном.

Домик, кстати, сам же и построил — из белого силикатного кирпича и на простеньком ленточном фундаменте. По задумке, правда, кирпич был красный, фундамент заглубленный, с цокольным этажом, надземных же этажей было сразу три, но, стоило мне впервые забыться подобием сна...

Один тут местный, неплохой, в общем, парень, хоть и бывший бог, пояснил: на более комфортное и статусное жилье мне не хватает сил, и законы эфирного плана просто не дают моей Кху воплотить все желаемое.

Его, бывшего бога, я сегодня и ждал: даже позволил себе сознательно потратить немного эфира на то, чтобы сотворить из ничего губадию — любимый сладкий и сытный пирог моего детства. Гостя, тем более, такого, следовало угостить как следует, пусть оба мы и понимали, что все угощение — не более, чем чувственная видимость.

Лишние эфирные силы имелись: ими щедро поделился Амлет в один очень важный для каждого юноши момент, и я не постеснялся воспользоваться неожиданным подарком.

В дверь постучали.

- Открыто! - громко крикнул я. - Впрочем, тут всегда открыто.

Вошедший засмеялся, как делал в ответ на почти любую мою шутку, даже самую несмешную. Мне иногда казалось, что у них, в стране крокодилов и плодородного ила, попросту не было такого понятия, как чувство юмора, и даже боги отличались звериной серьезностью... И звериными же головами.

«Хорошо смеется Тот», - подумал я, глядя на содрогающуюся в пароксизмах хохота птичью голову, вооруженную очень длинным, тонким и сильно изогнутым, клювом.

- Проходи, гостем будешь. Будешь ведь? - в присутствии этого гостя меня пробивало на какой-то пещерный, детсадовский юмор: наверное, так действовали остаточные эманации его божественной некогда силы.

- Погоди, Рустем, не шути хоть пару дисков! Хоть пару колец не шути! - вновь рассмеялся гость. - Мне нравится смеяться, но я пришел по делу, и делу серьезному!

- Тогда присаживайся, товарищ египтянин, присаживайся и угощайся, - я указал на довольно удобное ротанговое кресло, которое сотворил не ранее, как накануне утром. Сотворил, представляя себе, что действительно плету его из исходного материала: мне очень хотелось верить, что это действительно ручной труд, а не единичный всплеск эфира.

Тот уселся. Я налил ему чаю и придвинул тарелку с пирогом: угощайся, мол, он и угостился.

Ели и пили еще некоторое время: здесь нет никаких часов, и ощущение времени весьма условно, но я решил, что прошло около четверти часа.

- Значит, так. - Бывший бог наелся, и принялся излагать то серьезное дело, ради которого пришел. - Твой вопрос... Мне удалось его решить. Сразу скажу, что ни мне, ни кому-то еще, ты ничего особенно не должен. Даже не так: нет между нами долгов! - вокруг птичьей головы, постоянно повернутой набок, на секунду вспыхнул круг солнечного света. Это означало: решение принято и зафиксировано высшими силами, и я действительно ничего не должен ни самому моему благодетелю, ни кому-то из тех, к кому он, возможно, обращался за помощью.

- Перерыл тьму папирусов, добрался даже до глиняных табличек долгобородых почитателей львов, и ничего сначала не нашел, а ведь собрания знаний мои остались при мне, и мудрости, что людской, что божественной, в них предостаточно, - Тоту надоело смотреть на меня левым глазом, и он повернул голову правой стороной. - Принялся расспрашивать друзей и врагов, бывших и нынешних... Хотя уже все равно бывших, и снова ничего. Помог, однако, некто Лодур Одинссон. Знаешь такого?

- Не то, чтобы знаю, так, немного. Целиком ни разу не видел, но беседовал, - согласился я. - Только я не понимаю, как ему это удалось, да и зачем? Здравствующим сущностям такого порядка нет хода в нашу часть эфирного плана, да и незачем им сюда ходить, ты же, как бог, пусть и бывший, не можешь выйти наружу. Или, пока я отсутствовал, небо и земля поменялись местами?

- Дочка. У Локи есть дочка, Хель ее имя. Знаешь? - уточнил Тот.

- Лично не говорил, и даже не знаком, - честно ответил я. - Но слышал о ней, конечно, и не раз, что при жизни, что уже сейчас. Только я все равно не понимаю — она же, ну, живая?

- Локи, как и положено умнейшему из асов, страшно хитер, и постоянно занят поиском лазеек в законах людских и высших, - красиво пояснил птицеголовый. - Он и дочь себе родил — не сам, конечно, а прижил с какой-то великаншей — на границе мира живых и края мертвых. Не нашего края, но того, что по их глупой вере находится, почему-то, под земным диском, который и вовсе шар.

- Ты мудр, товарищ египтянин, но сжалься: я, конечно, понял каждое слово, но совершенно не возьму в толк смысла! - прерывать Тота было невежливо, но, если этого не сделать, он может говорить пять дней кряду, и ни разу не повториться, пусть и нет тут никаких дней.

- Тогда просто дослушай! - на меня вновь смотрел левый глаз.

Я подчинился.

- Хель, она пребывает на этой границе всю свою долгую и черную жизнь. У нее много дел, потому, что люди в северных краях умирают ничуть не менее часто, чем в южных. В общем, я спросил у Анубиса, он, по сродству сил, обратился к Хель, та узнала у отца и ответила мне, уже напрямую. Ответ есть, и он тут. - Египтянин встряхнулся, и закончил долгую свою речь как-то очень поспешно.

- Вот, все в этом папирусе, - Тот протянул мне свиток, надежно упакованный внутрь толстостенного стебля. - Читай, Рустем Искандерович, и внемли. Я же пошел, даже и побежать не постесняюсь.

- Спасибо! - искренне поблагодарил я. - Куда только ты так торопишься? Мы еще и половины пирога не одолели! Или невкусно?

- Очень вкусно! Очень! И торопиться я не собирался, - Тот вскочил и устремился к выходу. - Только эти два дурака, Сет с Осирисом, опять дерутся, даром, что оба уже совсем мёртвые!

Дверь захлопнулась. Я развернул папирус, и с некоторым трудом, не настоящим, но основанным на обрывках памяти бывшего живого мозга, вчитался в причудливое рисуночное письмо. Это оказалась запись диалога — говорил человек, отмеченный, почему-то, значком стоящей рыбы, вторым же собеседником оказался... Я сам, умерший.

Говорит умерший (сердится, отрицает): - В том, как я жил и как погиб, нет ничего такого, чего не могло бы случиться с человеком! В который раз повторяю, это был мир не злобных духов, а живых людей!

Говорит рыба (настаивает, злится): - Ты не признаешь очевидного! Эти огромные дома — как они не падают, не проваливаются и не ломаются под собственным весом? Как их держит земля? Тебя разорвало чудовище, подземный червь длиной с караван морских кораблей, целиком из железа, движущийся так быстро, что даже ноги его мелькали, будто сотни колес! Где еще такое возможно, как не в мире духов?

Говорит умерший (объясняет, доказывает): - Да очень просто! Сопромат, теормаг, железобетон! Да я сам их строил, эти дома! И эслектричку можно, конечно, спутать с подземным червем, но это просто такой транспорт — как десяток длинных телег, идущих одна за другой! Да я на ней каждый день ездил два раза, на работу и с работы!

Говорит рыба (обличает, уверяется): - Вот и получается, что даже ты сам не просто житель мира духов, но чуть ли не самый могучий из них! Строил невозможные дома, два раза за день укрощал гигантского железного червя... Не отрицай, смирись, ты в моей власти!

Говорит умерший (устает, смиряется): - Да думай как хочешь, дура мокрая. Все равно я уже помер, толку-то. Отрицалово нашел, надо же. Смирное, блин.

Говорит рыба (дает надежду, требует плату): - Умер ты, да не совсем! С тобой еще могут говорить живущие, я, например! Не торопись за последнюю грань, тебе еще есть, чем заняться в жизни, пусть и не такой, к которой ты привык там, у себя, и могущества того я тебе не обещаю. Видишь, я с тобой, по крайности, честен! Но, как ты понимаешь, ничего не делается просто так...

Говорит умерший (сомневается, уточняет): - Просто так только кошки родятся, да и то есть некоторые условия... Что ты потребуешь в оплату, и что за эту плату я получу? Не лучше ли мне действительно, ну, как это, за грань?

Говорит рыба (торжествует, требует): - Просто живи, как сможешь, тут, в водах за дальним горизонтом. Как сможешь и как захочешь. Платой же твоей будет... Явись в требуемый день и час во сне к одному юноше — я укажу путь — едва достигшему совершенных лет, говори с ним, прими его клятву, после же поступи с ним по своему обыкновению! Только помни: лучше всего будет, если тело его останется живо, с душой же твори все, что хочешь!

Говорит умерший (соглашается, хитрит): - Явиться во сне к парню, познакомиться, втереться в доверие, поступить так, как я обычно поступаю с подающими надежды юношами... Я правильно понимаю тебя, рыба — не щадить, но и не убивать?

Говорит рыба (доволен, договаривает): - И, как только этот щенок даст тебе клятву как духу-хранителю, твоя служба станет исполнена, и никакой моей власти над тобой больше не будет!

Я будто вынырнул из бочки, наполненной болотной водой, да простоявшей пару летних месяцев на солнце: мне было гадко, затхло и вонюче, и отчего-то воняло именно гнилой рыбой. Папирус рассыпался в моих руках, не оставив даже трухи: так часто бывает с иллюзорными предметами в этом ненастоящем мире.

Службу, как я понял из рисуночной стенограммы, мне предстояло сослужить поганую: сделать что-то очень плохое с совсем молодым парнем — совершенные лета означали то ли восемнадцать, то ли еще меньше...

Тварь эту мокрую мне еще предстоит найти, поймать и разъяснить: я, отчего-то, был теперь твердо уверен, что нам еще предстоит встреча, которой Рыба не переживет. Пока же будем готовиться и готовить.

Речь, конечно, шла об Амлете: чем юноша успел до такой степени насолить или самому Рыбе, или, скорее даже, его хозяевам, я понять не смог, хотя и норов, и память парня изучил за год уже досконально. Дело, скорее всего, было не в самом парне, а в его отце, матери или еще каких-то родственниках. Дело кровной или еще какой мести, и ей бы свершиться, но...

Пришлось ненадолго прерваться: взять тяжелую суковатую палку, что сама собой появлялась в углу комнаты каждое новое, пусть и условное, утро, и выйти на крыльцо: там орали нехорошее.

Мой хороший приятель, товарищ египтянин, вклинился между двоими, едва разнятыми, драчунами. Даже если бы ранее Тот не упомянул Озириса и Сета, я бы их обязательно признал и сам: учебник истории древнего мира, прежде, чем я его весь разрисовал, изобразил обоих бывших богов очень похожими на себя самих. Или это так постарался безымянный египетский скульптор, вполне возможно, знакомый лично и с этими двоими, и еще с кем-то из их недружной семейки...

Тот не справлялся: эти двое вдвоем были сильнее его одного, и быть моему приятелю биту, а драке — продолжиться, но тут вмешался я.

- А ну, уймитесь оба! - я взмахнул, для пробы, палкой. Драчуны вдруг повернулись ко мне, оставшись смотреть друг на друга: по дурацкому обычаю бывших египетских богов я видел только одну сторону лица каждого из них.

- Много на себя берешь, смертный! - зашипел Сет. - Согласен! - поддержал его Осирис. - Или ты думаешь, что напугаешь нас, великих богов долины Нила, плохо выделанным посохом?

- Вношу поправку, граждане! - не сдавался я. - Бывших! Бывших богов долины Нила, да и про величие это вы не мне, это вы своей прежней пастве втирайте — если найдете кого-то, кто теперь верит не в Аллаха или Христа!

Оба успокоились и смутились, помрачнел и Тот: видимо, стрела моя парфянская на излете зацепила и его.

- Мы пойдем, наверное, - подумав с минуту, предложил птицеголовый. - Извини за шум, понимаю, сейчас было не до того... Я завтра зайду.

Все трое ушли куда-то в сторону большой пирамиды, иногда виднеющейся на горизонте. Я вернулся в дом и принялся думать дальше.

...Так получилось, что Рыба, кем бы он ни был, обхитрил себя сам. Ему так хотелось поверить в то, что мой мятущийся дух был выхвачен им не из-под колес эслектрички на совершенно обычной железнодорожной станции советского города Зеленодольска, а из пасти чудовищного червя в каком-то мире злых духов... Он и поверил, хотя я сопротивлялся.

И требования-то как сформулировал! Истмата на него нет, честное слово, вместе с научным коммунизмом: на тех лекциях преподаватели, помнящие еще дедушку Калинина, живо объяснили бы убогому, как правильно создавать корректные запросы и чем грозят некорректные...

Вот скажите мне, те, кого здесь нет, но кто может меня слушать: как, ну как еще должен «поступить по своему обыкновению» с юношей-подростком доцент кафедры жилищного эфироснабжения Казанского Инженерно-Строительного Института?

Так и поступил: требование рыбы я выполнил добуквенно, ничего плохого при этом не сделав.

Просто в тот момент у меня появился новый, первый в этой моей послежизни, студент.