Белый генерал. Частная война

Глава 12 Герцеговина флор

Города и веси Черногории праздновали обретение независимости. Гром салютов, ружейно-пистолетная пальба в воздух — пороху сожгли столько, что на еще одну войну с турком могло хватить. А уж сколько выпили в кафанах вина, я посчитать не брался. Если княжеские воеводы, эти воины до мозга костей, еле на ногах держались, то что говорить о простых юнаках? Лишь женщин не было видно: их удел — публичный плач по мертвым, а не зачашная бодрая песня. В доме же князя между гостями носились три или четыре маленькие очаровательные принцессы, а от нас ни на шаг не отходили люди Николы, приставленные, со слов князя, «для нашего удобства».

Удобство это ограничивалось исключительно бытовыми вещами — где еда, где вино, где спальня, где, миль пардон, отхожее место. Тоже полезно, но как только мы пытались отдалиться от дворца-конака или переговорить с кем-либо, не одобренным князем — нам чинили препятствия. Мягко, но непреклонно. Объятия плюшевые, будь они неладны!

— Да накачать их! — в сердцах бросил Дукмасов, улучив момент, когда наши сопровождающие отвлеклись.

— Собирай гвардейцев, Петя!

Среди наших добровольцев таковых сыскалось человек десять, что по обычному счету равнялось двадцати-тридцати офицерам — пили в гвардии безбожно, соревнуясь, кто может выдержать дольше. Аршин или два водки, то есть выставленных в ряд на длинной деревянной линейке рюмок с беленькой, никого не пугали.

Приказ гвардейцы восприняли с энтузиазмом (тем более, за мой счет), и празднование черногорской победы и независимости вспыхнуло с новой силой в ближайшей от дворца корчме. Уже через два часа черногорцы уверенно выводили «Помнят турки нас и шведы» или «Есть на Руси полки лихие», а наши тянули «Црна Гора земле моя» и «Ой девойко Мильяна». Еще через час превосходство гвардейской подготовки стало очевидно: в строю осталось меньше половины наших соглядатаев.

Все чуть было не испортил Николенька, решивший доказать собственную удаль. Но пить на равных с гвардейцами даже я поостерегся бы, а нашему недорослю море по колено. Во хмелю люди ведут себя по-разному: одни засыпают, другие лезут с бесконечными разговорами, а Николенька сделался буен.

— Всех срублю, один останусь! — орал гимназист, размахивая тупым столовым ножом. — На Белград! На Вену!

На его крики подтянулись зеваки и прислуга, среди коих наверняка сновали дворцовые шепталы, и все усилия гвардии чуть было не пошли прахом.

— Николай, идите-ка спать! — я попытался отправить его с глаз долой, но тщетно.

Он начал бессвязно выкрикивать призывы к походу в Боснию, взятию Мостара и разгрому австрийцев, что было совсем уже некстати.

— Кадет Биглер и Лариосик в одном лице.

На очевидно сквозившее в непонятных речах мистера Икс ехидство я отреагировал проще простого:

— Петя, угомони его!

Дукмасов, простая душа, размахнулся и с одного удара вышиб дух из Николеньки.

Через полчаса все улеглось, через час мы растаскивали несвязно бормочущие тела черногорцев. Наши потери ограничились тремя упившимися гвардейцами. Их втихаря погрузили в нанятые Куропаткиным повозки и, оставив за спиной чрезмерно гостеприимные конак и корчму, мы двинулись в путь, стремясь отойти от Цетинье как можно дальше, прежде чем ночь укроет нас своим пологом.

Николенька пришел в себя довольно скоро, оглядел лежащие рядом бессознательные тела, поморщился от перегара, потрогал черневшее на глазах лицо и со стоном завалился спать дальше.

Князь мог посчитать, что я покинул его дом, громко хлопнув дверями, или сделать вид, что так и было договорено — выбрал он, похоже, второе, ибо никто не пытался нас задерживать на узких горных дорогах, ведущих к Никшичу. Пути в Черногории, особенно на новоприсоединенных территориях — это божье наказание, перекрыть их завалом с засадой — плевая история, однако не случилось, и уже на третий день мы добрались до точки назначения.

Стоявшие в окрестностях Никшича герцеговинские батальоны — в садах и оливковых рощах, которые уже прибрали к рукам ушлые воеводы князя Николая — пребывали в смятении. Они сражались за свободу своей родины, а ее взяли да подарили швабам великие державы, никого не спросясь. Судьба юнаков, судьба того дела, за которое они третий год проливали кровь, оказалась под угрозой. Моя появление в их стане, как лучик, внезапно пробившийся сквозь грозовые тучи, подарил им надежду.

— Как вы с черногорцами жили? Ладили? — спросил я у командиров чет, из которых состояли батальоны.

Эти суровые усачи-гайдуки в национальных костюмах, в шароварах, в которых можно было спрятать все Балканы, перепоясанные тяжелыми поясами-бенсилахами, таскали на себе гору оружия, Как только они в талии не ломались? За широченными кожаными поясами чего только не было — пистолеты, сабли, ятаганы, шестоперы-буздованы, ножи, порох, дробь, трубки, кисеты… А еще за плечами игольчатые винтовки Дрейзе или древние фитильные ружья с узкими загнутыми прикладами. Тем более странно слышать от таких здоровяков жалобы на соратников по борьбе, обвинение их в регулярных убийствах герцеговинцев.

— Чем вы не угодили? — уточнил я у командиров батальонов и в ответ услышал страшную историю.

Отрезание носа с верхней губой у мертвого врага — то, что мы видели в Баре во всей жуткой красе — распространенная практика в Монтенегро, способ получения награды. Каждый черногорец медалями невероятно гордился и всеми силами старался заполучить — они полагались предъявившему определенное количество носов. Губа с усами подтверждала, что убитый не женщина. Если собранных носов не хватало до награды, то черногорец мог и герцеговинца прирезать.

Счет обид на этом не заканчивался. Батальонные командиры припомнили случай, как князь Николай обозвал их соратника, попа Мило, трусом*. После такого оскорбления боевому священнослужителю не оставалось ничего иного, как блеснуть дерзкой храбростью и отправиться к турецким окопам в одиночку, чтобы вызвать противника на честную дуэль. Турки не будь дураками попросту Мило пристрелили, а потом вернули тело с отрезанной головой.

Герцеговинские попы стали зачинщиками восстания 1875–1877 гг., многие из них возглавляли отряды-четы.

Понятно, что подобные конфликты любви между соратными товарищами не способствовали, и на мое предложение двинуться в Герцеговину и отразить нашествие австрияков положительно откликнулись восемь из десяти батальонов. Как быстро выяснилось, никто их задерживать не собирался — баба с возу, кобыле легче, примерно так. Проблема заключалась в том, что с «бабой» никто не собирался при разводе делиться ни патронами, ни припасами. А привезенное нами с собой — жалкие крохи, основная часть наших запасов находилась на итальянском корабле, до сих пор болтающемся на рейде Бара под присмотром Прокопия Алексеева. Ума не приложу, что делать со столь нужными нам винчестерами, винтовками Пибоди-Мартини и картечницами Гатлинга. Как их заполучить, где разгрузить корабль — я питал обоснованные сомнения в том, что князь Николай пропустит наш обоз. Идеи есть, но до их реализации — как до Луны. Пока оставалось рассчитывать лишь на скромный разношерстный арсенал ополченцев.

— Не тяни резину, Миша, мы теряем темп!

Мистер Икс прав, и я с ним полностью согласен. Как только распределили наших офицеров советниками по отрядам, что было встречено повстанцами с восторгом, так сразу выступили на северо-запад, на Гацко.

Мы двигались сквозь истерзанный край. Сгоревшие обезлюдившие деревни, разрушенные до основания дома, опоганенные храмы, брошенная нива, сожженные фруктовые сады, изуродованные виноградники. Башибузуки, чтоб им пусто было. Ведь те же сербы, только принявшие ислам — откуда столько фанатизма и жестокости? Каймакамы, правители санджаков, набирали в мусульманских анклавах как иррегуляров местное отребье и рассылали их мучить и грабить христиан. Они сражались не с повстанцами — их целью становились мирные села. В одном из них, непонятно как до сих пор уцелевшим, мои гверильясы прихватили башибузуков на горячем. Но немного опоздали — авангард ворвался в деревню, когда кровавый пир был в разгаре, и не дал никому уйти. Башибузуков покрошили в капусту, как только увидели, что они натворили.

Я онемел, когда попал в селенье — изуродованные мужские тела, без ушей, с выколотыми глазами, со вспоротыми животами, женщины в разорванных одеждах, оскверненные, в лужах крови, их дети всех возрастов, прибитые вилами к оградам или насаженные на колья… Кровь вскипала от одного только взгляда на этот апокалипсис.

Слез с коня и, покачиваясь, не зная, как пережить, как сохранить в душе русское милосердие после увиденного, пошел зачем-то в один из домов под шатровой гонтовой крышей. В ноздри лез мерзкий запах недавнего пожара и сгоревшего зерна, под сапогами хрустели черепки разбитых кувшинов. Мистер Икс помалкивал, но я чувствовал, как его распирает негодование.

Прошел внутрь. Сразу заскрипел зубами. На каменных плитах пола лежала полностью обнаженная мертвая девочка-подросток с распятыми ножницами худыми ногами, густо заляпанными кровью. Вокруг стояли юнаки и еще одна девушка, постарше, с густой копной взъерошенных рыжих волос. В ее глазах плескались ужас и злоба, сменяя друг друга попеременно, длинная домашняя рубаха была разорвана от пупа до горла, открывая высокие полные груди с нежным ореолом вокруг виноградин-сосков.

— Обидели тебя, милая? — участливо спросил я, умом понимая, что ответ очевиден. — Как тебя звать, цветок герцеговинский?

— Стана, — обожгла взглядом сербка. — Ти Ак-паша?

— Да, я Скобелев. Ребятушки, дайте ей какую одежу.

Девушка попробовала запахнуться и с вызовом выкрикнула всем в лицо:

— Идем са тобом!

— С нами так с нами, — не стал я спорить.

Один из повстанцев сунул руку в торбу на плече и вытащил чистую мужскую рубашку. Другой потянул из-за пояса ятаган, предложил его Стане. Она, позабыв о стыде, отпустила свою разорванную рубаху, крепко ухватилась за рукоять с поперечным навершием.

— Юначкой будешь, — миролюбиво рассмеялся я, еще не ведая насколько окажусь прав.

Мостар. Его прекрасный дугообразный Стара Мост был настоящей ловушкой для большого отряда. «Демаскирующей», — как выразился мистер Икс.

— Герцеговинскую дивизию нужно протащить под Ливно так, чтоб ни одна собака не гавкнула. Засветим ее под Мостаром — весь план насмарку.

Куропаткин придерживался точно такого же мнения. В итоге, решили скрытно обойти Мостар по дуге, чтобы объединиться с гверильясами, засевшими в предгорьях Динарских Альп — протиснуться через еще один старый мост в городке с чудесным названием Ябланица. А чтоб тень на плетень навести для возможных соглядатаев и — что не менее важно — провести встречу с возможными союзниками, я отправился с большим конным эскортом в столицу герцеговинского санджака. Заранее была достигнута договоренность и с каймакамом-губернатором санджака, и с членами Временного правительства Герцеговины. Повстанческий штаб от греха подальше, в преддверии австрийского вторжения, переехал из Тишковца поближе к Ливно. В санджаке наличествовало двоевластие, и лишь мне было под силу его преодолеть. Для того и попросил всех собраться — понятное дело, под твердые гарантии безопасности.

Я оставил на восточном берегу Неретвы своих многочисленных сопровождающих и пересек Стара Мост в компании одного Дукмасова, ехавшего следом с моим личным хивинским знаком с крестом. Копыта белого коня громко выбивали дробь, эхо металось между двумя древними сторожевыми башнями, а я разглядывал высокий минарет, похожий на колокольню католического храма, и старался не смотреть вниз, где далеко внизу спокойно текла зеленая вода.

Меня встречали. Люди каймакама с трудом проложили дорогу к его дому сквозь толпу, запрудившую узкую улицу с бесконечными глухими заборами. Казалось, весь Мостар собрался, чтобы поглазеть на Ак-пашу и на его знаменитый белый мундир.

Встреча непримиримых врагов — мусульманских владык Герцеговины и руководителей повстанцев — проходила в вымощенном крупной галькой дворе губернаторского дома. Тихо журчал фонтанчик, его струи падали в пять медных кувшинов и стекали из них в чашу. Собравшиеся сидели на низких диванах. Меня, как почетного гостя, усадили рядом с губернатором санджака Мустафой-пашой. Он, сонно щуря глаза, известил всех через переводчика, приглашенным специально для меня, о том счастье, которое даровано Герцеговине султаном, приславшим великого генерала защитить провинцию.

— Мы всегда выступали носителями милосердия и благородства на Балканах, но христиане, возмутители спокойствия, творят неправедные дела, но скоро падут от своих замыслов… — понес околесицу Мустафа-паша, не повышая голоса, будто отрабатывая заранее согласованную программу.

Каймакам, по всей видимости, не принадлежал ни к лагерю религиозных фанатиков, ни к новой плеяде европейски образованных турок. Чрезмерно полный и апатичный, он был хозяином большой провинции, но его абсолютная власть кончалась сразу за стенами города. Чем-то мне витязя напоминал, погруженного в вечный сон под журчание воды в фонтане во дворе — не соберись все магометане в Мостаре, желая дать отпор вторжению, он бы и его проспал. Губернатора окружали кади-судьи и мудиры, изгнанные правители нахий, сельских округов. Куда более возбужденные, чем каймакам, понимающие, что власть ускользает безвозвратно, что надеяться остается только на меня и что надо готовится к сражению. Но только не вместе с повстанцами, нет.

Те отвечали своим заносчивым и спесивым врагам той же монетой:

— Обещания турок — как худой сон, который повторяется снова и снова, но ничего не происходит. Мы не станем с ними сражаться рука об руку, но и не станем нападать, — заявил Голуб Бабич, самый известный харамбаши, то есть выборный атаман гайдуков, и прославленный воевода повстанцев.

С ним не были согласны другие представители Временного правительства. Трезвомыслящие головы в лице Мичо Любибратича и Стояна Ковачевича произнесли вслух то, что я ожидал от них услышать, — мысль о необходимости хранить родину от любого внешнего посягательства.

— Вам всем нужна объединяющая идея, — подсказал я вождям противостоящих лагерей. — Раз султан решил, что Боснии и Герцеговине придется справляться собственными силами, не подумать ли нам о возрождении Боснийского королевства?

После секундного замешательства во дворе поднялся гвалт. Все стали вспоминать, что за чудо-юдо такое, это Боснийское королевство. Один почтенный мулла напомнил, что оно существовало лет триста или четыреста тому назад. Его границы в лучшие годы простирались от Адриатики до Дрины. Идея всем понравилась — и магометанами, и христианам. Удивительно, заканчивался уже XIX век, а концепция феодального сепаратизма все еще цвела махровым цветом в этом богом забытом краю Европы.

— Если мы такое объявим, — рассмеялся Бабич, подкручивая свои лихо торчащие в стороны усы, — в Будапеште и Загребе икать начнут, как услышат, а Вена лопнет от злости! Ведь получится, что мы претендуем на Далматинское королевство*.

Королевство Далмация — коронная земля Австро-Венгрии, занимавшая территорию в виде узкой полосы вдоль Адриатики от Котора до Истра.

Каймакам выпучил глаза, очнувшись от дремы, мудиры возбудились и оживленно зашептались, повстанцы тут же переругались из-за предложения монархии вместо республики.

«Ох и не просто же будет», — подумал я, наблюдая этот цирк.

Так ни до чего и не договорились.

Мусульмане завершили наше совещание благодарственной молитвой-дуа, повстанцы — хвалой Вседержителю Христу.

— Скоро ждите в гости, — шепнул я Ковачевичу и Любибратичу, когда мы покидали дом каймакама, звавшего меня на обед, но несильно огорченного, услышав мой вежливый отказ.

Воеводы понятливо кивнули. Догадались, что услышали лишь часть моего плана, что их ждет еще не одно приятное потрясение. И я не подвел их ожиданий.

— Как вы смотрите, юнаки, на то, чтобы омыть копыта коней в Ядранском море?

Богдан Зимоньич, священник и повстанческий воевода