Белый генерал. Частная война

Глава 3 Кто в карты не играет, тот не пьет шампанского

Хороша страна Болгария… была. Плодородные равнины, долины роз, виноградники, богатые пышными гроздьями, сосновые и дубовые рощи, хрустальные реки, вдоволь пшеницы, фруктов, скотины — и все это испоганили турки, подавляя Апрельское восстание. Приход наших войск и война тоже внесли свою лепту — то и дело нам встречались пепелища, вырубки, стоптанные посевы, разоренные селения. Но до чего ж стойкий народ болгары! Успев оплакать своих мертвых, они выходили к нашей колонне, предлагали вино, хлеб, цветы и рукоделье:

— Да живее цар Александер!

Им вторило звоном чугунное било на уцелевшем православном храме — колоколов в Болгарии нет, запрещены турками.

Я вел к Балканскому хребту несколько казачьих полков, почти бригаду. Кто бы знал, каких сил мне стоило выцарапать их у Ставки! На меня смотрели как на сумасшедшего. Свитские ехидничали, издевались, подначивали, говорили, что головой ослаб после контузии. Но, похоже, рады были убрать меня подальше — одного лишения меня аксельбанта им показалось мало* — и поэтому сильно не возражали. Александр колебался, отговаривал. Был момент, когда готов был ему уступить — царь предложил мне возглавить 16-ю дивизию. Мечта! Но внутренний голос долбил и долбил свое: проси казаков, нельзя терять ни секунды, нужна мобильность (интересное словечко!), и я поддался, хотя сомнения не отпускали. Да и предложенное назначение оказалось с червоточинкой — командир 16-й, генерал Померанцев, слетел с коня, и тот его серьезно стоптал. Как-то глупо, незаслуженно принять командование в таких-то обстоятельствах. Но не это главное, а та уверенность, кою источала «мой чертовщина», и видение, оборванное на полуслове. Что же дальше должно случиться, вновь и вновь спрашивал себя. Сулейман-паша прорвется к Плевне? Только одно это предположение укрепило мою уверенность в необходимости последовать уговорам внутреннего голоса, несмотря на всю фантастичность происходящего. Военный победил во мне верующего мирянина, коему сам Бог велел в церковь бежать, а не о походе думать.

* Аксельбант — знак отличия офицеров Свиты. Производство Скобелева в генерал-лейтенанты без одновременного назначения генерал-адъютантом автоматически означало исключение из Свиты императора

В общем, выбил я себе казаков по совету незваного гостя. Даже лейб-гвардейцев и конвойцев! Не всех, конечно, половину, по жребию. Были среди них и те, кто со мной брал Ловчу пару недель назад.

— Негоже лишать мой конвой случая отличиться, — заявил император к несказанному удивлению обоих Я в моей голове.

Выступить сразу не вышло — казачьи сотни были раскиданы на широком театре военных действий. Пока их собрали всех вместе под Ловчей, пока миновала неизбежная кутерьма, сопровождающая формирование большого воинского соединения — создание штаба, получение довольствия на складах, определение порядка движения и прочая, — прошло несколько дней, и лишь на рассвете 4-го сентября мы двинулись огромной конной колонной.

Командовать казаками мне не привыкать — начал войну начальником штаба сводной казачьей дивизии у отца, так что меня хорошо знали и донцы, и кубанцы, и терцы, и уральцы, с коими судьба свела еще в Туркестане, и даже осетины с ингушами, составлявшими отдельный полк. И я их неплохо изучил — сильные и слабые стороны. Их потрясающую выносливость, верность долгу, разнообразие воинских ухваток — и молодечество (ну как не поджигитовать при встрече с черкесами⁈), и отношение к бою как к забаве, и, чего скрывать, склонность погреть руки при удобном случае. Иррегуляры, что с них взять.

Но мой гость, не досаждавший мне все то время, пока шла подготовка к выступлению, вдруг буркнул:

— Ни хрена ты не понимаешь. Клинок в руки получил, а пользоваться им не умеешь.

О, его высокопревосходительство изволило наконец проснуться! У меня накопились вопросы.

— Сам ты превосходительство! Не мешай мне думать и делай свою работу.

Вот грубиян, свалился на мою голову! В мою голову… Тьфу!

И места по дороге, как назло, унылые, войной побитые — в селах половины домов как не бывало, а у оставшихся ни окон, ни дверей. И людей нет, только воронье шарахнулось, когда мы от Ловчи верст тридцать отъехали.

Свят, свят, свят! На деревьях висельники гроздьями! Да какие — все мясо до костей склевано, погнившие одежды разодраны, сплошные лохмотья на костях, не разберешь, турок или болгарин.

— Эй, Дукмасов! — позвал нового ординарца.

Хорунжий успел в этих краях повоевать и даже добраться до Казанлыка по ту сторону Малых Балкан.

— Петр, это что за чертовщина? — показал нагайкой на местный Монфокон.

— Знаю это село, Михаил Дмитриевич, пробегали тут летом. Этих вот турок как раз захватили, отдали местным. А болгары пленных возьми да повесь.

— Как же так можно?

— А вот так и можно. Определили в них насильников и убийц честных обывателей — и на сук. Меня потом наш генерал чихвостил.

Я было возмутился столь небрежным отношением к законам войны. Потом призадумался. На память пришел рассказ моего приятеля, журналиста Макгахана, который описал зверства башибузуков в апреле 1876-го, последствия которых видел собственными глазами: «они умертвили восемь тысяч жителей города Батак, около Филиппополя, далекого от мест антитурецких восстаний. Еще до начала террора из города было выведено двести молодых девушек, их заставляли плясать, насиловали, а потом всех убили, свалив трупы гнить под солнечным зноем. В городе они оставили после себя пирамиду из отрубленных голов. Я видел тела людей, которых медленно поджаривали над огнем, развесив на телегах. Тельца разрубленных напополам младенцев до сих пор снятся мне по ночам».

— Суды.

Суды? По каким же интересно законам они будут судить?

— По законам военного времени. Мародерам, насильникам и палачам мирного населения — никакой пощады.

Ну, знаете!

— Знаю. Слишком хорошо знаю.

«Моя чертовщина» печально вздохнула и замолчала до самого Габрова.

Здесь предполагалась ночевка — от Ловчи до этого уютного городка шестьдесят верст, приемлемая дистанция для дневного конного перехода. До укреплений на Шипке оттуда верст двадцать, да только дорога плоха, уйдет на нее не меньше полусуток.

Когда показались габровские предместья, старинный каменный мост, река, милые двухэтажные домики, обвитые виноградом и крытые тонкими каменными пластинами-тиклями, храм с колокольней — вся эта чудная картина на фоне Балканских гор, Дукмасов неожиданно помрачнел. Прервав на середине очередной рассказ о нелепых военных случайностях, он указал на переправу через быструю порожистую речку:

— Я ведь тут чуть не погиб по собственной дурости.

— Как же так вышло? — спросил я.

— А вот как. Встретились мне на мосту турецкие беженцы — семья, муж с женой и большая арба. Мужчина правил буйволами, а женщина, укрытая черной чадрой, шла позади воза. При виде меня она рухнула на плиты моста с криком «москоф». Хотел ей помочь, наклонился в седле, и тут между ушей моего коня просвистела пуля, раздался звук выстрела. Оглянулся — тот самый возничий. Он бросил допотопное ружье и улепетывал со всех ног. Казачки мои его, конечно, застрелили.

— А женщина?

Хорунжий пожал плечами, спрыгнул с коня, положил левую руку на парапет моста и перекрестился, глядя на православный храм. Тряхнул чубом, взлетел в седло — повеселевший, как сбросивший тяжкий груз. Что-то его явно тяготило, что-то осталось недосказанным в истории с мостом. Но он справился с минутной слабостью — сам, без исповеди. Молодой, оттого и легкий думою.

— Эй, пехота! — окликнул он караул, стороживший мост. — Как служба идет? Из каких полков?

— Брянцы мы, вашбродь, — отозвался солдат, ковырявший шилом лямку ранца. — А на том берегу орловцы стоят. Вывели нас с Шипки после боев две седьмицы назад. Тяжкие денечки выпали нам в августе — кровушкой умылись.

— Брянцы и орловцы? — заинтересовался я. — Что слышно с перевалов?

— Ничего не слышно, ваше превосходительство, — вытянулся во фрунт брянец, роняя на землю перекошенный ранец и шило. — Сидение. Шипкинское сидение — так у нас говорят*. Чего сидим? Кого ждем?

* Шипкинское сидение — считается, что оно началось 15 августа 1877 г. В упорных боях второй половины месяца на перевале русские войска потеряли более 3000 человек, включая 108 офицеров и одного генерала, турки — около 8200 человек.

— Братушек освобождаем, — подсказал ему Дукмасов, но по лицу солдата было видно, что всеобщий подъем, охвативший Россию, его нисколько не волновал.

— Аль не по сердцу тебе болгарам помочь? — спросил я, пытаясь понять, о чем думают солдаты после трудных боев.

— Отчего, вашество, не помочь? Помочь — это мы завсегда, — уклончиво ответил солдат, потупив глаза.

Не такого ответа я ожидал. «Нам бы кто помог», — так следовало понимать его слова? Неохота ему на чужбине голову сложить? Упадок духа после тяжелых потерь?

— Так что ж тебе не понятно? Говори, как есть, не заругаю.

Брянец задумался. Преодолевая робость перед генералом, отважился на вопрос:

— Вот прогнали мы турку, а дальше — кто царь болгарам будет?

Я растерялся. А действительно, что ожидает Болгарию после нашей победы? Политика — это не мое, но впервые пришлось столкнуться с, казалось бы, очевидным вопросом: как все сложится в дальнейшем? Нет-нет, да иногда спрашивал себя: как перед Богом мы, генералы, будем отвечать за тысячи и тысячи погибших? Во имя чего они простились с жизнью? Спрашивал — и не находил ответа.

— Государь наш император все устроит с великой пользой для России, — вот и все, что придумал сказать.

— Держи карман шире! Да и на благодарность братушек сильно не надейся, — вдруг проснулся внутренний голос. — И ранцы у солдат говно. Лучше вещмешка ничего нет!

Насчет походных мешков я был полностью согласен. Сам мечтал пошить для солдат такие из легкой парусины. Но все остальное… Это как понимать? Нам необходимо объясниться!

— Вечером поговорим. Когда устроишься на ночевку. И карты шипкинских наших и вражеских укреплений не забудь взять у командиров полков, что стоят здесь на побывке. Им бы тоже неплохо бы выступить вместе с нами.

Ну, знаете, это уже не в какие ворота не лезет.

— Карта, Миша, нам нужна карта!

Габрово жил военной жизнью, редкая неделя проходила без ложной тревоги, да еще его заполнили сонмы беженцев — исхудалых, грязных и больных, до которых никому не было дела. Казаков пришлось размещать по-походному, в полях, но для меня и моей свиты место нашлось. Командиры брянцев Эллерс и орловцев мой однокашник Саша Липинский пригласили меня переночевать в бывшем владении турецкого бия. В просторном кирпичном доме имелись конюшня и роскошный двор с фонтаном, в котором плавали чудом уцелевшие золотые рыбки. Сам двор был со вкусом вымощен плитами и затенялся чинарами и каштанами. Но еще больший восторг у меня вызвал главный зал дома — также с фонтаном и мраморным резервуаром для купания, коим я немедленно воспользовался.

Потом был ужин на мягких и низких диванах, обитых дорогим малиновым бархатом, с корзиной шампанского и обильным угощением от братьев-болгар — сыры, пироги-баница, мясные котлеты-кюфта, гювеч со свининой, сладкий перец во всех видах, фрукты, вкуснейший местный бисквит, выпекавшийся огромными хлебами — всего и не упомнишь. Компанию нам составили журналисты — американец Макгахан, хороший товарищ и честный человек, и любушка Немирович-Данченко. Оба напросились со мной в поход (я согласился, ибо всегда с уважением относился к прессе и не привык отказывать друзьям), и мы славно покутили.

Осоловевший от еды и слегка пьяный, мечтал завалиться на диван и отдаться в объятья Морфея. Но не тут-то было, внутренний голос опять напомнил о себе и весьма загадочно:

— В этом городе можно смеяться, но нельзя спать. Ты хотел объясниться. Я поставил условие.

Искушение разобраться с тайной было слишком велико. Усилием воли заставил себя подойти к фонтану, ополоснулся и приступил к расспросам полковников. Карт, конечно, не было, только для виста — пришлось довольствоваться наброском на коленке, воспользовавшись моим неизменным спутником — толстым блокнотом. Направляемый «гостем», я подверг офицеров допросу — его обстоятельности мог бы позавидовать глава III отделения Собственной Е. И. В. канцелярии и его лучшие дознаватели. «Мою чертовщину» интересовало все — высоты, крутизна подъемов и спусков, козьи тропы, ручьи, пропускная способность горных дорог к Шипкинскому и Имитлийскому перевалам, сектора обстрелов батарей с обеих сторон, углы возвышения орудий и дальность их боя, подступы к турецким позициям, их передовое и боковое охранение, способы тревожных сигналов, связи, вывоза раненых… В какой-то момент я и сам увлекся и стал задавать вопросы от себя, подметив, что есть нюансы, которым «гость» уделил недостаточно внимания.

В нем безусловно чувствовался военный в больших чинах, с глубокими познаниями и немалым опытом, но я подмечал и некоторые нестыковки. Все гадал, что за странная личность — мое второе Я? Его грубость не отвечала академическим манерам, он напоминал известных мне по рассказам отца старых кавказских генералов, вроде Лабынцева или Бакланова, прямолинейных до грубости, о сквернословии которых слагались легенды. Но он знал куда больше, чем могли знать «кавказцы». Чертовщина приобретала все более выпуклые очертания, но от этого не переставала быть чертовщиной. Этак поверишь, как индусы, в переселение душ…

Когда мы закончили терзать полковников, внутренний голос вздохнул:

— Задавай свои вопросы.

Как к вам обращаться?

— Ч то в имени тебе моем? Зови меня мистер Икс.

Поэтично, но совсем непонятно, я даже растерялся: почему «мистер»?

— Хммм… «Принцесса цирка» еще не написана? Ну, тогда прими как данность. Отныне я для тебя мистер Икс.

Инкогнито? Зачем?

— Боевой псевдоним.

Снова непонятно.

— Поумнее вопросов нет?

Вопросы были. Вечно мне приходилось поступать вопреки собственному мнению, но я привык и всегда исполнял с рвением полученные приказы. Но здесь другой случай, послушно следовать воле голоса в голове — таким манером можно стать пациентом доктора Штейнберга в Преображенской больнице для душевнобольных.

Что мы делаем рядом с Шипкой?

— Готовимся выиграть войну.

Я не ослышался?

— Нет. Завтра поймешь. Или послезавтра.

Мистика.

Я не выдержал и осушил бокал шампанского. Уставился в фонтан, чтобы в его журчании обрести спокойствие. Другой бы на моем месте наверняка уже помышлял бы о монастыре. А я держался…

— Другого от тебя, Михаил Дмитриевич, не ожидал.

Это было лестно.

Но откуда такая уверенность в том, что случится в обозримом будущем? Пророчество? Тайное знание спиритистов?

— Тебе, генерал, первую форму не подписали.

О, Боже, опять загадки. Что за форма и зачем ее подписывать?

— Форма допуска к совершенно секретной информации.

Чудеса, слова по отдельности понятны, а вместе — нет.

— Говорю же, допуск ограничен.

Кажется, кто-то обещал ответить на вопросы.

— Я согласился объясниться, а вот ответов не обещал.

Казуистика.

— Жизнь вообще несправедлива.

Об ехидство этого мистера Икс можно было порезаться, но, к счастью, он был настроен на диалог:

— О другом надо говорить. О том, как турок завтра разгромить.

Мы поговорили. И клянусь всем, что есть на свете святого, ничего более дерзновенного по замыслу, выбранным силам и средствам, путям движения и времени сражения я в жизни не слыхивал. Дерзновенного, безумного, невыполнимого. Авантюра чистой пробы — никто на нее не согласится. И я — самый первый, ибо одним из условий выполнения плана являлась передача контроля над моим телом этому черту. Смешно мне такое предлагать! Смелость смелостью, но все имеет свои пределы.

Наутро моя уверенность серьезно пошатнулась: на рассвете с Шипки прискакал гонец, загнавший коня до смерти и принесший страшную весть. В три часа ночи турки всеми силами атаковали центральную позицию на горе Св. Николая. Сразу под угрозой потери оказалась Орлиное гнездо — скалистый утес, ключ к редутам. Генерал Петрушевский, командир 14-й дивизии, отвечавший за оборону Шипкинских перевалов, срочно просил прислать любые подкрепления. Казачья бригада объявилась в Габрово очень вовремя — мистер Икс, снимаю шляпу, но не рассчитывайте на то, что я последую хоть одному пункту вашего плана.

Внутренний голос молчал, словно сбежал, не получив желаемого.

— Господа полковники! Мой чин генерал-лейтенанта дает мне право требовать от вас выступить к перевалам немедленно, — поставил я перед фактом Липинского и Эллерса. — Полки восстановили силы и даже в половинном составе окажутся подспорьем несчастному Петрушевскому.

Бедный Саша застонал — он готовился сдать полк и отправиться под Плевну за новым назначением. Но жизнь вообще несправедлива — кажется, так сказала «моя чертовщина»?

— Мои казаки отправляются тотчас же, вам следует выдвигаться налегке и постараться двигаться со всей возможной скоростью, на которую только способен русский солдат.

Цокот копыт сотен лошадей, верховых и вьючных, нарушил сон жителей Габрово, скрипели колеса легко-конной артиллерии — нелегкое испытание втащить ее наверх, по сужающимся тропам, порой нависающим над пропастью. На востоке медленно-медленно разгоралась заря.

Я от души зевнул. Бессонная ночь давала о себе знать. Но мне не привыкать дремать в седле. Проснусь, когда начнется крутой подъем в горы.

Шейново, 5 сентября 1877 года.

День, начавшийся задолго до рассвета, все не кончался. Ужасный долгий день. Бесславный, лишенный милости Аллаха. День, когда звезды улыбнулись врагу и луна качалась в озере, наполненным кровью правоверных, а не гяуров.

А как все хорошо начиналось…

Могущественный эфенди, султан Абдул-Гамид Второй, в щедрости своей простер свою тень над низамом и редифом*, проявившими чудеса храбрости на Балканах, и прислал из Константинополя свою гвардию. Среди них были особые отряды, подготовленные к бомбометанию и храбрые как львы пустыни. Смело взобрались они по отвесным кручам на русскую позицию, прозванную Картал Юваси, Орлиное гнездо, политую реками османской крови, и с налета ее захватили.

* Назим и редиф — действующая армия и войска по призыву в Османской империи

Да только выторговать у судьбы победу не вышло. Как сказал поэт, «раскрытие почек розана сердца осталось до следующей весны». Русские яростно контратаковали, доблестные гвардейцы пали мучениками за веру, Орлиное гнездо устояло.

Еще хуже вышло с попыткой атаковать с запада, от Лесного кургана. Колонны смело двинулись вниз по склону, но жестокий огонь рассеял их на подступах к центральной батарее врага на горе Азиз-Николаос.

Все пространство между двумя вершинами было усеяно телами в синих мундирах, фесками, сумками, ремнями, чоботами с подворотами, ружьями и прочей амуницией. Три тысячи аскеров сложили голову в этот тяжкий день, уцелевшие таборы отползли в свои лагеря зализывать раны, а генералы — обсуждать, что делать дальше.

По традиции собрались в убогой корчме на шипкинской дороге, которую теперь, когда местные болгары были частью вырезаны, а частью сбежали в горы, называли «ханом». На гостиницу, конечно, эта дыра претендовать не могла, но офицеры мужественно мирились с походными неудобствами.

Совещание проводил лично мушир Сулейман-Хюсни-паша, прибывший из своей ставки в Казанлыке наблюдать за триумфом, а получивший взамен очередную пощечину. Как⁈ Как такое возможно⁈ За счет чего держатся гяуры? Они охвачены с трех сторон, их позиции, простреливаемые с Лысой горы даже из ружей, напоминали глиняный горшок с высоким узким горлом, который только и просил: разбей меня! Шесть дней упорнейших боёв в середине августа, под палящим солнцем, когда потоки крови из ран, казалось, шипели на камнях, закончились незначительными успехами. Даже выход в тыл русским и блокирование дороги на Габрово, осуществленное храбрыми черкесами Вессель-паши, не дали результатов — горцев, чувствующих себя в горах как дома, гяуры прогнали как нашкодивших детей. Теперь та же участь постигла султанскую гвардию.

Главнокомандующий пытался скрыть тревогу. Он догадывался, что его ждет гнев Порога Счастья и ссылка на богом забытом острове, вроде Илимни или Гирита*. Он оглядел своих генералов — Расим-пашу, Салих-пашу, Шакир-пашу, Реджеп-пашу — и остановил свой выбор на Вессель-паше. Этот тюркизированный немец, принявший ислам, был самым способным из всех, кто сидел за примитивном дощатым столом и напряженно ждал решения мушира.

* Илимни и Гирит — Лемнос и Крит

— Скажите мне, генерал, что вы намерены делать?

Вессель-паше очень хотелось выдать вслух забористое и длинное немецкое ругательство, но вместо этого он, уже привычный к восточному этикету, ответил многословно.

— Если бы встретил я сказателя, рассказывающего печальную повесть о боях на Шипке, то про себя назвал бы его сумасшедшим. Но вот беда: повесть оказалась правдивой. Нам некого упрекнуть. Войска безропотно выполняют свой долг, гибнут с именем Аллаха на устах…

— Но не побеждают, — прервал его цветастости Сулейман-паша. — А между тем в таборах отчаяние, близкое к панике.

— У нас найдутся аргументы убедить колеблющихся, — кровожадно ощерился Реджеп-паша.

Послушав похожие речи своих генералов, убеленный сединами главнокомандующий принял единственно возможное решение:

— Мы надеялись, что гяур уйдет в ад. Иншаллах, по дьявольскому наущению не обрели мы успеха. С тысячью мучений пытались выковырять русие из их траншей, как желток из яичной скорлупы. Да только горы не скорлупа, а неверные черпают силы неизвестно откуда. Что ж, положение наше если не упрочилось, то и не ухудшилось. Не отделали гяура саблей, убьем его из пушек. Истовая вера наших солдат никогда не иссякнет, мы не отступим. Каждый аскер должен знать — наше поражение станет смертью Империи османов.

Паша завершил на этом печальное собрание и отбыл в карете в Казанлык, где размещался его штаб.

«Армия наша хороша — безропотно подчиняется приказам и готова умирать, — да только офицеры плохи, — думал Вессель-паша, демонстрируя на людях глубочайшее уважение к командующему и оказывая ему все положенные знаки на прощание. — Глупцом буду, если положусь на выскочек из столицы. Если решено приступить к долгой осаде, то стоит позаботиться об укреплении главной квартиры. Русские способны ужалить с любой стороны».

С этой мыслью он вернулся в лагерь в Шейново, вызвал фортификаторов и до поздней ночи обсуждал с ними, где и в какие сроки будут устроены люнеты высокого профиля, сухие рвы и артиллерийские позиции. Что-что, но копали турки быстро и толково, быть может, даже лучше европейцев. Решено было озаботиться в первую очередь защитой западной стороны лагеря. Не то чтобы от болгар с Имитлинского перевала ждали серьезных неприятностей, но и дураку ясно, что это самое угрожаемое направление. Удовлетворенный проделанной работой, Вессель-паша выпил бокал вина и отправился спать, когда муэдзин прокричал призыв на ночную молитву.

Он долго ворочался, но едва смежил глаза и провалился в сон, как его разбудил странный шум в соседних комнатах, где отдыхала охрана. Не вставая с постели, генерал кликнул адъютанта, дверь распахнулась, и на пороге появился самый страшный человек, которого Вессель-паша только встречал в своей жизни. Шайтан! Дьявол! Порождение Ада молнией скользнуло к турконемцу и приставило к его горлу острый кинжал.

Зверства турок в Болгарии, журнальный рисунок.

Справа, судя по одежде, черкес, которых в Болгарии хватало после принудительного переселения с Кавказа.