Белый генерал. Частная война

Глава 2 Моя личная чертовщина

Голова болталась, как у китайского болванчика, в ушах стоял неумолчный колокольный звон, меня качало, как на волнах.

— Голову, голову придержи, растыка!

Две руки прекратили тряску, но плавные колебания продолжились до того момента, как стало чуть темнее, и спиной я почувствовал толчок. Вокруг, судя по звукам и редким касаниям, суетились люди, звали лекаря, а я постарался разлепить веки. Две попытки вызвали вспышку боли в висках, третья удалась — сквозь щелочку и разноцветные круги в глазах я увидел несколько сапог и кусок парусины.

— Палатка медсанбата, что ли?

Я нахмурился — что за чертовщина, какой еще медсанбат?

— Обычный, медико-санитарный батальон.

Странное название для полевого лазарета или перевязочного пункта, хотя все слова понятны, sanitas — здоровье на латинском. Но кто со мной говорит? Этот голос — он звучал не извне, не в ушах, а изнутри. И был недовольным, но жестким, как у полкового командира.

— Кто-кто… Конь в пальто!

Я оторопел и с трудом перекрестился. Похоже, поймал головой пулю на излете. Контузия, сложившаяся воедино с нервным потрясением. У меня бред? Или все куда хуже? Откуда этот голос взялся?

— Полегче что-нибудь спроси! Помереть спокойно не дают! Даже такой дурацкой смертью, как моя.

В тоне моего собеседника явственно читалась горечь и гнев. Но кто ему помереть не дал?

— Если бы я знал.

И добавил с насмешкой:

— Про раздвоение личности слышал? Теперь только смерть разлучит нас.

Нет, я не хочу!

— Кто тебя будет спрашивать! Терпи, казак, гостя.

Да какой я казак, служил по пехоте! Даже не обер-офицер, а генерал-майор!

— Ой-йой-йой, какие мы важные.

Внутренний голос затих. Хмыкнув, я с трудом раскрыл глаза пошире и уставился на лысого мужика в черкеске. Он разгладил рыжую бороду надвое, до самого подбородка:

— Проштыкнулся ты, Мишка, как дед твой любил говаривать.

Действительно, чертовщина — родного батюшку не узнал! Но ведь не от него же я слышал столь странные речи?

Отец укоризненно покачал головой, не сводя с меня любовного взгляда и массируя левую сторону груди, прямо по газырям:

— Надо в Ставку тебе ехать. Гадать не берусь, чем закончится твоя эскапада.

Волна тепла при взгляде на него вылилась в неожиданный порыв — я склонился с кушетки, на которой лежал, и поцеловал крепкую, но подрагивающую руку.

«Лысый-бородатый» всхлипнул, сложился пополам, прижал к себе:

— Думал все — нету наследника! Собирайся да езжай, Мишка, Государь ждать не любит. Помогай тебе Всевышний!

Словно устыдившись своего порыва, он разорвал объятия, перекрестил меня и вышел из палатки. За ним последовали все, кто толпился вокруг походной кровати, чтобы не мешать моим сборам. А я чуть не застонал им вслед — перед глазами встало наколотое на штыки тело Горталова, истерзанное, истекающее кровью… Подлецы в аксельбантах, скоты штабные! Сейчас будут прятать подленькие ухмылочки, да втихаря радоваться, что подсидели!

— Замполиты и особисты, особисты и замполиты, ничего не меняется, — снова зазвучали в голове чужие слова.

Каких сил мне стоило не задать вслух рвавшийся наружу вопрос — отдельный разговор, но мой внутренний голос, моя чертовщина, немедленно ответила:

— Заместители командира по политической части, они же комиссары.

Комиссары Конвента?

— Почти. Сами воевать не умеют, а всех учат. И не дай бог оступишься — съедят с потрохами.

А особисты?

— Особые отделы, контрразведка, все вынюхивают, не было ли у тебя умысла. Сущие жандармы.

Ага, ясно, но у нас из жандармов только Мезенцов, но от него я худого не видел. Но откуда у моего внутреннего голоса все эти словечки? Не схожу ли я с ума?

— Вот и у меня такие же вопросы.

Зрение потихоньку пришло в норму, хоть и виделось все размытым и зыбким. Обнаружил, что лежал ни в каком не в госпитале, а в своей палатке. В нее скользнул солдат в белой рубахе с погонами, нетуго перепоясанной черным ремнем, и в белых же мешковатых брюках, заправленных в высокие сапоги. Вороватая физиономия со смоляными кудрями пеной, носом уточкой и серыми глазами — ну точно, денщик мой Клавдий Круковский, продувная бестия — такого забудешь! От него ощутимо попахивало чесноком и спиртным, не иначе, хлопнул водки и закусил салом.

— Михал Дмитрич! Очнулись⁈ Мы тут места себе не находим, глаз не смыкаем! От Государя трижды нарочные приезжали, все спрашивали: как там наш генерал? — запричитал рядовой, размахивая руками. — А я-то, я-то… Куда ж мне без вас⁈

— По такому случаю не грех и выпить, да?

Солдат смущенно потупил глаза, но ни тени раскаяния не промелькнуло в его лице:

— Вашество! Ну сколько же можно⁈ Вечно вы надо мною смеетесь!

— Цыц, Клавка! Подай причесаться и мундир чистый!

— Свитский аль походный?

— Сам не сообразил? В Ставку поеду.

— Шпагу с бриллиантами? — елейным тоном спросил Круковский, состроив невинную рожу.

— Так ты тоже из этих, с аксельбантами? — ехидно уточнила «моя чертовщина».

Я крякнул и рыкнул на денщика:

— Походный китель давай!

— Да вы, батенька, фрондер! — не унимался незваный гость.

Денщик, обиженно ворча, вынул и водрузил на дорожный поставец зеркало и гребень, а потом полез в кожаный сундук. На свет явился белый полукафтан с золотыми погонами и пуговицами, затем Клавдий пододвинул ко мне поставец и помог встать. Я привычно взял гребень, не глядя, прошелся по бакенбардам и только потом посмотрел в зеркало.

— Вот это патлы! — ахнул внутренний голос.

— Да чтоб ты понимал! — рявкнул я вслух и сам себе удивился: веду разговоры черти с кем и принимаю как данность наличие потустороннего голоса в мозгу. Не иначе как пуля, прилетевшая в голову, что-то в ней сдвинула не туда. Авось пройдет!

Круковский удивленно уставился на меня, но, привычный к моим чудачествам, лишь укоризненно покачал головой.

— Только вшей плодить, сбрить к чертям собачьим!

Нет, каково? Роскошные бакенбарды, которым завидует вся армия, пушистые, на ширину плеч — патлы? Сбрить??? С босой мордой ходить, словно актеришко?

— А ну, погодь, повернись-ка… Где-то я тебя видел…

Точно с ума схожу. То отца не узнал, теперь себя самого, генерал-майора Скобелева 2-го!

— Скобелев??? Твою мать, точно! Твой портрет у нас в академии висел!

Это просто из ряда вон! Голова снова закружилась, в глазах потемнело и пришлось срочно плюхнутся на случившийся рядом походный раскладной стул. Академик на мою голову, штафирка поганая…

— Но-но! Я боевой генерал, и званием повыше тебя! Был…

Ну да, от инфантерии.

— Ну, в некотором смысле, от инфантерии. Только не знаю, как объяснить…

Да как есть, так и объясняй. Только потом — сейчас в Ставку торопиться надо.

Я надел китель, пристроил на шею Георгиевский крест, и еще один, на грудь, с облупившейся эмалью, но столь мне дорогой — его отдал Кауфман под Хивой, сняв со своей груди! Круковский прицепил аксельбант, так возмутивший внутренний голос, подал саблю, побрызгал одеколоном.

— Нет, ты погоди, погоди… Ты не представляешь, как тебе повезло, — притормозил меня внутренний голос, неожиданно возбужденный. — Год какой?

Какой, какой… Летняя кампания семьдесят седьмого.

— Ух ты жь! Да мы с тобой таких дел тут наворотим!

Заинтриговал, черт! Я уже собрался вывалить на мистического собеседника десятки вопросов, но нас прервали — в палатку стремительно вбежал подпоручик Кошуба, мой ординарец.

— Ваня, что такой всполошенный? — я аккуратно пристроил фуражку на голову, стараясь не сместить повязку.

— Срочно зовут на Царский холм! Как узнали, что вы очнулись, сразу флигель-адъютант прискакал.

— Уже готов!

Мы вышли на улицу. Ко мне подвели белоснежного коня. Сивка! Мой талисман! Так его любил, что в Хиве, имея все возможности, облизываясь на ахалтекинцев — на удивительной красоты лошадей с их точеными шеями и стройными, как у ланей, ногами — сохранил верность этому жеребцу из-под Богородицка. Берег его как главную ценность в жизни и на Зеленые горы с собой не взял. Он узнал меня и радостно всхрапнул.

Ординарец придержал стремя, я неловко взгромоздился в седло, словно давным-давно позабыл, как управляться со своим телом — последствия контузии давали себя знать.

— Михаил Дмитриевич! Я провожу, — юное лицо Ивана с пушком на румяных щеках выражало неподдельную тревогу.

Я благодарно кивнул.

Ординарец свистнул казакам-конвойным, пялившимся на меня во все глаза. Ему выделили коня, и небольшой кавалькадой мы устремились к высокому холму, господствующему над местностью. Легким аллюром двигались через бивуак — под радостные крики солдат, встретивших мое появление всеобщим ликованием:

— Бессмертный!

— Не берет генерала пуля!

Эти и подобные возгласы слились в единое «Ура!», когда я снял белую фуражку и помахал ею в воздухе.

— Владимирцы! — подсказал ординарец. — Половина от них осталась. А тот батальон, что с нами был, так от него лишь четверть уцелела.

Я не ощутил в тоне Вани какого-либо осуждения. Скорее усталость и смирение, жалость к павшим вкупе с воинским фатализмом.

— Большие потери при отходе? — спросил у него, чувствуя, как возвращается моральное истощение.

— Все не так плохо, Михаил Дмитриевич, — успокоил меня Кошуба. — Шуйский полк нас прикрыл. Раненых вынесли.

— Божьим попечением! — я перекрестился, от сердца немного отлегло.

Мы приблизились к холму, окруженному казаками из государева конвоя, в черкесках с кинжалами на поясе и в высоких папахах — терцами и кубанцами. Мне радостно улыбнулись, как близкому родственнику, отдали честь.

— Вас ожидают, Ваше превосходительство!

Я спешился и уже начал подниматься по желтому склону, когда мне в спину донеслось радостно-удивленное:

— А говорили, убили его. Как есть заговоренный!

На вершине на походном стуле сидел государь, Александр II, рядом с ним переминался с ноги на ногу наследник престола. Длинный как жердь великий князь Николай Николаевич Старший стоял, картинно поставив ногу на раскладной табурет. За ним теснилась теплая компания генералов в черных и темно-зеленых свитских мундирах с серебряными кушаками и фуражках с красными околышками — «теплая» в том смысле, что успела немного усугубить. Корзины шампанского были неполны, пробки от бутылок валялись под ногами, в руках у многих еще оставались пенящиеся бокалы. На их фоне я вылитая белая ворона, залетевшая в стаю стервятников.

— Интересно, что празднуют?

Неудачу штурма, чтоб их.

— Штурма? Плевна?

Она самая, да еще в третий раз. Голос потрясенно замолк.

Стоило незаметно оглядеть собравшихся — Криденера, Непокойчицкого, Зотова, Витгенштейна, Милорадовича и других — как мною завладели обычные эмоции. Я не любил никого из них, особенно свитских с аксельбантами, разве что выделял Милютина, скромно стоявшего в этой толпе. Изнутри, от гостя, пришло куда более сильное, чем мое, презрение к их пустым, лишенным смысла лицам, к их жизненной позиции, честолюбивой и трусоватой. А ну как бы чего не вышло дурного, инициатива наказуема, береги свое с трудом завоеванное положение — вот их модус операнди. А «после нас хоть потоп» — их модус вивенди, образ жизни достигших вершин и смертельно боявшихся утратить свое место. Ненавижу!

— Ненавижу!

Это сопряжение мыслей, единодушие двух Я в моей голове, похожее на психическое расстройство, вызвало резкий приступ головной боли. Меня снова качнуло, и я увидел в глазах окружающих генералов… нет, не сочувствие к соратнику, товарищу, пострадавшему в бою, и даже не равнодушие. Злорадство — вот что читалось в их взглядах, этакое удовлетворение, мол, так тебе и надо, не лезь поперек батьки в пекло, знай свое место, выскочка. Ради сиюминутной карьерной выгоды готовы угробить тысячи солдат, подставить соседа под удар. Гнездо паучье, кубло змеиное — друг друга сожрать готовы, не то что меня.

— Арбатский военный округ, ети его.

И как вершина — равнодушно-уничижительный взгляд императора. Ему-то я что плохого сделал? Нашептали гадостей те, кто ближе к уху?

— Не существует идеального баланса между царедворцем и боевым генералом — первый всегда восторжествует над вторым, сожрет с потрохами, с концами выбьет воинственный дух. А кто виноват?

Вот он — царь-батюшка, сидит-красуется, гордо подбородок в бакенбардах задрав. На кой-леший тебя в действующую армию занесло? Да еще с наследником? По-русски говорить сперва научись и сына от акцента избавь!

Свят-свят-свят, эк меня заносит! Монархия священна и незыблема, но вот пиетета никакого перед помазанником божьим не испытываю.

Впервые два Я сплелись — как два старых приятеля, встретившихся после долгой разлуки и обрадованных, что прежней дружбе нет конца. Что согласие в мыслях. Что нет повода ругаться и спорить…

— Войска честно выполнили свой долг, — лепетал Зотов, делая вид, что не заметил моего прибытия.

— Если будем по-прежнему рассчитывать на одно беспредельное самоотвер­жение и храбрость русского солдата, то в короткое время истребим всю нашу великолепную армию, — прервал его Милютин, обдав взглядом, полным ярости и презрения.

Вот, пожалуй, военный министр — единственный, кого тут можно уважать! Дмитрий Алексеевич мало того, что подготовил в сжатые сроки армию к тяжелой войне, но и не стеснялся резать правду-матку в присутствии Государя.

— Рекогносцировку провели поверхностно, диспозицию составили такую, что кадет управился бы толковее, об артиллерийской подготовке лучше и не вспоминать — столько дней лупить впустую по вражеским позициям… Конница бездействовала, войска вводили в бой пакетами. Почему там, где обозначился успех, не явились резервы? Почему выбрано столь нелепое направление главного удара и — главное — вовремя не сообразили, где возможен прорыв в черту города? Разве от этого удальца, — Милютин кивнул на меня, — не поступило сведений, что на юге добились того, что никому не удалось? Что ударь мы с той стороны, Осман-паше оставалось бы одно — капитуляция⁈

Зотов покосился на меня с выражением, будто я его любимую болонку на завтрак съел.

— О самоуправстве господина Скобелева я уже докладывал. Ему было вменено нанести отвлекающий удар на левом фланге, а он что исполнил? Атаковал Зеленые горы, дальше полез, сам чуть не погиб и людей погубил…

— Не ершись, Николай Павлович, — прервал генерала царь. — Мне доложили, что действия деташемента Скобелева-младшего заслуживают самой высокой оценки.

Зотов недовольно встопорщил усы, Александр II поспешил его немного успокоить, дав легкий укорот Милютину:

— Дмитрий Алексеевич, ты знаешь, как я ценю твои мудрые советы. Но давай не будем искать виноватых, а займемся поиском решения, как нам поступить дальше. Большинство присутствующих здесь склоняются к мысли о необходимости отхода к Дунаю.

Военный министр вспыхнул, его некрасивое лицо пошло красными пятнами.

— Я уже докладывал Вашему Величеству, что считаю мысль об отступлении преступной, и готов подать в отставку, ежели последует такое распоряжение. Вместо того, чтобы биться в стены Плевны, нахожу разумным перейти к правильной осаде, дабы сохранить те плоды, кои достигнуты были неимоверными усилиями русского оружия. Войск у нас по-прежнему вдвое больше. Что же до стремительного броска за Балканы, то нынче мы уже не можем себе этого позволить.

Император поморщился, в глазах блеснул гнев.

— Отставка, отставка… Как сговорились! Вот этот, — он кивнул на меня, — тоже про нее заикался.

Ай да Зотов! Уже успел доложить!

— Скобелев! — принялся выговаривать мне царь, перейдя на французский. — Что за мысли? Отчего такое позерство? Ты генерал моей свиты и обязан вести себя достойно!

У меня с языка чуть не сорвалась дерзость. Император мгновенно меня раскусил и, не дав молвить и слова, торжественно произнес:

— Героизм, проявленный твоим отрядом, считаю истинным подвигом, достойным высокой награды! Поздравляю генерал-лейтенантом и жалую орденом Станислава 1-й степени!

— Премного благодарен Вашему Величеству!

— Есть просьбы? Подлечиться тебе нужно, как я посмотрю.

Чуть было не заикнулся об отпуске.

— Стоять! — громыхнул в черепной коробке внутренний голос.

Я ждал объяснений, но вместо этого вдруг куда-то провалился. Перед глазами мелькнула вспышка, исчезла верхушка холма со звездными генералами и россыпью пустых бутылок из-под шампанского, передо мной открылось видение:

У большой черной доски с приколотой к ней большой картой, испещренной красными и синими стрелками, стоял офицер в строгом мундире цвета морской волны. Никакого шитья или галунов, всех украшений — пестрившая разноцветьем наградная панель размером в ладонь да над ней золотистая пятиконечная звездочка на ленте ордена Святого Александра Невского. Даже зигзаги на погонах с двумя генеральскими звездами не золотые, а зеленые, без вензелей и корон. Поставленным голосом, время от времени показывая указкой на карту, военный громко вещал на всю аудиторию:

— Штурм Плевны 30–31 августа, безрезультатный, с огромными потерями, лишил русское командование стратегической инициативы. Переход к осаде стал компромиссом между панической оценкой результатов сражения царской свитой и настойчивостью военного министра Милютина. При этом, совершенно не учитывалось состояние войск Осман-паши, их неспособность на активные действия против численно превосходящего противника. Была проигнорирована угроза шипкинским перевалам, что в очередной раз напоминает нам о важности стратегической разведки. Еще в июле турецкий военачальник, Сулейман-паша, сумел морем перебросить из Боснийского пашалыка в Дедеагач двадцатипятитысячный корпус. С этими силами он начал выдвижение через Эдирне в сторону Балканского хребта, рассчитывая прорваться в Румелию. Лишь героическое сопротивление слабых русских сил на перевале Шипка не позволило случиться трагедии. Но угроза не миновала. Всего через несколько дней после того, как смокли пушки под Плевной, Сулейман-паша вновь атаковал слабые позиции русско-болгарских войск…

— Михаил Дмитрич, господин генерал-лейтенант, к тебе Государь обратился! — выдернул меня из видения раздраженный голос Зотова. — Изволь отвечать!

— Шипка! Нужно срочно выдвигать войска на перевал! — выдавил я из себя, чувствуя, как лицо заливает пот.

Все, кто стоял вокруг царя, удивленно загомонили, и в этом разноголосом галдеже прорезалась фраза:

— На Шипке все спокойно!

Александр II со свитой наблюдает за атакой Плевны. П. Н. Шарапов, 1877 г.