Безумный барон – 3

Глава 2

На седьмой день пути я окончательно понял: нормальность закончилась. Не то чтобы до этого она била ключом, но хотя бы притворялась. Теперь же все маски были сброшены. Мы вошли в то, что на картах, нарисованных, видимо, трясущейся рукой припадочного, именовалось «Проклятыми пустошами» — самое точное и одновременно самое бесполезное название, какое я только встречал.

Земля под копытами коней стала какой-то рыхлой, пружинящей, будто мы ехали не по лесной тропе, а по гигантскому батуту. В загустевшем воздухе повис едва уловимый, сладковатый запах озона и чего-то еще, похожего на запах в кабинете физиотерапии, где только что коротнуло какой-то особо мудреный аппарат.

— Магистр, гляньте-ка… — хриплый голос Ратмира заставил меня оторваться от созерцания собственных, все еще вполне материальных, рук.

Я проследил за его взглядом и аж присвистнул. Впереди, в сотне метров, с невысокого скального уступа должен был падать водопад. И он, в общем-то, падал. Только делал это как-то… неправильно. Вода не лилась, не струилась — она висела. Застыла в воздухе гигантской, хрустальной люстрой, сотканной из миллионов капель. Каждая брызга, каждый водяной гребень — все замерло в полете, будто кто-то нажал на «паузу» в очень мокром фильме.

— Матерь Богов… — один из вояк Ратмира, здоровенный верзила по имени Игнат, начал молоится с такой скоростью, будто пытался завести мотор старого «Запорожца». — Место проклятое…

— Аномалия. Зафиксированы повторяющиеся темпоральные сигнатуры. Цикличность… — начала было Искра, но я ее оборвал.

«Вижу, не слепой, — мысленно отрезал я. — Обойдем по дуге. И никаких экспериментов».

Чем дальше мы углублялись в этот сюрреалистический пейзаж, тем веселее становилось. Корявые, скрюченные дубы росли корнями вверх, а их кроны, наоборот, уходили в землю. По небу, вместо облаков, медленно дрейфовали гигантские, идеально ровные каменные кубы, будто какой-то пьяный великан растерял по дороге стройматериалы. Мои солдаты ехали, вжав головы в плечи и бормоча молитвы. Я же, наоборот, ощущал, как внутри просыпается азарт исследователя. Мое новое, пустое «зрение» видело все это не как проклятие, а как сбой. Набор багов в криво написанном коде реальности.

И вот тут началось в колхозе утро. По-настоящему.

Проезжая через узкое ущелье, мы попали в засаду. С гребня скалы мелькнула тень, и в сантиметре от уха Ратмира, с противным свистом, пролетела кривая, кое-как оперенная стрела.

— К бою! — рявкнул воевода, выхватывая меч. Его люди тут же ощетинились клинками.

И в тот же миг мир моргнул.

Доля секунды абсолютной темноты, а потом — мы снова едем по тому же ущелью. Ратмир спокоен, его меч в ножнах, а с гребня скалы… снова мелькает тень, и та же самая, мать ее, стрела летит по той же траектории.

— Засада! К бою! — снова ревет воевода.

К третьему повтору я уже знал наизусть, как скрипнет его седло и с каким именно ругательством Игнат выхватит свой тесак. Мои спутники, в блаженном неведении, каждый раз реагировали как в первый. Я же, как идиот, смотрел один и тот же дурацкий ролик, который никак не мог промотать. Дежавю, переходящее в тошноту.

— Временная петля, — прошипел я сквозь зубы. — Сервер лаганул и откатил сейв.

— Что? — Арина, ехавшая рядом, напряглась. Ее чутье било тревогу, но разум отказывался верить.

На четвертом витке, за секунду до стрелы, я заорал:

— Арина, щит! Справа, сверху!

Девчонка, хоть и не понимала, среагировала инстинктивно. Золотистый всполох — и стрела с глухим стуком отскочила от невидимого барьера.

Мир снова моргнул. Мы снова въезжали в ущелье.

— Не сработало, — констатировал я, чувствуя, как по виску ползет капля холодного пота. — Триггер не сама стрела, а реакция на нее. Система ждет определенного действия — боевой тревоги. Пока мы играем по ее правилам, она будет нас откатывать.

На пятом повторе я попробовал другой подход.

— Всем стоять! Не двигаться, не реагировать!

Стрела пролетела мимо и воткнулась в землю. Я уже было выдохнул, но один из солдат Ратмира, молодой парень, инстинктивно дернулся, и его рука сама собой легла на эфес меча.

Моргнуло. Мы снова в начале ущелья.

— Проклятье! — я ударил кулаком по луке седла. — Она читает не действия, а намерение!

Внутри закипала холодная, злая ярость. С каждым новым витком один и тот же скрип седла, один и тот же свист стрелы превращались в изощренную пытку. На лицах моих спутников, еще не осознающих происходящего, проступала тень замешательства, их подсознание начинало бунтовать против этого бесконечного повтора. Еще пара таких кругов, и они начнут сходить с ума.

— И что ты предлагаешь? — голос Арины был напряженным. — Спеть им песню?

— Почти, — я криво усмехнулся. Мозг, доведенный до точки кипения, наконец выдал решение. Дикое, нелогичное, единственно возможное. — Если система ждет предсказуемой реакции, нужно дать ей то, чего она не ждет. То, чего в ее паршивом коде просто не прописано. Елисей!

Парень, который до этого трясся от страха, подскочил на месте.

— Да, Магистр?

— Мне нужна иллюзия. Что-нибудь… невозможное. Абсолютно нелогичное.

Елисей уставился на меня, как на полного психа.

— Например?

— Кристальный лотос. Огромный, распускающийся прямо в воздухе. Сможешь? Сложный, с преломлением света, чтобы каждая грань играла.

Он сглотнул, в его глазах на смену животному ужасу пришло лихорадочное любопытство мага, которому только что дали самую странную задачу в его жизни. Он кивнул.

На следующем витке, за мгновение до появления стрелы, я заорал:

— Елисей, давай!

Зажмурившись, Елисей что-то пробормотал, и над ущельем, прямо на пути полета стрелы, произошло чудо. Воздух замерцал, из ничего вырастая цветком — огромным, сотканным из чистого, переливающегося света и хрусталя. Его лепестки, каждый сложнее ограненного алмаза, медленно, величественно раскрывались, преломляя тусклый свет пустошей в тысячи радужных бликов. Не просто красиво — противоестественно. Акт чистого, структурированного созидания посреди царства распада.

Стрела, пролетев сквозь иллюзию, как ни в чем не бывало, воткнулась в землю. Но мир не моргнул.

Петля сломалась.

С гребня скалы донесся удивленный, почти обиженный писк, и тень, принадлежавшая какому-то мелкому, оборванному гоблину-разведчику, трусливо метнулась прочь.

Я выдохнул. У Ратмира отвисла челюсть. Он и его люди смотрели то на меня, на то место, где только что распускался призрачный цветок, и на их лицах читался весь спектр эмоций — от недоумения до суеверного ужаса.

— Что… это… было, барон? — наконец выдавил из себя воевода.

Я пожал плечами, стараясь придать лицу максимально невозмутимое выражение.

— Сбой в системе. Я ее перезагрузил.

После фокуса с цветком наш отряд накрыла паршивая тишина — та самая, какая бывает в окопе после особо лютого артобстрела, когда каждый боится пошевелиться, чтобы не выяснить, что у него чего-то не хватает. Прямой, как аршин проглотил, Ратмир ехал с лицом, будто только что съел лимон вместе с кожурой и косточками. Его ветераны, мужики, прошедшие огонь, воду и, видимо, медные трубы, теперь шарахались от каждой тени. Игнат, здоровенный верзила, который, я был уверен, мог бы голыми руками медведя заломать, то и дело сплевывал через плечо, бормоча про леших, которые умом тронулись.

Лес вокруг нас становился все более больным. Корявые, скрюченные деревья росли не вверх, а как-то вбок, параллельно земле, будто всю жизнь пытались от чего-то уползти. Кора на них была покрыта узорами, до омерзения похожими на печатные платы.

Продираясь через очередной завал из этих кривых, полуживых деревьев, мы выехали на поляну и замерли.

Перед нами, вырастая прямо из земли и уходя в туманную хмарь, стояла стена.

Не крепостная кладка, не груда камней. Просто стена. Идеально гладкая, черная, с маслянистым, тусклым блеском, будто выточенная из цельного куска обсидиана размером с гору. Ни швов, ни трещин, ни бойниц. Только в нескольких местах ее поверхность была оплавлена, пошла уродливыми, застывшими волнами, словно по ней когда-то ударило что-то с температурой в тысячи градусов.

Пока солдаты крестились, а Ратмир сжимал челюсти, мой взгляд видел иное. Не просто черную поверхность — в моем «зрении» она мерцала остаточными силовыми линиями, как остывающая печатная плата гигантского, сдохшего компьютера. Исполинские кабели, торчащие из земли, вели не в никуда, а в узлы, где до сих пор едва заметно «искрило», как при плохом контакте. Не руины представали передо мной, а обесточенная, мертвая схема.

— Это место… знакомое, — раздался в моей голове холодный, синтетический голос Искры. В нем не было ни любопытства, ни анализа. Только отголосок древней, почти забытой памяти. — Оно пахнет домом. И смертью.

Елисей, как завороженный, спешился и медленно пошел к стене.

— Елисей, стой! — рявкнул Ратмир, но парень его не слышал.

Подойдя вплотную, он замер, а потом с видимым усилием протянул руку и коснулся черной поверхности кончиками пальцев.

— Холодная… — прошептал он. — Как лед. Но не мертвая.

Зажмурившись, он направил на стену стандартное диагностическое заклинание — кристалл на его посохе вспыхнул тусклым светом. Свет коснулся стены и… погас. Просто исчез, будто его всосал пылесос.

— Нет отклика… — Елисей отшатнулся, его глаза широко распахнулись. — Нет магической структуры… нет… ничего! Она пустая!

— Ты не туда бьешь, — сказал я, и мой ровный, безэмоциональный голос заставил его вздрогнуть. Он обернулся, и в его глазах плескалась смесь ужаса и надежды. — Твое заклинание — это программный запрос. А у них тут, похоже, питание отключено. Ты ищешь скрипт, а надо искать рубильник.

Мы двинулись вдоль стены, и чем дальше, тем более жуткой становилась картина. Труп гигантского, непонятного механизма. Из земли, как ребра доисторического змея, торчали остатки чего-то, похожего на силовые кабели, толщиной с вековой дуб. В гигантских, похожих на соты, нишах в стене покоились огромные, мутные, как больное кошачье око, кристаллы. Все они были мертвы.

Елисей шел рядом, и его трясло. Не от страха — от чудовищного, невероятного открытия, которое только что перевернуло весь его мир с ног на голову.

— Это… это не магия, — наконец выдавил он из себя, и его голос дрогнул. Он повернулся к Ратмиру, который смотрел на него, как на полного психа. — Воевода, ты не понимаешь! Магия — это потоки, плетения, структуры! Однако это… это другое! Это механизм! Как водяная мельница, которая крутит жернова, только эта мельница крутила… саму реальность! А это, — он ткнул дрожащим пальцем в сторону потухшего кристалла, — не камень. Это источник питания! Батарейка!

Бедный парень. Вся его ученость, все «великое искусство» — он видел, как оно превращается в карго-культ, в попытки запустить компьютер с севшей батарейкой, оставшийся от цивилизации, которая строила целые виртуальные миры. Его мир рушился, и он смотрел на меня, как на единственного, кто может объяснить ему новые правила.

— Он прав, воевода, — сказал я, подходя к одному из кабелей и проводя рукой по его шершавой, окаменевшей поверхности. — Не замок. Машина. И она сломалась. Очень, очень давно.

Обведя взглядом этот город мертвых гигантов, я осознал со всей оглушительной ясностью: мы не просто нашли древние развалины. Мы нашли место преступления. Место, где произошла катастрофа такого масштаба, что она не просто разрушила город — она сломала саму операционную систему этого мира. И мы, как кучка дикарей с палками, сейчас стояли посреди обломков взорвавшегося ядерного реактора, пытаясь понять, почему здесь так странно светятся деревья.

Мы брели по этому кладбищу мертвых технологий, и гнетущая тишина давила на уши сильнее любого крика. Мои спутники, от Ратмира до последнего солдата, превратились в призраков, бредущих по руинам собственного мировоззрения. В их взглядах, скользящих по оплавленным стенам и разорванным кабелям, плескался пустой, выпотрошенный ужас — не перед монстром, а перед осознанием, что все их боги, все легенды, вся их история — лишь эхо давно сдохшей, непонятной цивилизации.

Единственным, кто сохранял подобие жизни, был Елисей. Он носился от одного артефакта к другому, как ребенок, попавший в магазин игрушек размером с город. Его страх утонул в лихорадочном, почти безумном любопытстве исследователя, отчаянно пытаясь нащупать хотя бы искорку знакомой магии, но каждый раз натыкаясь на глухую, мертвую стену.

Я же шел, ведомый не любопытством, а голодом. Моя Искра, мой внутренний компас, тянула меня вперед. Не к стенам, не к кристаллам — куда-то в центр. Я не видел цель, но чувствовал ее. Как волк чует запах крови за версту.

Выйдя на то, что когда-то, видимо, было центральной площадью, мы увидели его.

Он стоял посреди выжженной, растрескавшейся земли, как гвоздь, забитый в крышку гроба этого мира. Идеально ровный, четырехгранный, черный, как сама пустота. Высотой метров десять, он устремлялся в серое, туманное небо, и его грани были настолько гладкими, что казалось, они поглощают свет.

— Тишина… — раздался в моей голове голос Искры. Не синтетический, не подростковый. Тихий, почти шепот, полный отголосков древней, нечеловеческой боли. — Я помню эту тишину. Это… архив. Хранилище. Там… больно.

Все замерли. Даже Елисей уставился на обелиск с благоговейным ужасом. От него не веяло магией, зато веяло древностью. Такой, что сам воздух вокруг казался густым и тяжелым, как застывший янтарь.

— Не подходить! — рявкнул Ратмир, выставляя руку.

Елисей, забыв про страх, подбежал ближе, но остановился в десяти шагах, будто наткнувшись на невидимую стену. Его посох, до этого безжизненный, вдруг начал мелко дрожать, а кристалл на навершии замерцал тусклым, больным светом.

— Он… он гасит магию, — прошептал парень. — Высасывает.

Я же смотрел на символы, покрывавшие его поверхность. Не руны, не иероглифы — сложная, текучая вязь линий, похожих одновременно на микросхемы и на галактические туманности. Они были мертвы, но я чувствовал — они спят.

И я знал, как их разбудить.

Не говоря ни слова, игнорируя предостерегающий рык Ратмира, я пошел вперед. Мой меч вдруг ожил в руке. Черные, уродливые вены на клинке вспыхнули тусклым, иссиня-черным светом, пульсируя в такт чему-то, что исходило от обелиска. Мой внутренний зверь не рычал от предвкушения еды. Он… узнал.

— Михаил, стой! — крик Арины за спиной был полон тревоги. — В нем… нет ничего! Ни Жизни, ни Пустоты! Это… неправильно! Оно как зеркало, оно отразит твой голод и усилит его!

— Носитель… Осторожно, — прошелестел голос Искры. — Он спит. Но он помнит. Он помнит нас.

Подойдя вплотную, я протянул руку. Ту самую, в которой сжимал рукоять Искры.

Мои пальцы, сжимавшие холодный металл меча, коснулись ледяной, гладкой поверхности обелиска.

Мир в моей голове взорвался.

Не свет, не звук — шквал. Хаотичный, чудовищный шквал чужих, нечеловеческих эмоций. Боль. Отчаяние. Ярость. Надежда. Все это хлынуло в меня, транслируемое Искрой, которая впервые за тысячелетия подключилась к «родной» сети. Я закричал, но звука не было, он утонул в этом ментальном реве.

В самый критический момент, когда я уже был готов разлететься на атомы, обелиск заговорил.

Не вслух. Прямо в голове. У каждого.

Сотканный из их собственных мыслей, из их страхов и надежд, его голос прозвучал одновременно и знакомо, и чудовищно чужеродно.

«СБОЙ СИСТЕМЫ. ПОВРЕЖДЕНИЕ ЯДРА. ЗАПРОС НА ДОСТУП К АВАРИЙНОМУ АРХИВУ… ИДЕНТИФИКАЦИЯ… КЛЮЧ-НОСИТЕЛЬ ТИПА „ГОЛОД“ ОБНАРУЖЕН. ДОСТУП РАЗРЕШЕН. ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЙ СОХРАНЕННОЙ ЗАПИСИ».

Все, от Ратмира до Елисея, вскрикнули и схватились за головы. Их лица исказились, будто им в мозг транслировали фильм ужасов в режиме нон-стоп.

А над вершиной черного монолита, в дрожащем, мерцающем воздухе, рождалось изображение.

Сотканное из чистого света, оно разворачивалось, обретая объем, цвет, глубину. Трехмерное, живое, пугающе реальное.

Голограмма.

Перед ошарашенными глазами моего отряда, перед лордами, магами и солдатами, привыкшими к пергаменту и чернилам, разворачивалась хроника из другого, давно погибшего мира, транслируемая прямо в их перегруженное сознание.

В тот момент, когда обелиск заговорил в наших головах, время снова остановилось. Только на этот раз не из-за сбоя в коде реальности, а потому что сама реальность перестала иметь значение. Мои спутники, от Ратмира до последнего солдата, рухнули на колени, вцепившись руками в виски. Их лица исказились не от боли — от чудовищного, неперевариваемого потока информации, который насильно вливался им в мозги. Я же, стоя на ногах лишь благодаря ледяной пустоте внутри, которая гасила любые эмоции, смотрел. И видел.

Над черным, как сама вечность, обелиском разворачивалось кино. Не просто голограмма — живая, дышащая, трехмерная хроника сотворения и гибели целого мира, транслируемая прямо в перегруженное сознание.

Сначала была пустота. А потом, из ничего, родилась она. Единая, Первозданная Энергия — вибрирующая, переливающаяся субстанция, похожая на жидкую радугу.

И из нее вышли они. Архитекторы.

Сияющие, бесформенные фигуры из чистого света не говорили — они пели, и эта беззвучная песнь была языком творения. Под их мысленным напором из Первозданной Энергии рождались звезды и сплетались галактики. Они не строили мир — они его программировали.

Стоявший на коленях Елисей смотрел на это с выражением, какое, наверное, было у первого человека, увидевшего огонь, — смесь священного ужаса и экстаза. Вся его наука, вся его магия — лишь жалкое, искаженное эхо этой песни.

«Вот оно, — прошелестел в моей голове голос Искры, и в нем не было ни холода, ни голода. Только отголосок древней, почти забытой тоски. — Так было… до ошибки».

Картинка сменилась. Мы оказались внутри исполинской лаборатории, где сама реальность лежала на хирургическом столе. Архитекторы собрались вокруг гигантской, пульсирующей сферы — их величайший эксперимент. Они пытались засунуть бесконечность в конечную форму.

И система дала сбой.

Сфера, до этого сиявшая ровным, радужным светом, вдруг замерцала, пошла темными, уродливыми пятнами. Голографическая хроника превратилась в фильм-катастрофу, когда Единая Энергия, потеряв стабильность, начала рваться на части.

Первым откололся аспект, который они в ужасе назвали «Великим Теплом». Я видел не просто золотой свет, а экспоненциальный, неконтролируемый рост. Формулы деления клеток, сошедшие с ума. Это была не жизнь — это был рак вселенского масштаба. Попадая на кристальные шпили, он заставлял их расти с чудовищной скоростью, превращая в уродливые, колючие наросты.

Арина, смотревшая на это, издала тихий, сдавленный стон. Она смотрела на свои руки, из которых сочился едва заметный золотистый свет, с отвращением. Не с отчаянием, а именно с отвращением, будто она смотрит на проявление болезни. Ее дар, ее гордость — все это оказалось лишь побочным продуктом, ошибкой.

Следом, как ответная реакция, из сферы ударила абсолютная тьма. «Изначальный Голод».

«Это… я, — прошептала в моей голове Искра. Голос ее был полон боли и узнавания. — Так я родилась. Из ошибки».

Я видел не черноту, а процесс аннигиляции. Стирание данных с жесткого диска реальности. Чистый, холодный, математически выверенный ноль. Он коснулся одного из Архитекторов, и тот не закричал, не умер — он просто исчез, будто его вырезали из кадра. Мой внутренний зверь отозвался на это зрелище беззвучным, тоскливым воем узнавания.

И тогда, как последняя стадия болезни, проявился третий аспект. «Ледяной Порядок». Там, где сталкивались Тепло и Голод, энергия не аннигилировала — она застывала. Кристаллизовалась. Превращалась в мертвый, неподвижный, идеальный лед, который начал расползаться по их миру, как гангрена, замораживая все на своем пути. Ни жизни, ни смерти. Только вечный, незыблемый стазис.

Вся их цивилизация, вся их вселенная рушилась на наших глазах. Запись сфокусировалась на одном из Архитекторов. Стоя посреди этого ада, его сияющая фигура мерцала и гасла, а из его сути, прямо нам в головы, ударил крик — не боли, а чистого, концентрированного, вселенского отчаяния.

«МЫ ОШИБЛИСЬ!.. ОНО РАСКОЛОЛОСЬ!.. ОНО… НЕУПРАВЛЯЕМО… СПАСАЙТЕ…»

Голографическая запись оборвалась.

Изображение замерцало, схлопнулось и исчезло, оставив нас в гнетущей, мертвой тишине. Обелиск снова стал просто куском черного камня.

Никто не шевелился. Ратмир, этот каменный истукан, сидел на земле, тупо уставившись на свой меч, лежащий перед ним. Потом он медленно посмотрел на свои руки. «Значит, вся наша честь… вся наша доблесть… построена на лжи?» — я почти слышал, как эта мысль скребется в его черепе. Его трагедия была трагедией воина, чей флаг оказался фальшивкой.

Елисей дрожал всем телом, лихорадочно чертя на земле символы, пытаясь совместить увиденное со своими знаниями, и в отчаянии осознавая, что они несовместимы. Его трагедия была крахом ученого.

Я был единственным, кто не плакал. Внутри меня было слишком холодно для слез. Наш поход в Мертвые Горы стал паломничеством к последнему осколку того, что когда-то было целым. И теперь вся ответственность за то, чтобы собрать этот проклятый мир обратно, лежала на мне. На аномалии, порожденной другой аномалией.