Дочь мольфара

Глава 17

Запах… Такой знакомый и далёкий. Тяжёлый запах. И вместе с тем — благословенный.

Запах ладана.

Агнешка так сильно скучала по нему и часто вспоминала тот протяжный тлеющий дымок, доносящийся из кадила и устилающий сизой дымкой всё убранство церкви. Запах ладана грел и окутывал, дурманил, навевал светлую грусть и манил за собой.

Но так было раньше.

Сейчас запах ладана неприятно щекотал ноздри, будто предвещая что-то нехорошее, злое, мрачное. Сейчас этот запах казался вдвойне тягостным, но вовсе не томной божественной негой, а угарным душным томлением, будто бы кто-то закрыл Агнешку в горящей печи.

Она попробовала вырваться, пробить себе ход, но заглушку намертво привалили чем-то тяжёлым. Оставалось лишь орать, взывая о помощи. Но и это почему-то оказалось для неё непосильной задачей.

Агнешка взвыла, напрягая все свои силы, и наконец выбралась из чудовищного видения, где она сгорала заживо.

Однако реальность оказалась не менее страшна.

И в ней тоже присутствовал огонь — горели все свечи в церкви, все лампады. Но ярко освещённое пространство будто соткалось из одной сплошной темноты — не помогал ни свет огня, ни свет божественных ликов на стенах.

Тьма была осязаема и подлинна, насколько может быть подлинным нечто на земле. И Агнешка сразу поняла, кто источал эту тьму, кто был её хозяином и проводником — отец Тодор.

Он стоял рядом с кадилом в одной руке, с пудовым крестом — в другой. Кадило раскачивалось мерно, точно отсчитывая секунды до момента, когда Агнешкина жизнь иссякнет, как иссякла уже жизнь Илки. Крест сверкал чистым златом, хотя чистота этого злата была омыта слезами множества людей. И муки их многократно превосходили совершённые грехи, но золото требовало блеска, золото требовало новых слёз.

Их требовал отец Тодор.

Не Господь. Господь ничего не требовал. Как сказано в Учении, Господь любит всех своих детей. Всех. Каждого.

Кого же тогда любил отец Тодор?.. Какой любви он учил?.. И мог ли он вообще кого-то чему-то научить?..

— Я преподам тебе урок, ведьма! — взревел священник, и голос его прокатился ржавым трубным эхом по сводам храма.

Агнешка дёрнулась, но сей же час поняла, что не может двигаться. Руки её раскинуты в стороны и стянуты верёвками, а сама она лежит спиной на алтарном столе. Позади, прямо над головой высился крест, а впереди у ног — отец Тодор. И он был намного выше креста, намного выше лежащей девушки. Его фигура являла собой сгусток непримиримой тотальной тьмы, а хищные глаза разили убийственной жестокостью.

— Ты будешь наказана по грехам своим! — грохотал отец Тодор. — Ты ответишь за все свои злодеяния!

— Я ничего не сделала!.. — попыталась оправдаться Агнешка, даже не понимая, в чём её могут обвинить.

Отец Тодор сверкнул жёлтыми зубами.

— Ты! — проревел он. — Ты — порочное дитя Сатаны! Ты меня искушала и уводила с пути истинного! Ты меня совращала! Ты прельстила меня, гадкое существо!

— Я?.. — проронила девушка, дрожа всем телом. — Но я…

— Ты — Дьявол во плоти! Ты — недостойная мразь! Порождение нечистой силы! С первого дня, как я увидел тебя здесь, в деревне, с того дня ты поработила мои мысли! И я остался, чтобы бороться с тобой! Бороться с истинным злом! И сегодня я нанесу тебе сокрушительное поражение!

— Нет… Я ничего такого не делала… Пожалуйста, отпустите, святой отец!

— Нет, — медленно, нараспев произнёс Тодор. — Сам Люцифер тебе уже не поможет. Никто не поможет и не пощадит. Ты приносишь разрушения и смерть, но я положу этому конец!

— За что вы так? — Агнешка заплакала. — За что вы так с Илкой? Вы… убили её…

— Не я! — перебил отец Тодор окриком. — Это твоя вина! Ты её убила моими руками! Ты отравила своей подлостью несчастное дитя! И ты погубила мою дочь! Ты всех уничтожила! Но я совершу окончательное возмездие. Ты будешь проклята даже в Аду!

Возвестив последнюю угрозу, священник бросил на пол ещё чадящее кадило. Освободившейся пятернёй он вцепился в платье Агнешке и рванул ткань с остервенением. Девушка закричала. И крик её бился о божественные стены, чтобы затем повториться снова и снова чудовищным каноном.

А отец Тодор продолжал срывать одежду с беззащитного тела. Несмотря на мольбы о пощаде, несмотря на сопротивление и агонию, несмотря на душераздираюшие вопли, он сдирал хлипкие девичьи тряпицы, подставляя оголяющую плоть под взгляды увековеченных святых, которые теперь казались совершенно равнодушными.

Агнешка билась, изворачивалась, пиналась. Но и её силы, такой великой для одной хрупкой девушки, не хватало, чтобы дать отпор жестокой похотливой тьме. Истерические рыдания не прекращались, даже когда последний клочок одежды слетел с обнажённой кожи. Визги и ор оглушали настолько, что, казалось, иконные образа вот-вот заслезятся. Но пронять отца Тодора не могло ничто. Ум его затопила ненависть, глаза выжгло сладострастие, уши прокоптило вожделением.

Он был подобен безумному животному, жаждущему крови и разврата.

Внезапно стены собора дрогнули снова, но уже не от криков. Купол завибрировал, застонал, а меж стыков в секунду засквозила щель.

Отец Тодор едва успел поднять голову на раздавшийся треск, как щель разверзлась за мгновение, выплюнув на пол церкви обезображенные доски. А из пролома вдруг выскочила Каталина…

Каталина! Его родная дочь!

Она прыгнула внутрь храма, но не упала тотчас, а зависла в воздухе. Каталина парила… как ангел.

Вот только ангелом она не была. И отец Тодор, отпрянув в ужасе, понял это по тому, как смеялось это чёртово создание — уже привычным, но ещё более громким смехом.

В одной простой белой рубахе, которую отец единственную разрешил носить дочери, запирая её под навечный домашний арест, босая и растрёпанная Каталина летала в пространстве над алтарём. И хохотала. Непрерывно хохотала, создавая вокруг себя необъяснимые и невидимые потоки дьявольского ветра.

— Убийца! — выкрикнула она обвинение прямо в лицо отцу Тодору. — Прелюбодей! Лжец!

— Каталина… — всё ещё не верил своим глазам священник.

Он отступал, гонимый страхом и непониманием происходящего. В последний миг, вспомнив об оставленном на алтаре огромном ручном кресте, Тодор схватил его и прижал к груди.

— Изыди, проклятая!

— Это ты проклят!

Каталина настигала его, давила, ужасала одним только обезумевшим видом своим — красными губами, расплетёнными светлыми косами, стелящимися по ветру, полупрозрачным станом под тонкой белой тканью рубахи.

— Ты так ничему и не научился! Ты так ничего и не понял! Но больше ты никому не причинишь боли!

— Изыди! Изыди, сатанинское отродье! — Тодор упал на колени и зароптал.

Запах ладана резко перебила вонь горячей человеческой мочи.

Священник сжался в комок, сокрушаясь перед неведомой чёрной силой, которой были ни по чём любые орудия, какие только не применял он против неё. И отныне этой силой обладала его дочь, которую он так любил, о которой так заботился, не щадя самого себя. Каталина превратилась в чудовище, и теперь отец Тодор жалел об одном — что так и не поднялась у него рука убить ведьму, пришедшую в его дом.

— Изыди! Изыди! — он уже не требовал, не рычал, а умолял пискляво, подобно полевой мыши, и жалостливые всхлипы священника становились всё тише и тише с каждой новой мольбой. — Изыди… Изыди…

Каталина опустилась на пол перед отцом, дождалась, когда он подымет к ней слезящиеся глаза. Тодор плакал, как младенец, у которого отняли расписного конька.

Продолжала улыбаться кровавой демонической улыбкой, Каталина склонила голову к плечу, а затем ещё и ещё, пока голова её не извернулась под немыслимым для живого человека углом, оказавшись перевёрнутой наоборот. Одновременно она подняла руки, и те завращались в локтях и кистях, издав скрипучий ломающийся звук. Её тонкое тело изломало, как ломает сучья дерева под порывами шквального ветра. Руки-ветви раскорячились и перекрутились, голова сделала новый невозможный оборот.

Тодор слышал, как крошатся её кости, превращаясь в труху. Видел, как осыпаются её волосы клоками. Как белая кожа покрывается уродливыми трупными пятнами, а на ткани длиной сорочки проступают кровяные разводы.

Кровь течёт по ногам, кровь идёт из её рта, кровь сочится из глазниц.

И при этом Каталина смеётся. Смеётся!

Она смеялась, разрываемая дичайшей болью. Болью, которая убила её. Болью, которая её воскресила. Которая вернула Каталину в мир живых, чтобы совершить правосудие.

— Что ты такое?.. — снова задал отец Тодор вопрос, который уже неоднократно задавал своей-не своей дочери.

— Смерть твоя, — прошипела она, булькая кровавыми пузырями на губах.

Все пальцы на её руках и ногах посинели и вздулись, что налитые после дождя черви. Почти облысевшая голова вращалась непрерывно. Зубы валились изо рта.

Отец Тодор поднёс триперстие ко лбу, принялся креститься, зашептал молитву. А Каталина, или скорее — чудовище, бывшее ею, стала медленно обходить по кругу священника.

— Ты всегда был самым грязным грешником из ныне живущих, — шамкало беззубым ртом чудище. — Ты пошёл в церковь отмаливать свои грехи, потому что верил, что тебе простятся смерти невинных девушек, которых ты обесчестил и убил. Но в Боровице ты нашёл много новых соблазнов, да, отец Тодор?..

— Господи помилуй… Господи помилуй… — шептал белыми, точно снег, губами священник. — Господи помилуй…

— Ты — само зло! — выкрикнула Каталина. — Ты всегда был жестоким и бесчестным! Ты никогда не знал, что такое святость…

— Замолчи, — умолял он, выскуливая себе хотя бы немного милости. — Замолчи, бес!

Тодор внезапно вскочил на ноги. Его рёв пришёлся точно на движение рук, удерживавших крест. Он сделал резкий выпад и тычок, вперёд — прямо в грудь Каталине, прямо в её сердце.

Тяжёлый металлический крест вонзился в разложившуюся плоть, пробил насквозь. Тодор навалился всем своим телом, и Каталина полетела спиной в стену. И уже там замерла. Окончание креста вошло в дерево, надёжно пригвоздив к иконе позади Каталины её останки.

Изломанные руки мгновенно обвисли будто верёвки. Голова осталась лежать боком на левом плече. Пальцы ног снова не доставали до пола. Каталина вновь как бы парила, но уже не в лёгкости и не в бесовском веселье. Она замолчала.

Отец Тодор разжал ладони, сделал шаг назад. Его пальцы, его лицо, его ряса — всё было в крови. В крови собственной дочери.

И теперь он снова видел перед собой Каталину. Не чудовище, не адское отродье, а маленькую девочку, что породило его отцовское семя, и которую он только что убил.

Каталина медленно-медленно моргнула.

— От..т..тец…

Священник затряс головой, а потом схватился за виски.

— Каталина… — выронил он, всего на миг заметив хорошо знакомое ему неуверенное движение губ, Каталининых губ, когда она заикалась. — Нет… Нет! — заорал он в пустоту храма.

Глянув на алтарь, на прикованную раздетую девушку, отец Тодор осенил себя крестом.

Затем бросился открывать двери, а затем скрылся за ними и тут же запер.

Теперь он бежал. Бежал быстрее быстрого. Бежал с озверелыми глазами, в которых отныне стоял подлинный ужас.