Дочь мольфара

Глава 7

Захлестал злой ветер по лицу, заскрёб по впалым девичьим щекам, сорвал слёзы с белёсых ресниц, ударил в расхристанную набегу молодую грудь. Но Каталина не чувствовала ни хлада, ни сколькой земли под ногами, которые сами уносили её прочь от позорного видения. Хотя от своего позора некуда было сховаться. Была б её воля, она бы силой удержала Янко. Но по себе знала, что сила, которая ломает душу и тело на куски, не рождает любовь. Ничего не рождает, кроме ненависти, кроме страха.

Каталине нечего стало теперь бояться. Самые жестокие страхи её сбылись.

«Не одумается он. Не остепенится. Не стерпит и не слюбит. А всё потому, что увечная я. Всё потому, что слова не смолвлю, чтоб не запнуться…» — объясняла себе Каталина в мыслях. Ум её сохранял ясность и стройность, в отличие от языка, который заплетался и бился о слова, как тяжёлый обух о деревянную колоду.

Может, и было бы где-то в скором времени Каталинино счастье, если бы не проклятое заикание. А у заики какое может быть счастье? Только такое же — обрывочное, невнятное.

Каталина неслась задворками, стараясь держаться подальше от людных мест. И без того все на базаре видели, как рыдала она, как стояла стоймя одна, брошенная. Вроде невеста, но, даже не заречённая, а уже преданная. Она слышала гадкие хохотки — мальчишки деревенские смеялись, всегда смеялись, а теперь только сильнее гоготали.

Никто её не любил, кроме Отче, которого Каталина видела лишь на картинках. Он благословил её рождение, дал нательный крест и муки тоже дал, но совсем непосильные.

Захлёбываясь, хрипя, Каталина влетела в дом. Отец Тодор отлучился в город по делам богоугодным, а матушка Ксилла, видать, в саду прибиралась или к соседке-трескухе пошла.

— М..м..мат..тушка!.. — позвала Каталина.

Никто не ответил.

Она поглядела на гаснущий день в мутном крошечном окошке, перечёркнутом накрест чёрными перекладинами. В сумраке продрогших сеней даже тени не ложились. А в тишине одиночества ещё громче кричало сердце.

— Матушка… — вновь обронила Каталина, уже без запинки.

Когда она шептала в тишине и покое, некоторые слова давались ей, но таких было немного. Каталина очень хотела научиться произносить имя суженного чисто и легко, но даже короткое имя Янко не шло гладко, как назло. Всё назло. И матушка, как назло, ушла. И света в сенях не стало, как назло.

Осев на колени, Каталина горько зарыдала. Даже рыдания у неё получались не такими гладкими, как у старух-плакальщиц. Она вспомнила, что матушка про то говорила:

— Хнычешь как корова на издохе! Ни красы, ни ума в тебе — отродье бедовое!

Отродье. Пусть и божье, но всё равно отродье.

Каталина подняла выплаканные до белизны очи к иконам. Где-то среди них потерялся бог. И в глазах избранных им святых не мелькало ни жалости, ни сомнений. Глаза их застыли и закоптились от лампадного огня. Каталина попробовала произнести молитву, но не вышло, и она окончательно разозлилась на себя. Закричала, что есть мочи. Уткнулась лбом в шершавые доски пола и кричала, кричала.

А накричавшись, оглядела дом. Такой крик даже Отче наверняка расслышит и даст знак. Он всегда даёт знаки заблудшим овцам своим. Каталина разглядела собственный знак — ножницы, которыми матушка кроила мешковину.

Трясущимися руками сжала холодную сталь. Села на пятки, снова глянула на образа.

— Господи, помоги мне… — прошептала Каталина.

И со всего маху ткнула острием в белую шею. Лишь за считанные миллиметры руки запротивились, окаменели. Но грубый клинок всё же прорубил себе путь под самым горлом. Кровь хлестанула на сведённые судорогой пальцы, на ржавую сталь. Потекла на грудь чёрными струями.

— Дура! — заорала матушка Ксилла, выхватывая из дочереных ослабших ладоней орудие собственного убийства. — Дура! Дура!

Ксилла прижала к себе израненное дитя. Каталина зашлась в рыданиях, ещё горше прежних.

— П..п..пу..усти…

— Не пущу! Не пущу!

— П..п..п…

— Не пущу! — кричала матушка, плача вместе с неразумной девицей. — Не пущу… Дура моя… Дура… Не пущу…

Каталина пробовала поначалу вырываться, боролась с матерью, но та и не думала ослаблять хватку. Не для того она принесла на свет глупую девочку, чтобы схоронить её без креста и отпевания на краю кладбища.

— Что люди скажут?.. Что люди скажут?.. — бормотала Ксилла, не переставая лить безутешные слёзы.

Что люди надумают и накостерят? Что отрочка рукоположённого отца Тодора руки на себя наложила? Что в святом доме такая скверна пролилась?..

— Жи..жи..жизни м..не н..нет, м..м..матушка… Ж..жи..жизни н..нет…

— Есть у тебя жизнь! — рьяно уговаривала Ксилла. — Всё у тебя есть! Всё! Что у других не было отродясь, у тебя-то всё есть!

— Г..г..гол..лос..са н..нет…

— Будет. Будет голос. Всё будет, доченька. Муж будет. Дом будет. Детки будут. Всё будет.

Каталина не поверила уговорам, но сопротивляться перестала. Да и умирать стало как-то совсем страшно.

— Никому бог не даёт горше испытаний, чем надобно справиться, — всё повторяла и повторяла матушка, давно заученную речь. — И ты справишься. И ты всё одолеешь.

Закрыв глаза, она баюкала в объятьях несчастную девочку. Стала напевать ей песню — баюльную, что много зим назад пела над колыбелью маленькой Каталины. И тогда, и сейчас дитя успокоилось, смирилось и стихло.