Дочь мольфара

Глава 31

Тусклый свет лучины мерцал в вечерних сумерках, почти ничего не освещая кругом. Бог знает, сколько таких лучин сжёг отец Тодор за прошедшую ночь, за все предыдущие ночи.

Утром провожали покойниц, одну за другой: Илку, Лисию, Ксиллу. Не было среди них лишь Каталины и Агнешки. Эти две так и не опустились в землю. Эти две так и не были отпеты. Даже матушка Ксилла услышала заупокойную, хоть и не положено ей было. А Каталине и Агнешке боле ничего не досталось.

Лишь память. Память стала им саваном и могилой.

Только вот отец Тодор не желал помнить. Он желал забыть.

Как?.. Пил горькую, читал вслух Евангелие, молился. Снова истязал себя всем, чем мог. И это помогало. Помогало меньше думать, меньше вспоминать.

Мысли его переварились в склизкую кашу, речь его обратилась бессвязным бормотанием. Но одно не прекращало пугать — темнота. Отныне отец Тодор боялся темноты. Она казалась ему живой и подвижной, а ещё тяжёлой, липкой и гадостной, будто слизь из носа. При каждом вдохе темнота втекала в нутро и мешала свободно выдыхать — так и застревала, вязкая и вонючая.

Отец Тодор пробовал разогнать темноту, но её становилось всё больше. Она делалась плотнее, поминутно обретая человеческие формы…

Вот Илка с посечённым лицом. На левом виске белеет кость посреди выдранного куска кожи.

Вот Лисия харкается кровью, держась за живот, из которого торчат острые вилы.

Вот Каталина — белая, как снег. И словно талые ручьи вытекают из пустых глазниц стекловидные сгустки.

Вот Агнешка, уже непохожая на себя. Растерзанная, раздавленная, перетёртая каменными жерновами.

Вот они все — молодые, грешные, прекрасные, убогие, злые и невинные. Пропащие души.

Пропащие…

Отец Тодор твердил молитву. Отец Тодор не переставал креститься. Отец Тодор неотрывно глядел на зыбкое пламя лучины.

Он боялся. Хотя рукоположённому отцу бояться нечего, а отец Тодор всё равно боялся.

Иной раз он оборачивался на какой-нибудь несуществующий звук и выхватывал из темноты силуэт, болтающийся на верёвке. И тогда он начинал кричать, а затем — креститься. Снова молился, упорно и яростно.

Звуки появлялись и исчезали. Ночью было особенно страшно, когда пронёсся буран. Боровицу он почти не зацепил, но и то — кое у кого потрепало крышу. Отец Тодор подумал о том, что и с его крышей, возможно, что-то не в порядке. Но убеждаться в этом не стал.

Днём полегчало. А в вечер вновь ударила темнота. Больно ударила.

Отец Тодор достал из подпола новую бутылку с мутной водицей. Лестница пошатнулась под ним, но устояла. И Тодор устоял. Он всё ещё верил, что всегда сможет устоять.

Но, когда увидел Агнешку, устоять не смог.

Ведь это была она. Ведьма… Самая прекрасная из всех существовавших в мире ведьм. Необычайная. Неземная. Коварная. Проклятая. Святая.

— Агнешка… — выронил отец Тодор и слова, и горилку.

Бутыль расшиблась вдребезги, но священник даже не дёрнулся.

— Здравствуй, — тепло и нежно изрекла дева с жемчужной кожей и волосами цвета ночного неба.

Отец Тодор задрожал. Ноги его предательски подкосились. Священник шагнул назад и едва не рухнул обратно в подпол, но вовремя убрал ногу. Кинулся к стене — той самой, где стояли в ряд иконы, где сверкала лучина.

Схватившись обеими руками за нательный крест, Тодор зажмурился, точно ребёнок в страхе перед чудовищем из шкафа.

— Ты что же, не рад меня видеть, святой отец? — поинтересовалась Агнешка.

— Не рад, не рад, — заблеял он в ответ, утирая вырвавшиеся из глаз слёзы. — Ты же померла. Я сам видел.

— Конечно, видел. Ты же меня и убил.

— Я не хотел, — внезапно заявил отец Тодор и резко открыл глаза. — Не хотел убивать. Ты вынудила.

— Знаю, — игриво согласилась Агнешка. Она убрала волосы с плеч, открыв вид на свои обнажённые груди. — Знаю, отец. Всё знаю. И что в Боровице ты остался, потому как увидел меня. И что страдал затем из-за меня.

— Страдал! — горячо выпалил священник. — Очень страдал! И хотел исправиться! Всё хотел исправить! Всё! Только ты не дала…

Агнешка как бы с сочувствием цокнула языком:

— Бедный-бедный, отец Тодор. Ты так страдал, так страдал… — она положила свою ладонь на лицо священнику, пригладила его взлохмаченную бороду.

Тодор выпустил крест и обмяк.

Как долго он ждал этого прикосновения. Как часто снилось оно ему.

— Ты ведьма, — жалостливо и ласково простонал священник, вновь чувствуя слёзы на глазах. Однако то были уже слёзы облегчения. — Ты ведьма поганая…

— Конечно, — Агнешка, улыбаясь, обвила его за шею. — Я ведьма. А ты — святой отец.

Она приблизилась к его лицу, так близко, как того хотелось. Точнее — хотелось ещё ближе, чтобы совсем не осталось никаких расстояний.

— Что же ты делаешь, ведьма? — вздохнул Тодор.

— А что сделал ты? — Агнешка прикусила нижнюю губу, будто спелую вишенку.

— Я сделал как лучше. Я только это и делал. Всегда.

В ответ девушка почему-то качнула головой, словно отрицая сказанное. Она ещё теснее стянула руки. Отец Тодор больше не сопротивлялся её чарам.

Тело его сделалось аморфным, точно набитым ватой. Но одновременно где-то в животе разгорался пожар. Как тот, что проглотил церковь вместе с трупом Каталины. Как тот, что пожрал мольфаров дом.

Безумный пожар, адовый.

— А хочешь, — тихонечко прошептала Агнешка, — я расскажу тебе, как было на самом деле?..

— Хочу, — ничего больше не соображая, выдохнул священник.

— Тогда слушай… — девица мягко подтолкнула его к стене, вжалась в него посильнее. — Много-много лет назад ты был сыном деревенского головы и с радостью пользовался всем, что тебе было дано. Молодостью, деньгами, почётом…

— Это не грех, — напрягся священник.

Томная пелена чуть отпустила его. Однако Агнешка тотчас продолжила:

— Не грех, не грех. Просто шалости. Вот только шалости твои скоро стали навевать дурные мысли на сельчан. Слухи разные ходили…

— Слухи, — негромко возмутился Тодор. — Только слухи!

— Только слухи. Но последнего слуха отец тебе так и не простил. За дочь кузнеца, Сарику, что понесла от тебя, а потом ушла из дому с дитём и больше не вернулась.

— Она сама была виновата!

— Да. Как и все другие, остальные твои девицы. Просто Сарике больше всех остальных не свезло. А ты, по настоянию отца, поехал в Выкшич, учиться святому делу.

— Лишь по своему настоянию я ехал.

Отец Тодор попытался отойти от стены, но сделать это ему не удалось. Агнешка каким-то образом умудрилась задержать его. Удивительная, огромная и необъяснимая сила исходила от неё. Вдруг ощутив эту силу всецело, священник окончательно растерялся.

Так кто же перед ним?..

Мутный разум пытался стремительно протрезветь. Но трезвость отчего-то являлась дикими вспышками имён, лиц и тел. Все они были женскими. Все они были порочными. Имя Сарики Тодор помнил много лучше всех остальных. И с этим именем его связывало немало бед. Конечно, Тодор не был в том виноват. Просто дочь кузнеца сама игралась с ним, сама разводила блуд.

Но вот конфуз — отец Тодора и впрямь, кажется, ругался. Вроде причитал, что скандал грядёт, что люди всяко насочинять могут… И ведь наверняка всяко сочинили.

— Я хотел всё исправить, — истово заверил отец Тодор. — И исправил. Исправил.

— Да-да, — поддакнула с лукавой улыбкой черноволосая негодница. — Женился на Ксилле, принял священный сан. Но против нового соблазна не устоял, — Агнешка вздохнула. — Может, оттого что я слишком напомнила тебе Сарику. Как считаешь? Похожи мы с ней али нет?

Святой отец с трудом проглотил комок, вставший поперёк горла. Комок тот будто из шершавого камня образовался. Да так больно стало в глотке, точно кожу живьём содрали.

Тодор глядел на Агнешку. Она улыбалась.

И смотрела него чёрными-пречёрными глазами. Точно такими же глазами, как у него самого.

Её чёрные волосы прожигали насквозь тьму. И хотя в волосах святого отца давно обнаружилась седина, он ещё помнил, каким жгучим дёгтем отливала по молодости его голова.

Но губы Агнешки — ягоды красные спелые — нет, не от Дьявола. От Сарики, дочери кузнеца, что слыла красой на всю деревню.

И нос у Агнешки — мягкий, чуть вздёрнутый, аккуратный — нет, не от чёрта пятачок. Материн нос — один-в-один, какой был у Сарики.

И овал лица.

И стройный стан.

И голос, если чуть вслушаться, всё тот же.

— Нет, — испугался Тодор. — Нет. Не может такого быть…

— Ну, что же ты, отче, робеешь? — издевательски промурлыкала Агнешка. — Теперь-то ты узрел свою святость?

— Нет! — заорал священник, отталкивая от себя прочь безумную девицу. — Нет! Ты лжёшь, ведьма! Лжёшь! Я следую закону божию! Я делаю богоугодные дела!

— Богоугодные! — ведьма захохотала.

Так ещё недавно хохотала Каталина. Каталина… Доченька…

— Богохульные! — глумилась ведьма.

Тодор с силой заткнул уши ладонями.

Ему хотелось проткнуть себе перепонки, чтобы только перестать слышать ведьму. Хотелось выколоть себе глаза, чтобы перестать видеть ведьму.

Но ведьма будто становилась только сильнее. Сначала её тело распалось на два, затем — на четыре тела, а потом — на восемь, на шестнадцать…

Шестнадцать хохочущих голых ведьм окружали отца Тодора. Все они горланили в унисон, и от их голоса вращался пол под ногами. Тодор не знал, как выбраться из круга. Его носило и швыряло, вкривь и вкось.

— Убийца! Насильник! Прелюбодей! Лжец! Кровосмеситель! — талдычили ведьмы хором. — Гореть тебе в аду! Гореть тебе в аду!

Ведьмина карусель всё ускорялась и ускорялась. Тодор упал на колени и закричал. То был крик полнейшего отчаяния, следом за которым должно было бы остановиться сердце.

Однако сердце отца Тодора продолжало биться. Дикие спазмы простреливали с ног до головы бренную плоть. Боль ощущалась так, будто в тело святого отца залетела шаровая молния и теперь расшибала его изнутри.

— Кайся, Тодор! Кайся! — содрогался над ним купол ведьминых голосов. — Кайся перед людьми! Кайся перед богом! Кайся перед собой!

— Я не виноват… не виноват…

— Ты виноват! Ты виноват! Ты виноват!

— Нет!

Тодор сорвался с места. Он помчал к двери — вон из хаты.

Он кричал набегу. Он взывал о помощи. Он месил необутыми ногами снежное крошево. И в безумном его взгляде отражалась луна.

Одним из первых на крики вышел голова Шандор. Святой отец пролетел мимо него, и деревенскому старосте с чего-то вдруг почудилась, что бежит настоящий живой мертвец — настолько был бледен и страшен священник.

Боровчане покидали дома, стягивались потихоньку к площади, куда нёсся отец Тодор. Его крики зазывали не хуже церковных колоколов. И люди шли на зов, ещё толком не понимая, зачем им снова выходить на холод. Без того этот день выдался и холодным, и горестным, и жестоким.

— Я виноват… Я виноват… Я виноват… — монотонно бухтел отец Тодор.

В какой момент он стал повторять эти гнусные словечки, он и сам не упомнил. Они словно приклеились к языку. Но было в них и какое-то особое удовольствие: Тодору становилось будто бы немного легче. Как по зёрнышку пустеет мешок, полный овса, также по слову, по капле таяла вина отца Тодора.

— Я виноват… Я виноват… — говорил он почти радостно, пока сельчане собирались в круг. — Я виноват…

— Что ты сделал, Тодор? — обратился к нему голова Шандор.

Остальные присутствующие затихли и дышать почти перестали. Многие держали в руках факелы, оттого вместо человеческих голосов и дыхания сейчас был слышен треск огня.

— Я виноват, — сам себе кивнул святой отец.

— Что ты сделал, Тодор? — с нажимом повторил свой вопрос староста.

— Убил, — негромко, но твёрдо сказал священник.

Вдова Юфрозина, вся в чёрном трауре, вся бледная и измождённая, поймала взгляд кающегося. Таисия, Илкина матушка, зачем-то отделилась от общего скопления и двинулась в центр круга.

— Кого ты убил, Тодор? — требовал ответа Шандор.

Тишина мёртвым крылом накрыла площадь.

Никто не говорил. Никто не двигался. Никто не дышал.

— Всех, — сказал Тодор. — Я убил всех, — он огляделся, ощущая на себе взгляд каждого боровчанина, и ещё раз утвердил: — Я убил всех. Илку. Лисию. Каталину. Это я их убил. А Агнешка не виновата. И отец её, Штефан, не виноват. Это я. Я виноват.

Снова молчание. Снова тишина.

Первой эту тишину нарушила Юфрозина. С диким воплем она кинулась на священника и вцепилась ему в уши. За ней следом подлетела Таисия. А там и остальные подтянулись, один за другим.

Кто-то пинал сапогом. Кто-то драл волосы. Кто-то ломал суставы. Кто-то стягивал до предела золотую цепь на шее.

Вся деревня раздирала на клочки рукоположённого отца Тодора. А на всю округу ещё целый час разносились мученические стоны и мольбы о смерти. И каждый сельчанин внёс свою лепту в народный самосуд.

Только голова Шандор глядел на творящееся со стороны. Глядел отчуждённо и без удивления. Его не покидала мысль, что он откуда-то знал, знал давно и уверенно, что в Боровице происходит нечто неладное. Сейчас просто всё окончательно встало по своим местам.

Правда, даже такое знание не вернёт погибших женщин. Да и сына Шандора, Янко, это тоже скорее всего не вернёт.

Голова глянул чуть в сторону от кровавой орущей кучи людей и вдруг встретился взглядами с Янко. Тот был не один. С ним рядом стояла какая-то девушка. Лица её Шандор не разглядел. Лишь заметил, что эта девица и Янко держатся друг с другом за руки, а от толпы — подальше.

Они, как и деревенский староста, оставались безмолвны и безучастны к очередной деревенской трагедии. Но, возможно, как и староста, они в тот момент надеялись, что эта бойня всё-таки положит конец круговороту чудовищных событий.