Инвестор. Железо войны

Глава 4: Дорогая моя столица

Триандафиллов пошел тоже — то ли из солидарности, то ли товарищи командиры еще НКВД не боятся. Скорее, второе — кто гражданскую прошел, да на высоких должностях, да еще из царских офицеров, как Владимир Кириакович, все время под прицелом ЧК, свое отбоялись. Может, потому так вольно себя в начале тридцатых и держали.

Сотрудники пока еще не всесильных, но весьма серьезных органов занимали скромное помещение в здании станции — три проживших бурную жизнь канцелярских стола, разнокалиберные стулья, несгораемый шкаф пенсионного возраста и непременные плакаты на стареньких обоях.

Пограничники (или кто они там) образу суровых, но справедливых органов соответствовали — насупленные брови, плотно сжатые губы и общая решительность показывали буржуям в нашем лице, что час расплаты близок, тут вам не у пронькиных ребят. Общее впечатление несколько смазывал неприметный мужичок, сидевший в уголке не снимая пальто, с видом «я вообще не отсюда».

Главным украшением погранпункта, помимо портретов Ленина, Дзержинского и Менжинского, служил монументальный письменный прибор «Смерть мировой контрреволюции!» — тяжелые, как канализационные люки, и такие же круглые крышки чернильниц со щитами и мечами ВЧК-ОГПУ. В целом прибор тянул килограмма на три ценной бронзы, увесистая штука сразу вызывала уважение и трепет.

Стояла она перед человеком с зелеными петлицами, который старательно заполнял бумаги, изображая чрезвычайную занятость, и стопку паспортов от доставившего нас сотрудника принял с выражением недовольства. Правда, оно тут же сменилось на недоуменное, стоило ему просмотреть документы:

— А где мистер Шварц?

— В Париже.

— А вы тогда кто? — он уставился на Триандафиллова, нахмурив одну и приподняв другую бровь.

— Командир и военный комиссар 2-го стрелкового корпуса.

Икнул чекист или нет, я не заметил, но он засопел, еще раз перелистал паспорта, недовольно зыркнул на подчиненных и метнул взгляд на мужичка в пальто. Мужичок всеми силами прикидывался мебелью и таращился в окно.

Пограничник встал, одернул суконную гимнастерку и деревянным голосом выдал:

— От имени ОГПУ приношу свои извинения. Счастливой дороги.

После такого афронта таможню мы прошли влет, разве что привели ее в изумление двумя кофрами книг. Но поскольку среди них подрывной литературы не оказалось, то были отпущены с миром.

— Интересно, почему он так быстро откатил назад?

— Категория, — как о само собой разумеющемся ответил мне Владимир Кириакович.

— Категория чего?

— Служебная. У него четыре кубика на петлицах, шестая категория, а комкор минимум двенадцатая, выше только командармы.

Ага, то есть нашими деньгами это как капитан против генерал-полковника. Да, нравы почти вегетарианские — лет через десять любой генерал при виде сержанта госбезопасности вздрагивать будет.

Удачно, нечего сказать. И очень удачно, что Ося остался в Париже, а то попал бы как кур в ощип. Но Марк-то каков, удружил братцу! Нет, правильно я решил держаться подальше от Москвы…

Москва, тем не менее, приближалась с каждым оборотом колес, и во время остановки и обеда в Минске Триандафиллов спросил:

— Газеты писали, что вы собираетесь строить заводы в Испании?

— Да, есть такие планы.

— А что вы думаете о Беренгере, новом председателе совета министров Испании?

Что диктатор Примо де Ривера сложил полномочия (нехарактерный для диктаторов жест, вообще-то) и выехал частным лицом в Париж, я, разумеется, знал. Но впереди у испанцев, до самой гражданской войны, шесть лет суматохи с выборами-перевыборами, восстаниями и заговорами, запоминать каждого премьер-министра попросту бессмысленно — их сменится десяток, что ли. Так что о Беренгере я имел самые общие представления, предполагая, что гораздо важнее будут контакты с властями на местах, где возникнут мои заводы — чиновники средней руки обычно сидят на своем месте при любых изменениях наверху.

— Генерал как генерал, — пожал я плечами. — Усы, ордена да эполеты. Обычная биография для испанского военного: академия, колониальные войны, губернаторство. Сомневаюсь, что он внесет какую-то свежую струю.

— Слушайте, Джонни, а почему Испания?

— Конкуренция меньше. Как это, первый парень на деревне, да?

— Понятно, понятно, — усмехнулся комкор, — ну да, там только «Испано-Сюиза» да стрелковое производство в Астурии.

— А вот кстати, Владимир Кириакович, я до сих пор не точно представляю, что там производить.

— То есть как?

— Ну, в общих чертах понимание есть, те же радиостанции…

При слове «радиостанции» глаза Триандафиллова затуманились.

— … те же грузовики, но у меня более объемная идея. Вот смотрите, всякие страны любят покупать линкоры или броненосцы, одним махом увеличивая военно-морскую мощь. А для сухопутных вооружений ничего подобного нет, набирают в год по зернышку.

— Вы что же, хотите сухопутные линкоры продавать?

— Ну, с некоторой натяжкой — да. Комплект вооружений на ударный корпус: танки, автомобили, артиллерию, самолеты, радио, трактора.

— Ну так стройте тракторный, автомобильный и авиа заводы!

— Вопрос в соотношениях. Сколько надо танков, сколько самолетов и так далее. Потому хочу вас попросить расписать мне такой идеальный корпус. Ну, представьте, что у вас есть доступ к любому вооружению в мире — к орудиям Круппа или Шнейдера, к танкам Виккерса, истребителям Фиат…

— … радиостанциям Грандера, — в тон мне продолжил Триандафиллов, но как-то без энтузиазма. — Вы задаете интересные вопросы, но забываете, что я военнослужащий.

— Тем лучше, я готов сделать официальный запрос Штабу Красной армии, с оплатой исполнения в валюте. Вашим коллегам она в командировках точно не повредит.

— Это интересно, но я обязан доложить товарищу Ворошилову.

— Да хоть Рыкову, только не тяните, время — деньги, как говорят у нас в Америке.

Что на перроне Белорусско-Балтийского вокзала у нашего вагона появится Марк Спектор, я сильно сомневался, хотя очень хотел поглядеть ему в глаза. Но нет, толпились встречающие, носильщики расхватывали чемоданы, и только паренек с упрямой челюстью разглядывал пассажиров, внимательно прищурившись.

Он-то и подошел к нам и представился агентом Интуриста:

— Кротких Петя, то есть Петр.

Совсем юноша… может, ровесник Джонни Грандера, может, моложе на пару лет.

— А где Марк? — полюбопытствовал я.

— Откомандирован в Одессу, — без малейшей растерянности ответил Петя и отвернулся.

Ну да, понятно, «Интурист»… Мои подозрения подтвердил и сам Петя, когда при заселении в «Метрополь» тихонько попросил:

— Вы уж не убегайте от меня, а то большой фитиль вставят.

Стоянку такси у «Метрополя» занимали вперемешку извозчики и авто, над ними веял коктейль навоза и бензина — заправочная колонка располагалась метрах в тридцати от входа. По Театральному проезду, Петровке и Неглинной гремели трамваи, так что я сперва даже не понял, почему мое естественное желание иметь номер с окнами во двор вызвало такое замешательство. Но ларчик открывался просто — не все номера успели отремонтировать.

Гостиница вернулась к своему первоначальному назначению меньше года назад и следы 2-го Дома Советов настырно лезли сквозь краску поспешного обновления. Причем ладно бы только следы проживания известных партийцев или работы советских учреждений, так нет!

— Такую гостиницу изгваздали, — бухтел рабочий, меняя обшивку дверного проема, — натуральный барак устроили!

Он поддел косяк и выковырял из-под него ворох окаменевших окурков:

— Дикие люди, одно слово, даром что партейные! Рази ж так можно!

Во 2-й Дом Советов селили без разбора наркомов, сотрудников новых учреждений и простых партийцев, из которых многие были даже не «от станка», а прямо-таки «от сохи». Вот они и относились к «буржуйским роскошам» соответственно. Краны после них текли, двери скрипели, сквозняки гуляли, так и пропал бы калабуховский дом, но стране срочно потребовалась валюта. Ради такого дела из «Метрополя» выселили всю партийную когорту и вновь пригласили иностранцев.

Обжегшись с первым опытом, превращение 1-го Дома Советов обратно в гостиницу «Националь» начали все-таки с масштабного ремонта и реконструкции. Нам же пришлось довольствоваться «Метрополем», где новый персонал самоотверженно боролся со следами недавнего революционного прошлого и очевидным образом проигрывал выучкой с выправкой персоналу «Лютеции». Членство в профсоюзе и верность партии это, конечно, хорошо, но в доме нужно держать еще умения и опыт.

Претворение в жизнь начертанного вдоль восточного фасада девиза «Только диктатура пролетариата в состоянии освободить человечество от гнета капитала» мы наблюдали воочию: на первом этаже, вместо полагающихся гостинице такого класса бутиков и дорогих заведений, имелись простецкий «Мосторг», столовая, книжный магазин, сберегательная касса и клуб профсоюза транспортных рабочих.

Триандафиллов не стал тянуть резину, и, едва мы успели разместиться и ознакомиться с предложенной программой, от него явился посыльный из числа младших командиров. Воть хоть что делай, но пижонство в Арбатском военном округе неистребимо — и треугольнички на петлицах у него эмалевые, и шинель словно одним куском отлита, и сапоги сияли так, будто никакого снега на улицах нет.

Откозыряв, посыльный подал записку «Наркомвоенмор категорически против. Попробую доложить т. Куйбышеву не позднее, чем завтра. Прошу оставаться все время на связи, т. Калиновский извещен».

Что же, оставалось ждать и выполнять культурную программу — экскурсию по городу и визит в Третьяковку. С зимней поездкой по Москве меня примирили две вещи: автомобиль с печкой и купленная в том самом «Мосторге» ушанка, своего рода дань традиции.

Их блюли не только мы и будущие поколения американских туристов, но и Горкоммунхоз и Гордортранс. Первый затеял укладку асфальта на Тверской прямо по снегу, второй настолько ловко организовал движение, что мы постоянно утыкались в заторы. Это в городе на два с половиной миллиона человек, тысяч на пятьдесят повозок и от силы тысяч на пять автомобилей!

— Спорят, — вздохнул Коротких на мой вопрос о причинах. — Кто говорит, надо город-сад строить вдоль Ярославской дороги и расселять туда, кто, наоборот, предлагает «разомкнуть кольцо» и двигаться в сторону Ленинграда. Пока оба города не сольются…

Я чуть было не перекрестился — свят, свят, свят!

— Ну, это дело далекого будущего, — продолжил я, как только мы снова тронулись. — А сейчас-то что делается?

— Спорят… — опять вздохнул Петя. — На пятилетку запланировали метро построить, из центра до Каланчевки, да только воз и ныне там. Зато асфальт кладут, а то местами улицы вообще непроезжие были.

Прошлый раз мы были в СССР четыре года назад, а какая разительная перемена! Не уверен, что это именно из-за «великого перелома» и свертывания НЭПа, может, просто из-за того, что летний Питер более презентабелен, чем зимняя Москва, но очереди в булочные мы видели. И Петя все-таки раскололся, что карточки на хлеб уже год как действуют.

И в целом впечатление от города и людей такое же — вместо ощущения сытости пришел внутренний напряг, что ли… Ну, вроде как голодный человек сел за стол, увидел кучу еды, успел набить рот, успокоился, но через пять минут у него все снова отобрали.

В Замоскворечье с нескольких магазинов снимали старые вывески владельцев и кооперативов, заменяя их на государственные. И этот простое действие снова убедило меня, что в СССР строить нельзя — в любую секунду может грянуть политическое решение, заводы заморозят или переориентируют, и все замыслы с подготовкой уйдут псу под хвост.

У Третьяковки мы затормозили под чертыхания водителя — лед, скользкий булыжник и ни разу не зимние шины создавали убийственное сочетание. Но шофер справился, проскользив всего лишь пяток лишних метров.

Удивительно, но «революционного искусства» за десять лет в галерее почти не появилось — так, несколько картин, основа осталась прежней. Перов, Федотов, Репин, Суриков, Шишкин… Проникся даже равнодушный к живописи Панчо.

Тем более странно прозвучало предложение по окончании тура:

— Мистер Грандер, если вам интересно, есть возможность купить некоторые картины из запасников…

Блин, я чуть матом не послал. Понятно, что стране нужна валюта, но зачем же национальное достояние разбазаривать? Представитель Государственной закупочной комиссии или кто он там от моей перекошенной рожи шарахнулся в сторону и больше о продаже не заикался.

А я, наверное, в первый раз шкурой прочувствовал идеологию «мировой революции», для победы которой не жалко ничего.

И никого.

Дулся до вечера, несмотря на попытки Коротких и Панчо растормошить меня.

Испорченное настроение усугубили явившиеся в «Метрополь» Триандафиллов и Калиновский, которых мы с Панчо пригласили на ужин. Товарищи командиры прибыли во всем сиянии — мундиры, портупеи, надраенные сапоги, шик-блеск-красота! Но должен отметить, что в ресторане кроме них военных не оказалось — дорого, даже для двенадцатой категории, а тырить миллионы из военного бюджета тут не принято. Вот разбазарить на какую фигню — это запросто.

Тему частного бронекорпуса пришлось отложить в сторону — товарищ Ворошилов категорически и в упор против. Триандафиллов пытался утешить тем, что обратился к знакомому по Восточному фронту Куйбышеву, тоже члену Политбюро и председателю Всесоюзного совета народного хозяйства. Вместо танков беседовали о телефонизации Москвы, о том, что во многих городах и поселках вокруг электричества нет в принципе…

— Обязательно будет! — уверенно заключил Калиновский. — Сейчас электрифицируют железные дороги, а с ними и все поселения вблизи.

— Ну так железные дороги не везде…

— Ничего! — оптимистично отвел мои возражения Константин. — Электричество обязательно появится!

— Когда же?

— А это как план покажет. Если не в первую пятилетку, то во вторую.

Ну так-то да, большой скачок даст результат, лет через пять. Вот только комбриги и комкоры жили на всем готовом и цену этих преобразований не ощущали.

Рано утром меня со всей вежливостью, но крайне непреклонно разбудили — по мою душу прибыл все тот же арбатский порученец и передал записку от Триандафиллова, что Куйбышев согласился меня выслушать. Едва мы с Панчо позавтракали, как явился второй посланец и вручил запечатанное в конверт с литерами «В.С.Н.Х.» приглашение явиться в 14:00 к товарищу Куйбышеву.

Такими приглашениями не разбрасываются, и ровно в два мы входили в кабинет на площади Ногина.

Куйбышев являл странное сочетание: громадная залысина на полголовы и густая шевелюра на оставшейся половине, живые внимательные глаза и мешки под ними, высшая государственная должность и ношеный полувоенный френч…

— Проходите, мистер Грандер, мистер Вилья! — поднялся он нам навстречу. — Присаживайтесь.

Пока я устраивался, он молчал, но сразу же перешел к делу:

— Я в курсе решения товарища Ворошилова, но, думаю, мы сможем вам помочь. Разумеется, если вы поможете нам.

— Каким образом?

— Например, участием в закупках оборудования.

От неожиданности я малость отшатнулся, но Куйбышев, приняв мою реакцию за отказ, кинулся убеждать:

— Объем закупок на многие миллионы долларов, в том числе заводы целиком. Вот список возводимых предприятий, можете ознакомиться.

Мать моя женщина! Да уж, совсем травоядные времена, государственные секреты за просто так первому попавшемуся миллионеру показывают… Ну вот никак у меня не укладывалось в голове, что товарищ Куйбышев не понимал, сколько стоит такая информация. Или это предложение, от которого я не смогу отказаться?

Панчо тем временем листал список — на сорока листах, на каждом позиций по тридцать! Это что же, тысяча с лишним заводов одним махом? Проняло не только меня, но и Панчо, так-то за несколько дней в России он заметно прибавил в языке — то есть не только слушал и кивал изредка, а вставлял с акцентом одно-два слова.

Вот он и вставил:

— Вы даете нереальные планы. Это волюнтаризм.

Я чуть сквозь землю не провалился — мало того, что всякой фигни от меня нахватался, так еще и применил в самый подходящий момент! — и кинулся исправлять положение:

— Большая часть останется недостроенной, вы заморозите средства. Тут лучше меньше, да лучше.

— Вы читали Ленина? — уставился на меня председатель ВСНХ,

— Нет, но это азы бизнеса, концентрация капиталовложений.

— Вы не представляете, с каким энтузиазмом наши люди участвуют в строительстве! — вспыхнули глаза Куйбышева. — Кроме того, половина средств идет всего на пятьдесят предприятий!

— Тем более, какой тогда смысл разбрасываться на остальные? Или у вас безработица и некуда девать специалистов? — как можно более наивно спросил я.

Вот совсем мне не улыбалось становиться «полезным буржуем» при Советском правительстве — и в Москве будут всегда с подозрением относиться, и в Америке тоже, за связь с коммунистами. Потому и задал такой вопрос, что твердо знал — безработицы нет, а дефицит специалистов дичайший.

— Значит, не хотите, — поскучневшим голосом резюмировал Куйбышев.

— Почему же? Я могу помочь, причем там, где я понимаю, в биржевой торговле. Да-да, я умею качать рынок и влиять на цену. Если мы синхронизируем наши действия, то вы сможете покупать на минимуме, а я — зарабатывать на колебаниях.

— Вряд ли ваши усилия смогут сильно поменять цену на заводы.

— При ваших объемах, — я потыкал в список, — даже изменения в полпроцента могут принести десяток миллионов. Но только при соблюдении полнейшей секретности.

В самом деле, не хватало мне еще напрямую с советскими шпионами контачить — пусть не в посольстве, которого пока нет, так в «Амторге», где каждый второй коминтерновец, а каждый первый из Иностранного отдела ОГПУ. Чем больше людей будут считать, что мои поездки в СССР — дань необходимой для джентльмена эксцентричности, тем легче мне будет. Тем более Лавров уже намекал на интерес ко мне со стороны мальчиков Гувера. Слабый пока интерес, предварительный, но зачем дожидаться, когда он перерастет в разработку?

На обратном пути в гостиницу, когда автомобиль карабкался по Лубянскому проезду, Петя заерзал на сиденье и показал на на большую афишу поперек фасада Политехнического музея:

— Маяковский выступает! Хотите посмотреть? Лучший наш поэт!

Я с сомнением глянул на Панчо — мне-то интересно, а вот каково мекиканцу? Простой разговор еще туда-сюда, но поэзия?

— Хотим, — вдруг раздухарился Панчо.

Большую аудиторию музея набили для отказа, но Петя немыслимым образом ухитрился ввинтить нас внутрь. Хотя почему немыслимым — вокруг кругами распространялся шепот «Американцы! Миллионер! Грандер, который радиотехник!». Не иначе, студенты меня признали, к тому же о визите писали газеты. К нам с другого конца зала, перешагивая через сидящих в проходах на ступеньках, пробрался Кольцов и долго тряс руку.

Маяковский возник на маленькой дугообразной сцене после громовых слов «Расступись! Расступись!» и сразу же начал читать.

— «Во весь голос», — шепнул мне Кольцов, — последняя его работа.

Пол, кажется, вздрагивал под шагами Маяковского, а стекла дребезжали от его голоса. Большая часть зала слушала не отрываясь — и застывший в кулисе пожарный, и дежурный милиционер у входа в аудиторию, и смешно тянущие шеи, чтобы лучше видеть поэта, рабфаковцы на галерке.

Несколько человек кривили лица, а компания в юнгштурмовках[8] вообще позволяла себе переговариваться и шикать, только шансов перекрыть мощный голос Маяковского у них не было. Странная вообще кучка — значки кимовские*, звездочка на флаге, а держат себя так, что мне вспомнилось слово «хунвейбины».

Меня Маяковский потряс не стихами, а образом, тем, что наши паранормальщики называли «аурой». Да еще папиросой в уголке рта — только представить, что в мое время кому-то разрешили дымить во время выступления в общественном месте! Я даже забыл про духоту, про потеющих в натопленной аудитории слушателей — и вместе со мной забыли все остальные.

Но стоило ему закончить читать…

Ух, как взволновался зал! Овация пополам со свистом, крики, лезущие на сцену…

— У вас гигантомания! — вопил один.

— Вы попутчик советской власти! — вторил другой.

— Вы считаете всех нас идиотами! — орал третий.

— Ну что вы! — неожиданно оскалился поэт. — Почему всех? Пока я вижу только одного!

Зал грохнул смехом, первый натиск Маяковский отбил. Дальше пошли записки и короткие выступления

— «Маяковский, вы труп, ждать от вас в поэзии нечего!» — прочитал он одну из бумажек и тут же резанул: — Странно, труп я, а смердит он…

Наконец, до выступления дорвались хунвейбины и понеслось! Обвиняли в какой-то «мальцевщине», в непролетарском происхождении, в прежнем участии в ЛЕФе и РЕФе, в поездках за границу, в несоветском образе жизни… Каждое из таких обвинений лет через семь потянуло бы на червонец без права переписки, а пока мальчики и девочки резвились. И чем больше они резвились, тем больше у меня росла симпатия к большому человеку на маленькой сцене.

Маяковский спокойно выслушал все, и только когда разгоряченный комсомолец бросил «Вы буржуй!», невежливо ткнул в меня пальцем и прогремел:

— Не я, а он!

И пока все оборачивались, ушел.

— Давай, давай быстрее, познакомлю! — буквально потащил меня за рукав Кольцов.

Через час мы сидели все в том же ресторане «Метрополя».

— Не понимают, — обиженно гудел Володя, как он просил его называть. — Или не хотят понять. Даже спрашивают, когда я застрелюсь, представляете?

— Ну, дураков у нас на сто лет вперед припасено, — утешал его Кольцов.

— Ей-ей, проще застрелиться и не видеть этих рож.

У меня внутри похолодело: а ведь он действительно застрелился, и как бы не в 1930 году…

— Что, неужели все так плохо?

— Устал. «Баню» Мейерхольд поставил, так РАППовцы чуть не съели. Вступил в РАПП, так ничего не изменилось, «певец богемы», не желаете ли… Все хотят меня в сторону сдвинуть, свои стишата протолкнуть! — его вдруг понесло и он начал выговариваться. — Выставку сделал, «Двадцать лет работы», ни один поэт не пришел. Ни-о-дин! А без поддержки тяжело, будто голодаешь…

Понемногу до меня дошло — у него то, что называлось депрессией и выгоранием.

— Э-э-э, Володя, вам нужно срочно отдохнуть! На месяц-другой, к теплому морю…

— У меня загранпаспорт изъяли, — как-то обреченно поник Маяковский.

— Надо помочь, — неожиданно сказал Панчо, понимавший разговор с пятого на десятое, но ощутивший надлом поэта.

Теплая волна шарахнула меня изнутри — в конце концов, если не мы, то кто?

— Давайте так… я попробую добиться вашего выезда и буду ждать вас в Париже, хорошо?

Свой порыв я успел проклясть раз двадцать, пока договаривался с властями, но в конце концов я выцарапал и справку по бронекорпусу, и загранпаспорт Маяковскому, и нормальные условия для работы по советским заказам. Правда, товарищ Ворошилов на меня наверняка зуб вырастил, ну да мне с ним детей не крестить.

Провожали нас Кольцов, Триандафиллов, Петя и Калиновский. Командиры сияли — Ося после моей телеграммы мгновенно перевел деньги Штабу РККА. Константин все порывался рассказать про свой «полчок» — первую бронетанковую часть, но Владимир Кириакович его сдерживал.

Как и при встрече, Петя все время озирался, но потом расцвел, когда к вагону подошли двое — блондин в проволочных круглых очках «а-ля Кольцов» держал под ручку темноволосую и темноглазую даму, похожую на испанку.

— Это наши друзья, словацкий инженер Ян Кочек и его жена Анна, — представил их Петя и тихонько добавил: — Товарищ Куйбышев просил передать, что Ян будет координировать часть закупок.

Ну вот у меня и куратор образовался.