Кондитер Ивана Грозного 2

Глава 22

Горшки с ценнейшими растениями были аккуратно «притоплены» в покрывшем дно телеги сене. Трясется нынешний транспорт безбожно, конструкция примитивная: деревянные колеса насажены на деревянную ось и смазаны дегтем. В голове всплыли слова «рессоры» и «амортизаторы». О втором нынче я могу только мечтать, а первое, пусть и очень дорого будет, но сделать мы можем. Сделать и применить — например, соорудив качественную карету с рессорами и подарив ее Государю. Будучи представителем воинской аристократии, Иван Васильевич предпочитает ездить верхом, а во время публичных мероприятий в открытом транспорте, чтобы народ мог видеть своего Помазанника и испытывать от этого радость.

Ладно, это дела будущие, а сейчас нужно закончить упаковывание горшков, переложив их тем же сеном и натянуть на расположенные на бортах телеги палки кусок сермяги — так, чтобы грубая ткань не касалась нежных ростков.

— Знаю, Николай, что груз сей ты довезешь в целости и сохранности, ибо он — самое ценное из всего, что мы с собою забираем, — выдал напутствие вознице.

— Пуще живота своего беречь буду, Гелий Далматович, — поклонился он.

— Добро́, — кивнул я и пошел контролировать погрузку стекол на другую телегу.

Разобрали теплицу, бросать настолько ценную постройку никак нельзя — каждое стеклышко завернули в ткань и переложили той же соломою. Не «пупырка» упаковочная, но дело свое делает!

По всему поместью кипела суета: под теплым майским солнышком мои люди грузили на телеги добро и впрягали лошадок в хомуты. Китайское изобретение, кстати — многое они дали человечеству, и у меня на торговлю с Китаем некоторые планы есть: сейчас Сибирь замирят пассионарии, и я попробую снарядить в Китай караван-другой. Так-то товары тамошние у «перекупов» в центрах мировой торговли доступны — тот же шелк например — но получить собственный сухопутный торговый путь в те края стоит многого.

О, знакомое лицо из-за терема моего появилось!

— Здравствуй, батюшка, — поприветствовал я келаря Николая.

— Здравствуй, Гелий Далматович, — с грустной улыбкой поклонился он. — Собираетесь?

— Собираемся, — подтвердил я очевидное.

— Жаль с тобою расставаться, — вздохнул Николай.

— А мне-то как жаль уезжать, батюшка, — вздохнул и я, опустившись на скамеечку. — Меньше года с тобою и другими добрыми людьми рядышком прожил, а чувство такое, словно всю жизнь.

Усевшись рядом, батюшка поправил скуфью:

— Твоя правда. Уж и не представляю жизни без такого соседа, — вздохнув, приободрился и подбодрил меня. — Ничего, жизнь земная длинная, а жизнь Небесная и вовсе вечна — не здесь, так там свидимся.

— Обязательно свидимся, — с улыбкой согласился я. — Спасибо, батюшка Николай.

— За что? — удивился тот.

— За то, что тогда, в самом начале, руку сироте чужеземному протянул, поверил словам и замыслам моим.

— Да чего там, — широко улыбнувшись, поскромничал келарь. — Сразу видно было, что непрост ты, Гелий Далматович. Глупость, коварство да злобу в людях Господь не всегда сразу увидеть дозволяет, а вот ум да сердце доброе — их никак не подделаешь, особенно ежели бок о бок жить.

— Спасибо, — поблагодарил я Николая за приятные слова.

— Это я тебя благодарить должен — монастырь наш скудный да грешный взгляда Государя самого удостоился. Батюшка игумен письмо до этого всего… — указал в сторону стены, имея ввиду набеги степняков. — … Получил, Государь летом будущим на Астрахань идти сбирается, милость великую нам окажет по пути навестив и в храме нашем скромном помолившись.

Видимо Данила Ивану Васильевичу о повышенном уровне благодати в монастырском храме рассказал.

— Радостно, — признался я.

— Радостно, — согласился Николай.

Помолчали, глядя на сборы и думая о своем. О чем размышлял батюшка келарь — мне неведомо, а я радовался тому, что ни с кем не делился своей верой в то, что Астрахань уже взята — в моей голове, благодаря киноклассике и обывательскому интересу к истории они стоят прямо радом, а оказывается взята пока только Казань. Что ж, можно даже не желать Государю успеха в кампании — знаю, что она будет успешной. Но помолиться за жизни и здоровье русских воинов нужно будет обязательно. А еще обязательно нужно обзавестись актуальной картой Руси, ее соседей, и — желательно — известного человечеству мира. На последней я может быть даже чего-нибудь дорисую.

Из-за того же угла поместья вышел одетый в «гражданский», отороченный мехами красный кафтан и свою уморительную боярскую шапку Данила. Меч, однако, на поясе, как и пяток дружинников.

— Здравствуй, батюшка, — уважительно кивнул келарю боярин и уселся по другую руку от меня. — Года не прошло, а такую громадину отстроили, — поделился наблюдением. — И добра на полсотни телег нажили.

— На шестьдесят две, — поправил я. — Спасибо батюшке игумену и люду посадскому, продали свои.

Сильно переплатил, замаскировав таким образом благотворительность. Люди дома свои потеряли, скот, имущество — вообще все. А дома-то в основном старые были, три-четыре поколения семьи в них выросло, с гордостью рассказывая желающим, что еще прадед (который как и все прадеды из-за культа предков не нам, сирым да убогим, чета) дом сей своими руками построил. А теперь двора нет, припасы разграблены, поля потоптаны, скот который в монастырь перегнать не успели угнан али зарезан и сожран врагами — «фуражировка» вроде бы называется, то есть насильственное изъятие у мирных людей продуктов и таким образом обречение их на голодную смерть.

Не только продавцам телег денег дал, а вообще «на мир» полтысячи полновесных рублей оставил, на восстановление так сказать, да с просьбою батюшке игумену приглядеть, чтобы староста посадский, которому я «казну» и оставил, тратил деньги как надо, а не в меха себя да жену укутывал. Когда Силуан вернется из Владимира, пригляд удвоится, и мне от этого на душе спокойно.

А еще народ «всем миром» решил, что на старом месте им жить будет хуже, чем в поместье: жилые и производственные помещения, просторные свинарники с коровниками — все это останется, и я рад тому, что дело наших рук поможет людям, перед которыми я чувствую легкую вину. Именно легкую — так-то все претензии к степнякам да к себе самим: за те десятилетия, что существуют посад и монастырь, ничего не мешало самоорганизоваться, окружить дома хотя бы частоколом и хоть немного посопротивляться разбойникам. Но без меня набегов бы не было, и вот эту вину я искупил с лихвой.

— Ох и заживут теперь посадские, — улыбнулся Данила, словно прочитав мои мысли.

Совпадение.

— Не каждому дано так щедро жить — на память людям города дарить, — немного переиначил я советскую классику.

— Ладные вирши, — оценил келарь.

— А не гордыня ли? — с улыбкой — шутит — спросил боярин.

— Прости, Господи, меня грешного, — смиренно перекрестился я.

Друзья, товарищи, наемные работники и охрана, как и всегда, перекрестились со мной.

— А терем-то бабий какой ладный вышел бы, — вздохнул на выложенные из кирпичей стены первого этажа «дамского крыла».

Больше ничего сделать не успели, но достроить нужно: в терем свой никого из посадских я заселять не хочу, равно как и в дамский, потому что питаю полностью оправданные надежды как-нибудь приехать сюда повидаться с братией и посмотреть на обновленный посад. Будет мне резиденция.

— Занятно получается, — хохотнул я. — Бабы еще нет, а невзгоды из-за нее уже есть.

Посмеялись, и тут, со стороны ворот, прямо на лошади, к нам подъехал очень плохо выглядящий дружинник Андрей, в левом плече которого, между наплечником и налокотником, торчала стрела:

— Степняки идут! Многие тысячи! — наполненным паникой и страхом голосом прокричал он нам.

Что⁈

Даниле было страшно, и этот страх липкой, холодной субстанцией словно выливался и на меня. Мы стояли на стене поместья, и я не верил своим глазам, которые показывали мне даже не черную реку степняков, а самое настоящее море. Все южное направление, до самого горизонта, было наполнено врагами: поля, луга, рощицы — все они заполонили.

Уехать мы не успели — после обеда степняки нагрянули, аккурат под окончание сборов.

— Против этого мы в поместье не выстоим, — сделал я вывод.

Степняков даже считать пытаться не стану — и так видно, что «многие тысячи», а там, вдали, из леса на луг продолжают выезжать новые и новые татары.

Мои слова вошли в Данилины уши, но потребовалось добрых полминуты, чтобы боярин их осознал и рассеянно подтвердил:

— От такого в монастырь бежать не зазорно.

Перекрикивая сигналящие тревогу набат монастыря и нашу железяку, я велел десятникам скомандовать всем переезд под каменные стены монастыря. Хорошо, что пушки туда мы переправить успели заранее, а татарва покуда копится — если бы атаковали прямо с марша, пришлось бы нам бежать впопыхах, параллельно отмахиваясь от врагов.

— Ива-а-ан!!! — спускаясь со стены, призвал я «алхимика».

— Здесь, Гелий Далматович! — криком отозвался он и бегом выскочил из-за ближайшей избы.

— Идем, подарков степнякам оставим, — позвал я его.

Когда очень страшно, лучше всего заняться делами — глаза-то боятся, а руки делают. Пока мы добирались до телеге с горшками «греческого огня», мой приказ уходить успел облететь все поместье, и процесс начался — телеги и люди начали движение через связывающий нас с монастырем коридор. О, а Данила-то за нами поперся, тщетно пытаясь скрыть растерянно-напуганную мину на лице. Уверен, он за нами сам того не желая пошел, на потянувшемся к источнику спокойствия инстинкте.

Хрен там «спокойствия»! Там, за стенами, вокруг нас скапливается сама настоящая смерть — отбиться от такого даже при помощи каменных стен монастыря, полного комплекта его пушек с дружинниками и моих «козырей» физически невозможно! Единственная надежда — приход реально весомых сил, а в нашей ситуации, когда кажется, словно против нас поднялась вся Степь от мала до велика, таким может стать только регулярное Государево войско. Войско, которое придется собирать очень долго, а потом еще и сюда вести. Полагаю, в ближайшую неделю минимум нам «деблокада» не светит, а значит мы таки уперлись в ситуацию «наши не придут, потому что все „наши“ — это мы». К черту, не время и не место об этом сейчас думать — толку не будет, один вред сплошной. Смерти я не боюсь, потому что помирал уже, но вынужденно «бросать» этот мир, а тем более смотреть, как гибнут мои люди и те, к кому я успел привязаться всей душой, я не хочу настолько, что хоть плач. А плакать нельзя, потому что «мораль» окружающих от такого моментально уйдет в минуса.

— Прознала татарва о том, что уходить собираемся! — имитируя диалог с Данилой, на самом деле я громко обращался к окружающим — они этот разговор быстренько всем перескажут. — Пришли попрощаться! Не станем их обижать, на прощание в объятьях до смерти задушим! Ежели при стенах деревянных да недоделанных самому Девлет Гирею по роже надавали, с каменных да высоких-то и подавно!

Каким бы напуганным не был Данила, он оставался важным боярином, который привык думать не только о себе, но и о людях своих, поэтому, поняв, что я делаю, он подыграл:

— Было пять пушек, а теперь весь арсенал монастырский на татарву обрушим! Ух потеха будет! Стены высоки да крепки, арсеналы полны, а поскольку на монастырь Божий язычники проклятые полезут, стало быть сам Господь с нами на стенах его спина к спине стоять будет!

Умный Иван тоже понял, что мы с Данилой делаем, поэтому вместо «зарядки» моралью задрожал от страха — да, дорогой мой интеллигент, все ОЧЕНЬ плохо, но дрожь в ручках твоих нам сейчас не нужна:

— Не трясись, Ваня, — шепнул я ему. — Видишь, какой человек с нами? — указал глазами на Данилу. — Не калика перехожий, а сам Дворецкий Государя Ивана Васильевича. Давненько он у нас гостит, а гонцы в Москву убыли еще давненько, с рассказом о том, что сам Девлет Гирей под стены наши пришел. Когда Государь Казань брал, с Девлетом договаривался о чем угодно, но точно не о том, что дозволяет ему монастыри Православные грабить да людей Божьих резать. Войско свое Государь уже давно собирает, а значит продержаться нам всего ничего дор прихода русского воинства нужно, дня два-три. Смотри, какие стены, — указал на видимую на севере громаду монастыря. — Одно удовольствие с такими осаду держать.

— Я не трясусь, Гелий Далматович, — буркнул Иван, сжав кулаки. — Ветер сегодня холодный просто.

— Прохладный, — изобразил я согласие. — Извиняй тогда за то, что плохо о тебе подумал. Трусов в поместье нашем нет.

— Нет! — подтвердил Иван.

— Чего делать-то собрались? — запросил инфу Данила.

К этому моменты мы добрались до «химических» телег.

— Ловушки огненные готовить, — не стал скрывать я и убрал с телеги тряпицу, обнажив ровные ряды переложенных соломой ящиков с не менее ровными и «переложенными» рядами горшков. — Для тех, кто добром чужим поживиться захочет. Над дверью горшочки сии подвесим, чтобы падали прямо на грязные разбойничьи головы!

Добро мое, пусть даже в виде стен да крыш, просто так сдавать не намерен, пусть бесы жижей огненной как следуют умоются — не им сие оставить хотели, а добрым людям! Мне бы гранат из будущего, растяжек наделать, но сгодятся и горшки. Потенциальные пожары побоку — один черт степняки из ненависти к более высокоорганизованному способу жизни поместье дотла сожгут.

Капитан покидает тонущее судно последним — применим данный пункт Устава и к нашему случаю: пока мы занимались ловушками, большую их часть установив в моем тереме, народ с телегами и скотом успел перебраться в монастырь. Мы с Данилой (боярин помогал с ловушками, полагаю по тому же принципу, что и я — хоть на что-то осмысленное отвлечься) и Иваном уходили в компании Клима и спустившихся со стен дозорных. Окинув взглядом переполненный людьми, телегами и скотом монастырский двор, я дал Дмитрию отмашку, тот дал отмашку плотникам, и те с топорами да киянками принялись рушить «коридор», а со стороны монастыря за дело взялись каменщики, споро заделывая проход в стене. Раствор схватится не сразу, но чтобы до сюда добраться степнякам придется пересечь все поместье, а еще — догадаться, что стена здесь слабее остальных. Кирпичи будут подперты бревнами — таранить придется долго, поэтому слабым местом бывший коридор не считается.

Отыскав взглядом батюшку игумена, на лице которого не было и капли страха — божий человек даже самой лютой смерти не боится, ибо жизнь Земная все равно лишь пролог перед жизнь Истинной и вечной — я подошел к нему и благодарно поклонился:

— Спасибо, батюшка Алексий, за то, что приютил нас.

Мог бы не принимать, скормив проблемного грека Девлет Гирею — даже язычники монастыри стараются не трогать, поэтому со всем почтением к высокородному Палеологу усекли бы мне голову да ушли восвояси. Вся братия с трудниками, все жители посада, Данилова дружина и мои люди вскоре будут рисковать жизнями ради того, чтобы выжил я. Сдаться добровольно, чтобы спасти товарищей? Хрен там, и не потому что я трус, а потому что… А почему?

Если чисто математически к вопросу подходить — потому, что я без всякой гордыни для Руси гораздо полезнее всех этих Данил вместе взятых, и уж точно гораздо полезнее простолюдинов и даже — прости, Господи! — монастыря в дальнем Подмосковье. Меньше года прошло, а как минимум печки «мои» навсегда Русь изменили — рано или поздно в каждом доме появятся, и даже в XX-XXI веках кое-кто «голландкой с плитой» топиться будет. Еще книгопечатание, зловещие предсказания средне-срочной дальности, некоторые новинки рангом поменьше… А я же еще толком и не начал! Все это — новинки «первой очереди» и подготовка к новинкам качественного иного уровня.

Дальше посмотрим с точки зрения актуального бытия. Я — хозяин, помещик, Палеолог. Люди мои как сыр в масле катаются, а дальше будет только лучше. Вновь без всякой гордыни — достоин ли такой хозяин того, чтобы рискнуть ради него головой? Я считаю, что очень даже достоин.

Братия меня язычникам не «скормит» точно: я свой, православный, а там — язычники. Я, опять же, Палеолог, и Государь обо мне знает и в меру переживает. Если отдать меня Девлет Гирею, Иван Васильевич может осерчать, и никакая условная «религиозная неприкосновенность» монастырю тогда не поможет. Одно дело ежели бы татарва меня похитить ради выкупа хотела, но они же прямо сказали, что пришли меня убивать.

Под вопросом посадские жители, которым при всей их любви и благодарности ко мне — их уровень жизни тоже успел вырасти — умирать да меня нафиг не уперлось. Хорошо, что их мнением никто не интересуется, а ежели кто начнет разговоры нехорошие затевать, профессионально преданные служебному долгу и оттого бесконечно лояльные сюзерену воины быстро объяснять кто есть кто.

Да и вообще — на кой нужны соотечественники, если они откупаются от иноземцев одним из своих? Стоп, я ж грек… А, ерунда — за прошедшее время этот факт ушел далеко на фон, ибо от грека во мне только смуглая рожа. Как ни крути, русский, православный человек с неформальной кличкой «Грек». «Православный» здесь основная характеристика, потому что религиозная идентичность сейчас стоит сильно выше национальной, являясь доминирующей.

— Каждый православный христианин может найти приют и защиту в монастырях Его, — торжественно и во всеуслышание ответил батюшка Алексий. — И каждый, кто пытается это оспорить, а тем более руку на монастырь поднять, на Высшем суде высочайшей каре подвергнут будет! Не за Гелием нашим враг подлые пришли, а саму Веру наши ногами попирать!

Эхо разнесло мощный голос Его Высокопреосвященства по всему монастырю. Игумен обвел взглядом ратников, добро снаряженных (да толку с этой брони? Тупо массой степняки задавят) ополченцев, посадский люд, который мы при их желании защищать монастырь тоже неплохо упакуем, послушников, монахов да трудников, напуганных женщин и детей, спокойных — пожили уже — но волнующихся за потомков стариков и продолжил:

— Не страшитесь числа вражеского! Один человек с Богом — это целое воинство! А нас здесь более полутысячи душ, верующих и уповающих! Так станем же мы несокрушимой стеной не из камня, но из духа, веры и правды! За Русь Святую! За Веру Православную! И да устыдится враг, идущий на Бога!

Эхо вновь разнесло его слова, и, сначала тихо, а потом все громче, сотни людей, от боярина Данилы и до деток малых, подхватили:

— За Русь Святую! За Веру Православную!

Спасибо, батюшка.