Между небом и землей. Через Дух Андрэ Луиса

14 ОПРЕДЕЛЕНИЕ

Преображённая Антонина тёрла себе глаза, словно пытаясь поверить в то, что она видит, но смирившись перед очевидностью, продолжила:

— Сжалься надо мной! Пожалей меня!…

— Лола, ты откуда? — спросил несчастный.

— Не заставляй меня вспомнить себя!…

— Не помнить себя? После того, как я был приговорён к пыткам искупления, кто способен забыть? Чувство вины — это огонь, пожирающий нас изнутри…

— Не говори мне о прошлом!…

— Для меня время словно остановилось. У ада нет часов. Боль парализует жизнь внутри нас.

— Надо забыть…

— Никогда! Угрызения совести — невидимый зверь, что питается пламенем чувства вины. Совесть не спит.

— Не разрывай моего сердца!

— А как же моё? Ему что, жить разорванным на части?

Диалог продолжался в трогательной манере, и Антонина, стоя на коленях, взорвавшись тревожным кризисом слёз, умоляла его изо всех сил:

— Не береди моих ещё не затянувшихся ран! Нельзя отнимать у должника возможность оплаты долга!

— Для тебя, — простонал собеседник, — я навсегда завяз в преступлении… Я любил тебя, и вот я потерянный человек. Ты носила в своих глазах скрытую измену… О, Лола, почему, почему?…

И перед таким болезненным акцентом, с которым были произнесены эти слова, бедная женщина взмолилась, не скрывая печали:

— Леонардо, прости меня!… Я много страдала. Я обезумела, это правда! Но расстройство, что коснулось меня, более сильное и горькое!… Знаешь ли ты, что такое путь униженной женщины, между раскаянием и скорбью? Приходилось ли тебе хотя бы на один день задуматься о жертвенности женского сердца, приговорённого к нищете и одиночеству? Ты хоть иногда задумывался о разочаровании и голоде презираемой и больной проститутки? Разве ты можешь представить себе, что такое бичевание личности, ждущей смерти, со всеобщим сарказмом, находясь между жаждой и потом? Всё это я познала!…

— Но я убил человека из-за тебя, — бормотал несчастный, вызывая сочувствие.

В то время, — утверждала бедная женщина, — я сделала худшее. Я убила свою душу… Будучи замужем, я сменила домашний алтарь на обманчивую сцену лёгких радостей; будучи матерью, я унизила наказ, который вручил мне Бог, сжигая все цветы своего счастья!…

— Но ты смогла исправиться, что я не смог. В конце концов, ты была счастлива!…

— Счастлива? — в отчаянии вскричала Антонина. — Ты считаешь меня неверной, когда, как и многие другие, ты устал от меня, ища другой новизны и других путей!… Я оказалась одна, больная, уничтоженная… Напрасно пыталась я утопить в вине удовольствий ужасный образ бездны, в которую я бросилась, поскольку, когда разочарование и болезнь выбросили меня на обочину жизни, во мне проснулась совесть и стала безжалостно обвинять меня. Смерть приняла меня в долине нищеты, словно мусоровоз, увозящий отбросы… Можешь ли ты понять мои страдания во всём их размахе?!… Многие годы я скорбно блуждала, словно птица без гнезда, скрываясь за колючим кустом боли, который сама вырастила в себе. Я молила о защите у тех, кто в моей юности был любимыми существами. Никто не вспомнил обо мне. Я не могла пожать благодарность, которую посеяла. Вплоть до дня…

Антонина провела правой рукой по бледному лбу, словно вызывая старинные воспоминания, глубоко засевшие в её памяти. Её взгляд обрёл пугающее выражение больных, которых лихорадка делает безумными.

Спустя несколько мгновений, выражение удивления проблеском света пробежало по её лицу.

Казалось, найдя образ, который она в тревоге искала, она продолжила:

— … вплоть до дня, когда я почувствовала, что ты зовёшь меня в мыслях нежности и покоя. Ты приводил некоторые из счастливых фактов нашей жизни, выстраивая в воспоминаниях праздники, которые мы организовывали в пользу увечных бойцов. Твои мысли, вырывавшие из прошлого редкие счастливые воспоминания, известные нам, проливались на меня словно освежающий бальзам… Я в облегчении заплакала и уснула в твоём доме, под защитой твоей семьи, которую тебе посчастливилось создать.

Антонина прервалась, словно не в состоянии продолжать воспоминания. Было видно, что она упиралась в непреодолимые внутренние барьеры.

Она умолкла, мучимая невозможностью вспомнить, внезапно накинувшейся на неё, но наш ориентер подошёл к ней и слегка прикоснулся к её голове, оставляя ощущение, что магнетически помогает ей собраться с силами.

— Я не могу знать, — кричал Леонардо, — я не могу знать! С тех пор, как мой разум оказался занятым «им», я не могу более координировать идеи, которые мне не принадлежат. Да, конечно, я виновен. Ты права. Я мог бы оказать тебе помощь. Но мне не приходилось думать о тебе иначе, как о женщине.

Бедная собеседница уже более спокойно, с грустью взмолилась:

— Теперь, когда ты осознаёшь мои трудности, прости меня!… Не желай ничего больше для меня, кроме обновления! Я много выстрадала, прошла суровую школу!… Я прошу защиты у Божественной Доброты для всех тех, кто не понимал меня, и искренне стараюсь забыть те обиды, которые люди причинили мне, желая также, чтобы те обиды, которые я причинила другим, были забыты!… Поэтому не уводи меня в прошлое!… Пожалей меня!…

Мы с удивлением увидели, как Леонардо и Антонина, под отеческим контролем Кларенсио, оказались в том же вибрационном положении, в которое они внезапно попали. Почему же ни он, ни она не вспоминали о родственной связи, которая соединяла их?

Почувствовав наш вопрос, наставник пришёл к нам на помощь и объяснил:

— Оба они находятся скованными в определённом моменте прошлого, во время встречи, вызванной магнетическим влиянием. Под воздействием подобных средств, используемых нашим планом, в целительном лечении душевных болезней, некоторые центры памяти оживают, а другие тускнеют. Ощущения настоящего уступают своё место ощущениям прошлого, под влиянием исправления перед будущим. Но этот феномен временный. Через несколько коротких минут они вернутся к своему нормальному сознанию, в лучшем предрасположении для доброй борьбы.

Объяснение было как нельзя более удовлетворительным и простым.

Министр продолжал оказывать помощь нашей подруге, как если бы ей не надо было продвигаться вперёд по пути воспоминаний.

Восприняв её призывы, Леонардо ощутил словно охлаждение в своей начальной страсти отчаяния.

Теперь он смотрел на неё почти благоговейно. Однако, далёкий от проявления малейшего положительного чувства высшего порядка, он вырвал из глубины своего существа новую волну гнева, которая окрасила маску его лица.

Сжав кулаки, в полной беспамятстве, он взвыл:

— Да, да, я понимаю тебя!… Ты была достаточно несчастной. Но почему же во мне сидит «его» призрак? Не превратился ли он в неосязаемого демона, чтобы разрушить моё существование? Не привязаны ли мы друг к другу в аду, сами того не ведая? Неужели я буду жить в нём, как и он во мне? Почему мне не дают истинного покоя? Стараясь заснуть, я в жестокости просыпаюсь; ища забвения, я нахожу его в своих мыслях!…

Расстроенный, Пирее воздел к небу сжатые кулаки, сделал несколько шагов по узкой комнате и стал взывать:

— Эстевес, будь ты дьяволом, где бы ты ни был, во мне или вне меня, обрети форму и приди!… Я готов!… Уладим наши разногласия!… Жертва или палач, появись! Да найдёт и приведёт тебя моя мысль!… Да объединят нас силы судьбы, наконец, лицом к лицу!…

Прошло несколько мгновений прежде, чем мы были удивлены появлением в зале нового персонажа. Это был мужчина лет тридцати пяти, который подошёл к нам, находясь также вне своего физического тела.

Он обвёл комнату суровым взглядом, оставляя впечатление, что не ощущает нашего присутствия, и едва переводя дух, раздосадованный, словно был принуждён кем-то прийти сюда, он застыл в созерцании Леонардо и Антонины, узнав их, напуганный и встревоженный.

Предупредительный Кларенсио объяснил нам:

— При положительном призыве Леонардо Эстевес, частично освобождённый от своего физического тела, является на зов. Ночной отдых делает возможным подобные понимания в силу магнетического, более лёгкого притяжения, когда оболочка плотной материи требует отдыха.

Мы отметили, что три наших героя импровизированной сцены внезапно оказались загипнотизированными вибрациями оцепенения и отчаяния. Но сделав шаг назад, Леонардо зарычал:

— Теперь, теперь, да!… Ты пришёл! Я вижу тебя вне своей головы, вижу тебя таким, какой ты есть!… Уладим наши счёты… Вычеркни меня из живых, и я также вычеркну тебя!…

— Сжалься! Сжалься!… - умоляла в слезах Антонина.

Но Пирее, казалось, не слышал её, под взглядом Эстевеса, который следил за ним с очевидным отвращением.

Оживлённый растущим ужасом и оставаясь в защитной позе, потрясённый своими собственными воспоминаниями, наш новый герой агрессивно ответил ему:

— Я знаю тебя и ненавижу!… Убийца, убийца!…

Они бы, возможно, вцепились друг другу в горло, словно разъярённые звери, но ту вмешался наш ориентер, быстро обездвижив их. Когда министр коснулся его, Эстевес стал видеть нас и, удивлённый, успокоился. Кларенсио отдал его под наше наблюдение и уверенным голосом, обращаясь к Леонардо, ободрил его:

— Друг мой, выбрось из головы мысль о преступлении. Ты устал, ты болен. Ты получишь то лечение, в котором нуждаешься.

На мгновение он исчез в пространстве и вернулся, ведя с собой двух друзей нашего плана, которые перенесли Леонардо в полубессознательном состоянии в восстановительный центр, где позже он получит нашу помощь. Затем наставник усадил Эстевеса в скромное кресло, посоветовав ему подождать нас.

Напуганный, наш новый спутник автоматически подчинился.

Немногим позже, поддерживая Антонину, мы отвели её в свою комнату, раздумывая над фактом, что если бы шанс для бедной женщины был велик накануне, она бы более не походила этим вечером на лоскут страдания.

Мы встретились с большими трудностями по её реорганизации в духе и в восстановлении её снова в её почти недвижимое физическое тело.

Она проявляла большую печаль и вынуждена была снова пользоваться нашим специфическим вниманием в течение двух часов. Она восстановилась лишь после значительных усилий со стороны Кларенсио. Мы увидели, как она просыпается, утомлённая и ошеломлённая.

В некотором облегчении Антонина почувствовала себя свободной от странного кошмара. Но даже теперь, не будучи в состоянии объяснить себе причину, измученная и встревоженная, она продолжала всхлипывать.