Муля, не нервируй... Книга 2

Глава 14

– З-здесь, – растерянно сказала Полина Харитоновна и метнулась вызывать Музу. Остальные все притихли.

Она забарабанила в дверь, но Муза долго не открывала.

– В какой комнате он конкретно живёт? – задал вопрос участковый, что-то отмечая в папке с бумагами.

– Вы не представились, – ляпнул я, а все посмотрели на меня, как на придурка.

Чёрт, я и забыл, что в эти времена люди друг другу ещё верили. А недоверие считалось дурным тоном.

– Старший милиционер Смирнов, – отрекомендовался участковый, но желваки на скулах заходили туда-сюда, и он тут же мстительно поинтересовался, – ваши документы?

Пришлось идти в комнату за паспортом. Нарвался, блин.

Когда вернулся, на кухне уже была Муза. Она всхлипывала и что-то экспрессивно доказывала старшему милиционеру Смирнову, а тот записывал.

При виде меня, она встрепенулась:

– Муля! – вскликнула она, – ну, скажите вы ему! Софрон не такой! Он не мог!

– А что он сделал? – опять спросил я, прежде, чем подумать, но старший милиционер Смирнов уже закусил удила:

– Бубнов Иммануил Модестович, – подчёркнуто выразительно прочитал он, и моё не очень пролетарское имя ему явно не понравилось, потому что он неприязненно уточнил, – из семитов, что ли?

– Из русских, – ответил я, – выходцы из чухонских крестьян мы (на самом деле я точно не знал, но импровизировал).

– Ну-ну, – неприязненно сказал старший милиционер Смирнов, но паспорт вернул.

– Так что натворил Софрон? – спросил я под умоляющим взглядом Музы.

– А вы, собственно говоря, кем Присыпкину приходитесь? – раздражённо полюбопытствовал участковый. – И что вы делали сегодня в период с пяти вечера до девяти?

– Был в театре, – ответил я, – по служебной надобности. Как представитель Комитета по делам искусств СССР.

– Ясно, – помрачнел старший милиционер Смирнов, видя, что докопаться ко мне не получится.

– Они говорят, что Софрон занимался разбойным нападением! – запричитала Муза, размазывая слёзы, – он не мог! Он хороший человек! Не мог он!

– Разберёмся, – процедил старший милиционер Смирнов, что-то отмечая в своей папочке.

– Софрон напал на кого-то с ножом, – шепнула мне Белла и испуганно покачала головой.

Участковый ещё опросил остальных соседей, сходил посмотрел вещи Софрона в комнате, что-то еще выяснял, а я стоял на кухне, курил в форточку и малодушно радовался, что раздражающий фактор автоматически выбывает из игры. То, что его заберут и посадят годика на два-три, это как минимум. Тем более он рецидивист. Так что снисхождения ему не видать. А исчезнет Софрон – Зайке тоже тут делать будет нечего. А если не уйдёт по-хорошему, то мы быстренько с нею разберёмся. Получается, сейчас Муза остаётся одна. Чистый холст. И можно легко внедрять для неё мою «программу успеха».

Скажу честно, с Музой я начал не совсем правильно. Я сосредоточился на негативном факторе – на её непутёвом брате. А саму Музу я ещё даже не рассматривал как объект для изменений. Теперь же нужно посмотреть, что мы имеем в точке «А». А имеем мы затюканную немолодую женщину, сильно уставшую от жизни, которая живёт в вечном стрессе, недоедает, испытывает по отношению к себе хамское поведение брата и его сожительницы и пренебрежительное (опять же из-за брата) – от соседей. Она когда-то была балериной, жила искусством и ради искусства. Но век балерины недолог, и, когда она «вышла на пенсию», найти себя в обычной жизни не смогла. Сейчас подрабатывает то в гардеробе, то помощником костюмера, то ещё где-то. То есть самая низкооплачиваемая работа, к которой относятся довольно пренебрежительно. И после воздушных пируэтов и аплодисментов зрителей такое существование – вдвойне тяжело. И получается, что у Музы нет комфорта и спокойствия ни на работе, ни дома. Вот такая у неё «точка А». Она даже не нулевая, как было в случае с той же Ложкиной, а с огромным минусом. А какая у неё должна быть «точка Б»? А вот здесь, куда не глянь – можно притянуть всё, что угодно. Но, на мой взгляд, главные для Музы два критерия – это её востребованность и любовь. Причём я не имею в виду любовь мужчины. Любая любовь. Но главное – её любовь. Вот отсюда и будем отталкиваться.

Когда старший милиционер Смирнов ушёл, Муза заперлась в комнате и плакала. Все понимали и с сочувствием не лезли. Белла было сунулась предложить стакан сладкого чаю, стучала, стучала, звала, но Муза ей даже не ответила.

Ладно, ей нужно привыкнуть и смириться.

Я докурил, затушил окурок и вышел в коридор. Там, на новенькой деревянной лошадке, катался Колька. При виде меня он просиял и хвастливо сообщил:

– Дядя Муля, смотри, а у меня есть лошадка!

– Где взял? – деловито спросил я и добавил грустным завистливым голосом. – Я тоже такую хочу.

– Дядя Жасминов подарил! – захлёбываясь от восторга, сообщил Колька и сказал громким счастливым шёпотом, – а баба Полька побила дядю Жасминова. Папиным сапогом.

– Зачем? – удивился я.

– Так он папку спаивает, – рассудительно сказал Колька и дёрнул лошадку за деревянную гриву, – уже второй день. Сидят в чулане и водку пьют. И песню про коня поют. Папа тихонько, а дядя Жасминов громко. Бабка Полька сильно ругается. Не любит она эту песню. А я считаю, всё правильно, раз подарил мне лошадку, значит пусть поёт про коня.

Я согласно покачал головой и пошел к себе в комнату.

Там я с жадностью посмотрел в сторону недочитанного томика с приключениями Эдмона Дантеса и уже предвкушал уютный вечер с интересной историей. Но не успел причитать даже один абзац, как в дверь постучали.

Нужно срочно выяснить, кто открывает дверь, когда звонят Муле (четыре раза). Я оборву этому энтузиасту уши!

Я поплёлся открывать дверь. Стопроцентно кто-то из соседей с личными проблемами и в поисках совета. Может быть даже Лиля.

Но нет. Я ошибся. И на пороге комнаты мне улыбались (несколько натянуто, но всё же)… родители Мули (!).

Так что Герасим был абсолютно прав – Мулина мать долго не выдержала и вернулась (надо будет ему ещё какую-то коробку с деталями за проницательность подарить).

– Муля! Ты почему к нам не приходишь?! – воскликнула Надежда Петровна жизнерадостным голосом, словно и не ссорилась со мною (ох уж эти женщины!).

– Здравствуй, сын, – чопорно поздоровался со мной Адияков.

Я натянул на лицо причитающуюся к данному случаю радушную улыбку, поздоровался в ответ и посторонился.

– А где ковры? – растерянно спросила Надежда Петровна, оглядывая голые стены, и всплеснула руками.

– Я одолжил соседям, – признался я.

– Каким ещё соседям? – глаза у Надежды Петровны стали как блюдца. – Зачем?

– Ложкиной и Печкину, – ответил я на заданный вопрос, – у них свадьба.

– С ума сойти! Паша! Скажи ему! – Надежда Петровна, казалось, вот-вот заплачет, – как так можно?

Я не стал говорить, что вообще планировал подарить один из ковров им. А то у Мулиной маменьки вообще случился бы обморок.

Вместо этого я сказал:

– Чаю хотите?

Надежда Петровна и Павел Григорьевич переглянулись, и Мулина маменька кивнула:

– Спасибо. Не откажемся.

Я пошел разогревать примус.

Пока вода грелась, Надежда Петровна меня воспитывала:

– Муля, ты почему к нам не заходишь?

Я виновато развёл руками:

– Работы много.

– А Дуся говорила, что к Бубнову ты уже три раза заходил!

– А Дуся не говорила с какой целью? – рассердился я (ох и задам я этой Дусе за длинный язык).

– С какой же? – недовольно прищурилась Наденька.

Я не ответил, пошел заваривать чай, так как как раз вскипела вода.

– Ты разве не помнишь, что я с отчимом поругался? – спросил я, разливая чай в чашки, – из-за тебя, между прочим… И ушел я из дома в одном-единственном костюме. А потом, когда мы помирились, я решил забрать остальную одежду.

– Я это знаю! – воскликнула Наденька, – а ещё два раза?!

Я посмотрел на Надежду Петровну скептически и сказал:

– А зачем ты тогда, маменька, помирила меня с отчимом? Если бы я знал, что это формально… Я же думал, что ты хочешь, чтобы я его поддерживал, общался…

– Его та девица поддерживает! – фыркнула Надежда Петровна и прицепилась с расспросами, – я слышала, её кислотой облили, да?

Я кивнул.

– Порядочную девушку никто кислотой обливать не будет! – заявила Надежда Петровна с таким апломбом, что Павел Григорьевич, который всё это время сидел и молча пил чай, не выдержал и с упрёком сказал:

– Надюша…

– Что Надюша?! – сварливо возмутилась она, а затем опять не выдержала и развернулась ко мне, – так что, Муля, свадьба у них отменяется, да? А я считаю и правильно! Не будет же профессор Бубнов содержать супругу с изуродованным лицом! Пусть она даже несовершеннолетняя!

– Мама, – тихо сказал я, – во-первых, свадьба будет. А во-вторых, там только немного на плечо попало. Прикроет одеждой и нормально будет. И Маше двадцать девять лет. Я тебе уже говорил об этом…

– Так ты что, пойдёшь туда… на эту свадьбу? – взвилась Надежда Петровна.

– Я же тебе уже сказал, да, пойду, – ответил я непреклонным голосом.

Надежда Петровна демонстративно схватилась за сердце и сказала умирающим голосом:

– Павлик…

Павел Григорьевич посмотрел на меня строгим родительским взглядом и сказал:

– Муля, мы тут с матерью подумали и решили…

От этого вступления я слегка напрягся, но решил послушать до конца. И Адияков меня не разочаровал. Точнее он меня капитально шокировал:

– Муля, я в твоём воспитании в силу определённых и не зависящих от меня причин участия не принимал, – начал издалека Павел Григорьевич, явно заготовленный из дома текст, но чуть сбился, однако потом-таки закончил правильно, – поэтому мы с твоей мамой подумали и решили…

Он сделал глубокую МХАТовскую паузу и посмотрел на меня.

Но я в такие игры тоже умею. Поэтому я изобразил абсолютно равнодушный вид и спросил елейным голосом гостеприимного хозяина:

– Ещё чаю?

Павел Григорьевич помрачнел и закончил несколько скомкано, но, честно говоря, я был в шоке. Потому что он сказал:

– Муля, мы с мамой решили, что ты поедешь в Цюрих.

– Ч-что? – я так обалдел, что чуть не пролил чай на белоснежную скатерть (Дуся бы меня точно убила).

– В Цюрих! – проворковала Надежда Петровна абсолютно довольным голосом и посмотрела на меня с триумфом.

Она сегодня была в нежно-голубом шерстяном платье, которое необычайно ей шло и для привлечения внимания постоянно теребила манжеты с рюшами.

– А как это возможно? – удивился я, намекая на железный занавес.

– Ты забываешь, Муля, что мы с тобой – Шушины! – горделиво сказала Надежда Петровна.

Если честно, то никакой связи я особо не видел. С таким же успехом мы могли бы быть Ивановы или Бердымухамедовы. И что с того?

– И что? – осторожно спросил я.

– А то, что твоя тётя Лиза работает в Цюрихском университете, – сказала Надежда Петровна.

– Я это знаю, но какая связь в моей поездке в Цюрих и тётей Лизой? – так и не понял я, – если бы я был тоже химиком…

– Она физик! – перебила меня Надежда Петровна.

– Один чёрт, – сказал я, и Мулина мама возмутилась:

– Муля, не выражайся!

– И как я могу попасть за границу?

– А это уж позволь провернуть мне, – тихо сказал Адияков. – От тебя требуется только согласие. И мы сразу приступим к оформлению документов.

– А когда ехать? – спросил я.

– В ближайшее время, примерно через два месяца. – ответил Павел Григорьевич, а я завис.

Получилось только выдавить:

– Можно я подумаю?

Надежда Петровна и Павел Григорьевич с недоумением переглянулись, они не понимали, что тут можно думать. Но потом Адияков нехотя сказал:

– Подумай, Муля. Пару дней у тебя есть. Ты сам знаешь, что все эти разрешения получить не так-то и просто.

Я всё понимал.

Когда Мулины родители ушли, я остался сидеть и изумлённо смотреть в чашки с недопитым чаем. Это они откупиться от Мули хотят, что ли? Или так их заело, что я к Модесту хожу? Или действительно от любви к сыну?

Как бы то ни было, но теперь передо мной замаячила перспектива личной яхты и круизов по Адриатике…

Это дело нужно было обдумать. Хотя что тут думать? Я схватил сигареты и устремился на кухню, пальцы подрагивали от нетерпения.

И там столкнулся с Фаиной Георгиевной, которая тоже курила у форточки.

– О! Муля! – сказала она, – ну что там Глориозов?

– Получилось уговорить его взять вас на роль Сосипатры Семёновны, – сказал я будничным голосом, так как ещё не отошёл от визита Мулиных родителей и не отрефлексировал такую новость.

– Ну вот, я же говорила, что я великая актриса и Глориозов ухватится за меня руками и ногами! – самодовольно сказала она и с наслаждением затянулась, – это по пьесе Островского «Красавец мужчина»?

А я вспылил и, возможно, ответил чуть резче, чем следовало:

– Ну, учитывая, что за это я теперь должен выбить Глориозову финансирование на ремонт зрительного зала, гримёрок и гардероба, то да, исключительно за ваш талант!

Фаина Георгиевна аж закашлялась от дыма.

– Муля! Ты так меня угробишь! – прокашлявшись, возмущённо сказала она, и язвительно добавила, – считай, что тебе сильно повезло! Если бы я не была такой великой актрисой, то ремонтом зрительного зала и вешалок ты бы не отделался! Пришлось бы строить ещё один театр рядом!

Тут уже закашлялся я.

– А вот не надо столько курить, – на кухню ледоколом вплыла Полина Харитоновна с пустой банкой, и укоризненно проворчала, – надымили, дышать нечем.

– Полина Харитоновна, – сказал я, – а это правда, что вы Жасминова сапогом зятя побили?

– Ничего подобного! Враньё! – возмутилась Гришкина тёща, набирая из-под крана воду в банку, – это Лилькин сапог был!

– Вот так мещанство и обывательство побеждает искусство, – хрюкнула Фаина Георгиевна, когда Полина Харитоновна ушла обратно из кухни.

– Кстати, как там поиски фотографа продвигаются для обывательской свадьбы? – спросил я, чтобы перевести тему разговора.

– Фотограф есть, – с довольным видом улыбнулась Фаина Георгиевна, а потом смущённо добавила, – осталось его уговорить…

И я понял, что уговаривать, конечно же, придётся мне.

А на работе мне предстоял разговор с Козляткиным. Учитывая то, что он на меня рассердился, и то, что это финансирование изначально предполагалось направить для нужд Большого театра, то разговор мне предстоял очень непростой.

Но что прятаться и отодвигать проблему, если проблема есть? Нужно брать себя в руки и идти её решать. Иначе из-за прокрастинации и проблема останется, и жизнь превратится в сплошной стресс.

Я встал из-за стола и решительно направился в кабинет к Козляткину.

– Сидор Петрович, – сказал я, – уделите мне пару минут. Есть разговор.

– Я занят, – недовольно буркнул Козляткин и я понял, что всё ещё гораздо хуже, чем я думал.

– Буквально две минуты, – продолжал настаивать я.

Козляткин поднял голову от бумаг и с изумлением посмотрел на меня поверх очков. Такая наглое презрение субординации от подчинённого шокировало его самым невероятным образом.

– Мммм… – он смог из себя выдавить только изумлённое мычание.

Другой бы на моём месте как минимум расплакался бы и убежал. Но мне было всё равно: не бьёт – уже хорошо. Вон Остап Бендер на пароход художником устроился, и ничего. Чем я хуже?

Поэтому я сказал решительным голосом:

– Нам нужно финансирование перенаправить на театр Глориозова.

У Козляткина глаза стали как часы на Спасской башне, размерами, я имею в виду.

– Финансирование запланировано для большого театра! – выдавил он.

– Я знаю, – кивнул я и добавил, – но нужно для театра Глориозова.

– Вон отсюда! – рявкнул Козляткин, немного приходя в себя.

И я понял, что уговорить его будет очень непросто. Но русские не сдаются. И я сказал:

– Сидор Петрович, это финансирование…

И тут дверь распахнулась, в кабинет вошел возмущенный комсорг со словами:

– Я написал на вашего Бубнова служебку! Ноги его в Комитете не будет!