Муля, не нервируй... Книга 2

Глава 24

Сегодня театр Глориозова сиял во всём своём великолепном и только что отремонтированном блеске: новёхонькие бархатные кресла, цвета «серизовый» (так, во всяком случае, объяснил мне Глориозов. Но я бы его назвал «блоха в обмороке». Хотя, как по мне, это обычный красный, но с каким-то застиранным оттенком, что ли. Однако деятелям искусства видней), хрустальная люстра размерами с небольшой трактор вместе с зернотуковой сеялкой (и стоимостью в годовой бюджет любого приличного колхоза), на стенах лепные золотые узоры – всё дышало роскошью эпохи императорских премьер и хитрожопости Глориозова.

Зрители, все в вечерних туалетах, с отглаженными, стоячими от крахмала воротничками, дамы в легкомысленно нарядных «театральных» платьях, обязательно с театральными биноклями цвета слоновой кости (даже если в первом ряду, ибо так же принято) и программками. Некоторые – с цветами. Все перешёптывались, трепетно улыбались, находились в предвкушении, раздуваясь от гордости. Остро пахло всевозможными одеколонами, духами «Красная Москва» и ещё какими-то французскими ароматами, пудрой и восторгом.

Эмоции захлёстывали.

А эмоции, подогретые игристым, так захлёстывали вдвойне. Невзирая на то, что в буфете даже лимонад был по цене коньяка. Но не каждый же день такое!

Что бы кто ни говорил, а поход в театр для любого рядового гражданина – всегда событие. И повод для гордости, чтобы потом, как бы между делом, похвастаться на работе: «А вот мы вчера с супругой к Глориозову сходили. Да, на Островского. Сидели в третьем ряду, в середине. Мы с супругой никогда не сидим дальше четвёртого ряда». И хоть на самом деле третий ряд, это ой, как дорого, но нужно радоваться, что хоть такие билеты удалось урвать (зато потом будет чем хвастаться перед знакомыми).

Нынче же в театре непонятно отчего был аншлаг. Поговаривали, что даже иностранцы придут смотреть.

В первых рядах – сливки театрального бомонда: вооружённые блокнотами критики, приглашённые звезды театра и кино, партийные чиновники и прочие ответственные граждане. Глориозов поминутно вскакивал, радостно кивал, и бросался жать всем руки. Лицо его пошло пятнами. Нужно думать, что от восторга.

В самом первом ряду, потеснив критиков с партийными деятелями, сидели лучшие режиссёры, кого только удалось выловить. Когда я обрисовал ситуацию Глориозову (конечно же, в общих чертах, не уточняя, что делается это всё ради Фаины Георгиевны, а не для его амбиций. Он поначалу пришел в замешательство, растерянно замахал руками, мол, куда мне тягаться с Завадским, да с тем же Эйнзенштейном, но я его переубедил. И сейчас Глориозов, словно объевшийся сметаны кот, сиял от восторга и общего внимания).

Мы с Зиной аккуратно уселись на предназначенные нам места. Зина сегодня превзошла саму себя: голова в локонах, взбитых в тугую пену, кружевное алое платье в пол. И даже туфли сверкали стразами. Я чуть челюсть не уронил. Ну, где можно в повоенной Москве найти всё это? Хотя женщины могут и не такое, если нужно хорошо выглядеть.

– Ты сногсшибательна, – сделал я ей комплемент, ничуть не покривив душой.

Она улыбнулась загадочной улыбкой Моны Лизы и не ответила ничего. Сегодня Зина была королевой, богиней, неядой и благосклонно позволяла собой восхищаться простым смертным.

– Иммануил Модестович! – ко мне пробирался невысокий толстячок с мясистыми ушами, – позвольте засвидетельствовать вам своё почтение!

Он обозначил полупоклон и чуть прищёлкнул каблуком, словно заправский рыцарь.

– Прекрасно выглядите, – заявил он зардевшейся Зине и проворковал, – позвольте вашу ручку, барышня.

Облобызав Зине руку, он представился:

– Капралов-Башинский, Орест Францевич. Я режиссёр. Фёдор Сигизмундович сделал такой прекрасный ремонт в театре. Я в восторге. Говорят, что финансы перекинули с Большого? – он коротко хохотнул и впился требовательным взглядом в меня.

– Да, Фёдор Сигизмундович молодец, – сдержанно ответил я, – он так радеет за свой театр. Говорят, он еле-еле уговорил Фаину Раневскую сыграть в своём спектакле.

– Вы же будете на праздничном ужине? – с намёком спросил он, пропустив мимо ушей мою последнюю фразу.

– Безусловно, – кивнул я.

– Не уделите ли вы мне минуточку внимания на поговорить? – просительно произнёс Капралов-Башинский. – Нам с вами есть что обсудить, Иммануил Модестович.

Я не стал гнать настырного режиссёра. Послушаю, что он скажет.

Заверив его, что мы обязательно поговорим, я избавился от назойливого толстячка и посмотрел на Глориозова.

Тот, видя, что я разговариваю с Капралов-Башинским, аж извёлся весь. Он порывался подойти, но постоянно всё новые и новые гости мешали. Просемафорив мне о чём-то взглядом, он вынужден был примкнуть к нарядной группе, судя по всему ответственных товарищей с супругами.

Прозвенел третий звонок и все принялись устраиваться.

Представление началось.

Занавес поднялся под торжественные аккорды оркестра. Грянули басы, вздрогнула скрипочка, грозно рявкнул аккордеон. Перед нами на сцене предстала гостиная в стиле ампир: резная мебель, шелковые портьеры, роскошные канделябры и максимум блеска.

Зрители ахнули и впились глазами в артистов.

Сразу скажу честно: актёры играли всё же значительно ниже среднего. Аполлон Евгеньич Окаёмов был грузен, велиречив и периодически зачем-то срывался на визг. Никандр Семёныч Лупочёв был излишне суетлив, даже как для пожилого барина, швыряющего деньги направо и налево. Аполлинария Антоновна была скучна, как несолёный омлет. Остальные тоже не радовали.

Но тут вышла Зоя Окаёмова и все ахнули.

И я тоже ахнул.

Зоя мгновенно захватила внимание и так, что оторваться от неё было нельзя. Больше всего меня поразило, что даже с первого ряда и не скажешь, что эту роль играет немолодая уже женщина. Да, я имею в виду Фаину Георгиевну. Она преобразилась. Сейчас перед нами была не возрастная актриса в депрессии, а молодая женщина с язвительным умом и ранимой душой. Её голос, то насмешливый, то пронзительно грустный, виртуозно передавал противоречия героини.

В сцене объяснения с главным героем Раневская-Зоя Окаёмова уронила веер – жест, который позже критики назовут «гениальной случайностью». Зал замер, а потом взорвался бурными аплодисментами.

– Она так играет! – выдохнула Зина и посмотрела на меня блестящими глазами, полными непролитых слёз.

– Угу, – согласился я, размышляя, как завести разговор с режиссёрами так, чтобы получить максимальный результат.

В конце пьесы зрители не скрывали слёз.

– Как божественно играет Раневская! – шепнул сидящий рядом со мной режиссёр своему ассистенту. – Она переписала Островского! Новое прочтение. Изумительно! Находка! А Глориозов, сукин сын! Такой бриллиант отхватил!

– И ремонт вон какой отгрохал! – завистливо добавил ассистент язвительным голосом.

Когда спектакль закончился и артисты вышли на поклон, всё букеты, естественно, были собраны только Фаиной Георгиевной.

Она улыбалась, аж светилась от счастья. Остальные участники спектакля были с приклеенными улыбками и еле-еле сдерживались.

А после премьеры мы большой и шумной компанией закатились в ресторан. Глориозов расстарался на славу. Столы ломились от закусок и выпивки.

– Я хочу этот тост выпить за премьеру! – Глориозов подскочил и поднял бокал, – сегодняшний успех нашего театра войдёт в историю! За наш театр!

– И за Фаину Георгиевну, которая этот успех вам принесла! – немного язвительно добавил Попов.

Глориозов побагровел, но принял мажорный вид и салютнул ему в ответ бокалом.

Мы выпили.

– А теперь тост за Фаину Георгиевну! – ввернул Капралов-Башинский и опять многозначительно на меня взглянул, – за величайшую актрису всех времён и народов!

Сидящие по диагонали от нас Орлова и Марецкая скривились. А Леонтина Садовская фыркнула.

Я изволил этого не заметить, а вот Злая Фуфа увидела и расстроилась.

После спектакля она переоделась в своё лучшее платье, тёмно-лилового бархата, на воротничке зияла огромная жемчужная брошь. Она выглядела старомодно, и на фоне блестящих Орловой и Марецкой явно проигрывала.

– Что, Муля, я плохо выгляжу, да? – шепнула она расстроенно.

– Вы выглядите великолепно, Фаина Георгиевна, – без тени лукавства сказал я, – а платье и ваш внешний вид мы ещё подправим. Раз уж я ваш импресарио.

Гости пили и ели. Постепенно шум набирал обороты. Звон бокалов, звяканье столовых приборов, здравницы – всё это слилось в единый гул. Мужчины раскраснелись, и ослабили галстуки. Женщины стали вести себя более раскованно. Некоторые с любопытством постреливали глазками в мою сторону.

Зина видела это и хмурилась.

Но мне было всё равно на её недовольство. Я её сюда не для того привёл.

В любом обществе молодых воспринимают неоднозначно, с некоторой даже небрежностью и снисходительным высокомерием. Но вот к мужчине, у которого есть спутница, да ещё и эффектная, отношение меняется сразу. Конечно, Зина на роль эскорта не годилась совершенно, с её-то амбициями, но за неимением других вариантов, пришлось довольствоваться, чем есть.

– Фаина Георгиевна, – подсел к нам юркий сухопарый человек, – вы так чудесно сыграли! Я не мог отвести от вас взгляда!

Раневская хотела, по обыкновению, ответить что-то язвительное, но я предусмотрительно наступил ей на ногу под столом. Видимо, чуток перестарался, потому что она зашипела, но главное, смолчала. Только обожгла меня многообещающим взглядом.

– Фаина Георгиевна, дорогая вы наша богиня театра! – продолжил соловьём заливаться мужчинка, – а давайте вы ко мне на роль королевы Гертруды, матери Гамлета? Я уверен, вы будете плакать так, что даже Шекспир проснётся!

– Не наглей, Капитонов, – пьяненьким басом пророкотал здоровый лысый мужик, – я могу предложить для Фаины Георгиевны более интересную роль. Старуху Изергиль! Уверен, Фаина Георгиевна, мы с вами разрушим все каноны!

Завадский сидел молча, надувшись. Много пил и почти не закусывал. Явно переживал отказ.

Я наблюдал за этим безумием с улыбкой. Когда толпа режиссёров достигла пика ажиотажа, я хлопнул в ладоши:

– Товарищи! Товарищи! Фаина Георгиевна – не пирожок на базаре. Предлагаю творческий аукцион: кто даст лучшую роль и условия – тот её и получит!

Подвыпившие режиссёры, как на торгах, начали азартно перебивать друг друга:

– Повышенный гонорар!

– А я дам в тройном размере!

– Отдельная гримёрка с самоваром!

– Гастроли в Париж! – выкрикнул вдруг Завадский. Но к нему наклонилась Марецкая и что-то прошипела. Больше он ничего не предлагал.

Глориозов, поняв, что теряет звезду, вскочил:

– Она остаётся у меня! Я скоро ставлю «Короля Лира» – она будет играть всех дочерей сразу!

Довольный, я повернулся к Раневской:

– Ну что, выбираете Париж или гримёрку с самоваром? – и подмигнул.

– Старуху Изергиль я бы сыграла, – задумчиво молвила Фаина Георгиевна, но я прошептал:

– Не спешите.

– Предлагаю пожизненный контракт и роль жены городничего в «Ревизоре»!

– Фаина Георгиевна, – ещё один режиссёр склонил седую голову в почтительном поклоне, – в моём театре вы будете царицей. Гримёрка – как будуар императрицы, гонорар – как бюджет мелкой страны. А роль Софьи в «Горе от ума» – только ваша.

– Что скажете? – Спросил я.

Фаина Георгиевна, поправляя брошь, ехидно бросила, скрывая растерянность:

– Пусть дерутся. А я пока выпью кофе.

Я хмыкнул и поднялся. Чтобы привлечь внимание, я постучал вилкой по графину:

– Уважаемые товарищи! – сказал я. – Прошу минуточку внимания!

В зале все стихли и начали внимательно прислушиваться ко мне. Очевидно, о моей роли все уже знали. Им хоть и не нравилось это, но пока никто никак не прокомментировал.

А я продолжил:

– Для желающих заполучить нашу звезду, Фаину Георгиевну, на роль к себе в театр, с вашего позволения я оглашу условия. Итак, гонорары должны быть по удвоенным ставкам, плюс процент от кассовых сборов. Кроме того, обязательно бонусы за аншлаги.

Все переглянулись. Кто-то даже присвистнул.

Но я не обращал внимания и продолжил вещать:

– Гарантированные выплаты даже в случае болезни или творческого отпуска. Дальше: персональная гримёрка. Репетиции только в удобное для Фаины Георгиевны время, плюс отсутствие ночных выступлений. Личный ассистент – чтец для репетиций. Творческая свобода и право на импровизацию, а также возможность менять текст, жесты, мизансцены по своему усмотрению. Эксклюзивное право первой отказаться или согласиться на любую роль в репертуаре.

– Ну, ничего себе заявочки! – прошипела Марецкая, нагнулась к Завадскому и что-то начала горячо вещать ему на ухо.

– Участие в постановке, – добавил я, и все притихли и переглянулись, а я уточнил, – имеется в виду совместное с режиссёром создание концепции спектакля, а также подбор актёрского состава. И последнее – партнёрство с режиссёром как равной, а не подчинённой. У меня всё.

Ох что тут началось!

– Это безумие! – закричал Завадский, – Фаина, гоните его! Он же сумасшедший! Я вам предлагаю ещё раз подумать и принять моё предложение на роль!

– Вот раскатала губёнку, – хихикнула Марецкая и опять нагнулась к уху Завадского.

– Нужно сократить требования! – поддакнул какой-то незнакомый мне режиссёр.

– Это невозможно!

– Позор!

– Фаина Георгиевна, я предлагаю роль матери Гамлета!

– В нашем театре нет возможности для отдельных гримёрок! Так что, нам нужно распрощаться с искусством?!

Я сидел и терпеливо ждал, когда первый ажиотаж, вызванным потрясением непомерными требованиями, спадёт.

Когда страсти чуть улеглись, я опять встал:

– Товарищи! – тихо сказал я, – взамен я предлагаю вам работу лучшей актрисы драматических ролей. И гарантией её работы будет вертикальный взлёт любой постановки, где она будет играть. С последующим выходом на европейскую сцену.

– А если не будет взлёта? – хохотнул здоровый лысый мужик, который хотел ставить «Старуху Изергиль». – Что тогда?

– Тогда я лично верну все деньги, затраченные на работу с Фаиной Георгиевной, в тройном размере, – сказал я и все ошеломлённо затихли.

Ночь набирала обороты, каскады электрических огней освещали Москву, и было светло, словно днём. Пахло распускающимися травами и цветами и весной. Мы шли втроём: я, Зина и Фаина Георгиевна.

Так-то Зина хотела прогуляться со мной наедине, её распирало от эмоций. Особенно, когда я отправил её танцевать с другими режиссёрами, чтобы спокойно поговорить с Капралов-Башинским.

Но я специально захватил с нами и Фаину Георгиевну. Во-первых, не хотел, чтобы какой-нибудь ушлый режиссёр воспользовался состоянием нашей примы и завербовал её к себе в театр на глупых кабальных условиях. Во-вторых, я хотел поскорее спровадить Зину (как же она мне надоела!) и спокойно поговорить со Злой Фуфой.

Зина всю дорогу щебетала, восторгалась, что-то там болтала. И мы с Фаиной Георгиевной аж вздохнули с облегчением, когда удалось её, наконец, сплавить домой.

– Муля, ты что это накрутил такое? – с возмущением в голосе произнесла она, – ты выставил меня на всеобщее посмешище! Завтра вся Москва будет гудеть, что старуха Раневская выдвинула такие требования. А с нею никто из режиссёров работать не хочет. И вот зачем?

– Фаина Георгиевна, дорогая, – мягко проговорил я, – нам понемногу удалось сломить эту стену. Сейчас все режиссёры наперебой захотели вас к себе. Почему бы не воспользоваться ситуацией?

– Ну и как ты это представляешь?

– Турне по Европе с показом спектаклей в Ла Скала, Комеди Франсез и Ковент-Гарден, – скромно сказал я.

Фаина Георгиевна аж остановилась и посмотрела на меня с изумлением:

– Ты в своём уме, Муля? – печально спросила она, – у меня есть один знакомый, профессор Ройтенберг. Он отлично лечит душевнобольных. Даже в самых запущенных случаях. Я могу похлопотать за тебя.

– Спасибо, Фаина Георгиевна, – усмехнулся я. – Верьте мне, и вы уже скоро будете блистать на лучших сценах Европы.

– А сейчас кого ты считаешь, мне следует выбрать из режиссёров? – всё также грустно спросила Фаина Георгиевна.

Похоже, она мне ничуть не верила. Но спорить не захотела. Или не решилась.

– Я склоняюсь к Капралову-Башинскому, – ответил я, вспомнив, чем закончился наш разговор.

– Он же посредственность, – буркнула она недовольным тоном.

– Тем проще нам будет с ним работать, – ответил я, – вы сколько лет проработали с гениальным Завадским и чем для вас всё это окончилось?

– Это всё Верка, – вздохнула она, намекая на Марецкую, но тут же просияла, – а ты видел, как её корёжило, когда за меня пили?

Я кивнул.

– И Любаня дулась, – она хихикнула, – ну и пусть позавидует. Ей полезно.

– Но пока вы продолжите работать у Глориозова. Он мне сильно должен.

– А потом?

– А потом мы начнём покорять мир.

Я провёл Фаину Георгиевну домой (сейчас она вернулась к себе, так что комната в коммуналке была закрыта). А сам пошёл домой.

В квартире, невзирая на столь позднее время, было светло. Все бегали, ругались, суетились.

На кухне рыдала Полина Харитоновна.

– Полина Харитоновна! Что случилось? – с тревогой спросил я.

– Ох, Муля, ты даже не представляешь, какая беда! – она смахнула слезу, губы её дрожали, – эта свинья Лилька сбежала с гадским Жасминовым. А Гришка напился и в отместку поджёг его театр!