Муля, не нервируй... Книга 2

Глава 4

– Извините меня, Муля, – пролепетала девушка, чуть не плача, – я… я…

– Машенька, – давайте вы успокоитесь и всё мне расскажете, – сказал я и взглянул на Ларису, которая застыла рядом и жадно прислушивалась. – Спасибо, товарищ Лариса. Дальше мы сами.

Лариса намёк поняла, фыркнула и надулась. Однако, ей пришлось ретироваться. Напоследок она одарила меня таким недовольным взглядом, что мне аж стало не по себе. Ну да чёрт с ней. Я посмотрел на Машу:

– Рассказывайте!

– Я… ыыы… – пролепетала она и вдруг разрыдалась, всхлипывая и хлюпая носом.

– Вот, возьмите, – я протянул ей носовой платок (этот тоже был чистым. В последнее время я попросил Дусю, и она выдавала мне сразу по два. Одним я пользовался сам (он всегда лежал в правом кармане, а второй, в левом, был для таких вот случаев, которые с недавних пор что-то участились).

Она схватила носовой платок, словно утопающий пресловутую соломинку. Несколько мгновений Машенька занималась тем, что пыталась прервать фонтан слёз с помощью носового платка. Получалось у неё, честно скажу, не очень.

Наконец, с горем пополам, она справилась и подняла на меня свои глазки-вишенки, которые сейчас покраснели от слёз:

– Б-беда случилась, М-муля-а-а-а… – она опять разрыдалась.

– Что-то с отцом? – у меня аж руки похолодели. Да, он не был мне отцом (да и Муле, собственно говоря не был), но я оценил добрую душу этого человека и вполне искренне к нему привязался. По сути, на сегодняшний день, у меня здесь, в этом мире никого более близкого и не было. Я уже воспринимал его как соратника и товарища.

– Н-нет.. то есть д-да… ыыыы…. – опять зарыдала она, уткнувшись в платок, плечи её вздрагивали.

– Он жив? – спросил я, возможно более резко, чем следовало.

Машенька ответить не смогла, только кивнула «да».

У меня аж отлегло. А то думал, поседею (хотя я же лысый, так что пофиг).

– Тише, тише… – я отнял её за плечи и прижал к себе. Машенька зарыдала пуще, – Успокойтесь, Маша. Всё хорошо. Раз отец жив, остальное – ерунда. Нет ничего непоправимого и выход бывает из любой ситуации.

– Из этой ситуации нет выхода! – Маша, наконец, справилась с эмоциями и выпалила это уже почти нормальным голосом.

– Ну почему же нет? – я отстранился от девушки и сказал успокаивающим тоном, – вот вы пришли ко мне. Это уже выход. Вместе мы сейчас найдём оптимальный вариант. Только расскажите мне всё по порядку. И постарайтесь держать себя в руках. Мы же хотим всё исправить, правильно?

Машенька кивнула и начала рассказывать. По мере рассказа она пару раз не выдержала и всплакнула (а один раз так вообще зарыдала), но, в принципе, справилась достойно.

В общем, ситуация была непростая. Машенькина подруга Таня, с которой девушка делилась секретами и мечтами, не смогла написать диссертацию на таком уровне, чтобы Модест Фёдорович пропустил её на предзащиту. И поэтому Таня сидела на ставке лаборанта и без конца переделывала. Что-то она там или напутала, или в принципе неправильно делала, я так и не понял, впрочем, это и не важно. А важно то, что они, Маша и Таня, вместе поступили на заочную аспирантуру к Модесту Фёдоровичу. Как научный руководитель, Мулин отец был очень жёстким и требовательным, но для своих аспирантов и докторантов делал всё. И в этот раз он оставил девушек у себя в лаборатории и дал им работу лаборантами, чтобы они были, как говорится, «под рукой» и могли проводить свои эксперименты под его руководством. Но Маша диссертацию давно написала и была рекомендована к предзащите, поэтому Модест Фёдорович перевел её на освободившуюся ставку младшего научного сотрудника (там женщина в декрет ушла и ставка была свободна, вот шеф и предложил её Маше. Расчёт был на то, что Маша скоро защититься и ей дадут уже полноценную ставку, как раз, когда эта декретница вернётся). И зарплата у неё теперь была побольше, чем у Тани. А у Тани вообще ничего не получалось. А тут ещё Машенька призналась ей, что влюблена в шефа. Таня присмотрелась и обнаружила, что и шеф неровно дышит к Маше. А в последнее время Модест Фёдорович поставил перед Таней жёсткий дедлайн: она должна за месяц переделать эксперимент, всё опять переписать и положить диссертацию с правильными результатами ему на стол. Иначе Таню отчислят и с лаборантского места, соответственно, тоже попросят (эти ставки Модест Фёдорович держал для аспирантов). И Таня понимала, что тогда она потеряет и койку в общежитии, и зарплату. И придётся ей возвращать в родную деревню. Или вообще идти на завод. Потому что нужна прописка, даже если и снять койкоместо у кого-то. В общем, везде засада и головная боль. И вот то ли от безвыходности, толи от бабской злой зависти, но Таня пошла в профком и рассказала, что Маша спуталась с женатым мужчиной и разрушает ему семью.

Как назло, в это самое время там околачивался Попов и всё прекрасно слышал. Попов был давний и заклятый враг Модеста Фёдоровича. Поэтому он моментально ухватился за возможность насолить давнему конкуренту. И раздул дело так, что теперь будут Машу рассматривать на общем профсоюзном собрании коллектива. И, скорей всего, отчислят и с аспирантуры, и с работы. Причём отчислят с позором. За безнравственность и аморалку.

В конце своего экспрессивного монолога, Маша опять разрыдалась.

– А что говорит Модест Фёдорович? – спросил я, удивляясь, почему Мулин отец не разрулил эту ситуацию.

– В том-то и дело, что Попов подгадал, когда Модест Фёдорович уедет на конференцию в Минск. И я не зна-а-а-аю-у-у-у-у, что делаа-а-а-ать, – всхлипнула Маша и высморкалась в мой платок, – извините, Муля.

– А когда собрание? – спросил я.

– Сейча-а-а-а-ас… – зарыдала опять Маша, – через сорок мину-у-у-ут…

Я посмотрел на часы, шесть четырнадцать. Через минуту начнётся собрание нашего профкома, куда вызвали меня по навету Барышникова. А до НИИ, где работал Мулин отец и Маша где-то минут тридцать пять быстрым шагом.

Надо было принимать решение. И я решил:

– Тогда вытри нос и побежали! – сказал я, – а то не успеем на твоё собрание!

– К-к-к-к-как? – пролепетала Маша.

– Я же Бубнов, – сказал я, – хоть и младший. Значит от имени нашей семьи буду говорить с Поповым я. Не бойся! Сейчас разберёмся.

И мы побежали.

По дороге я успел задать девушке пару уточняющих вопросов:

– Маша, а вы действительно любите моего отца?

– Эмммм… – от неожиданности Маша споткнулась и чуть не упала, если бы я не успел подхватить её за руку.

– Мне нужен ваш честный ответ, – чуть задыхаясь, сказал я (всё, с завтрашнего утра начинаю бегать, а то это никуда не годится!). – Чтобы правильно выстроить защитную речь. Я понимаю, что вопрос бестактный, но вы сами видите, что ситуация сейчас такая, когда не до реверансов.

– Да! – твердо ответила девушка, – но вы не думайте, я никогда бы не стала разрушать семью Модеста Фёдоровича… Может, и вправду мне лучше уйти отсюда…

Она опять всхлипнула, а я потянул её за руку дальше:

– Всё будет хорошо, Маша! Я вам обещаю! Побежали!

И мы побежали.

На собрание мы успели. Прибежали даже чуть раньше, поэтому Машенька успела сбегать в дамскую комнату и умыться. В зал она уже входила строгая и собранная. Куда и девалась перепугано рыдающая девочка.

Народу собралось много. Хоть был давно уже конец рабочего дня, но многие сотрудники этого НИИ были в белых халатах. Хотя, может, они так и домой ходят?

Я поймал себя на том, что шучу даже в мыслях. И одёрнул себя. Не время расслабляться. По крепко сжатым, до белой ниточки, губам Маши, я понял, насколько она взволнованна. Но по внешнему виду и не скажешь. Хорошо держит себя в руках. Хотя дальше посмотрим.

Собрание открыл какой-то пожилой мужчина с внушительным брюшком. Он сказал, что в адрес профкома было подано заявление об аморальном поведении аспирантки Сазоновой (я вспомнил, что это фамилия Маши) и профессора Бубнова. Что, мол, данная аспирантка совращала профессора, зная о том, что он женат. Сазонова пыталась разрушить советскую семью – ячейку советского общества. Кроме того, сам упомянутый профессор, используя служебное положение, склонял аспирантку к связи. И что в связи с этим данным участникам дела следует выразить общественное порицание с занесением в трудовые книжки, а вышеупомянутую аспирантку уволить без права защиты кандидатской диссертации в других научных организациях. С семьёй Бубнова провести беседу, для чего вызвать супругу данного профессора и уведомить её о сложившейся ситуации.

После того, как мужик озвучил суть заявление, народ в зале зашумел. Поднялся такой галдёж, что мужик минут пять не мог всех утихомирить.

Я аж восхитился задумкой Попова. Это ж надо. Он одним махом перечеркнул по сути и карьеру, и семейную жизнь Мулиного отчима. Ещё и время выбрал такое, когда его нету и оправдаться, и защититься он не может. И всё бы у него получилось, если бы Машенька не додумалась позвать меня.

Вдруг с места подскочила давешняя старушка, которая забегала тогда в кабинет отца. Она вскочила и громким визгливым голосом заявила:

– Вздор! Вы не имеете права! Это нарушение!

– Па-а-а-азвольте! – рявкнул на неё пузатый, – никакого права мы не нарушаем!

– Вы нарушили регламент! – вскричала старушка, – во-первых, отсутствует сам Модест Фёдорович. А вы не имеете права его судить, за спиной! Что в лицо ему стыдно смотреть?!

– Ничего подобного, Зинаида Валерьяновна! – опять рявкнул пузатый, – мы сейчас судим не Модеста Фёдоровича! А его аспирантку! Её безнравственное поведение! И расследование мы провели согласно регламенту! Было заявление. Мы рассмотрели. Составили акт. Опросили свидетелей. Опять составили акт. Вынесли на общее собрание. Так как Модест Фёдорович партийный, а Сазонова – из комсомола по возрасту отчислена, а в Партию она не вступила, то было принято решение рассмотреть это дело на общем профсоюзном собрании!

Старушка умолкла и села, растерянно оглядываясь на остальных в поисках поддержки.

А в зале опять зашумели. На этот раз порядок толстяк навёл гораздо быстрее.

– Слово предоставляется товарищу Ломакиной.

К трибуне поднялась долговязая девица. Она была бы даже красивой, если бы не выражение лица. Казалось, её сейчас вытошнит прямо на эту злополучную трибуну. Судя по тому, как дёрнулась Машенька, я понял, что это и есть подруга Таня.

– Как давно Сазонова вступила в порочащую связь с Бубновым? – задал вопрос толстопузый. – Расскажите нам всё, что вам об этом известно.

– Сразу, как только поступила в аспирантуру, – поджав губы, сказала Таня. – Сама по себе Сазонова, как химик, слабая и написать диссертацию так быстро не смогла бы. Жа и вообще самостоятельно не смогла бы. Поэтому она соблазняла нашего научного руководителя, чтобы защититься досрочно.

По залу прошелестел вздох. Толстопузый предупредительно постучал карандашиком по графину.

– Он ей даже место младшего научного сотрудника дал, хотя она и не имеет ещё кандидатской степени, – наябедничала Ломакина и посмотрела на всех ясными невинными глазами.

Машенька, которая сидела возле меня, чуть не подпрыгнула после этих слов, я еле удержал её.

– Тихо, – шепнул я ей. – Ещё не время.

– Мы с Сазоновой вместе поступили в аспирантуру, в один день, – продолжала искать правду Ломакина, – и ей сразу дали мэ-нэ-эса, а я так и работаю лаборантом. И другие аспиранты тоже: Якимов, Григорьев, Шамрова, Зуев и Рахимов. Хотя Шамрова и Рахимов пришли на два года раньше. А всё ещё лаборантами работают.

В зале поднялся такой шум, что ни стучание по графинчику с водой, ни призывы к тишине не помогали. Толстопузый пытался унять народ, но не получалось. Все кричали, доказывали и возмущались одновременно. И ничего понять нельзя было.

– Вот мразь, – сказала Машенька и с ненавистью посмотрела на лучшую подругу, уже бывшую.

Та как раз в это время посмотрела на Машеньку и в её взгляде промелькнуло такое злобное торжество, что у меня аж холодок по позвоночнику прошел. Мда, это она ещё такая юная, тоже где-то под тридцатник ей. А что с нею будет в пятьдесят, когда она пообтешется и наберётся опыта? Страшно даже подумать.

– Товарищи, кто желает высказаться по этому поводу? – спросил толстопузый и с затаённой угрозой сказал, – и давайте не шуметь и говорить по очереди. А кто будет нарушать дисциплину, сейчас Ольга Михайловна быстренько на списочек всех запишет и завтра Ивану Ивановичу мы передадим. И эти товарищи останутся без квартальной премии. И не говорите потом, что я не предупреждал.

В зале мгновенно застыла звонкая тишина. Лишь было слышно, как сзади сопит одышливый толстяк. Надеюсь, за громкое сопение его не лишат квартальной премии.

– Так есть желающие выступить? – опять задал вопрос толстопузый.

Старушка подскочила и воскликнула, вытягивая руку, высоко вперёд:

– А можно я скажу?

– Вас, Зинаида Валерьяновна, мы уже слушали, – недовольно поморщился толстяк.

– Где это вы меня слушали? – возмутилась она, – посмотрите в свой протокол! Я надеюсь, вы его правильно ведёте?! В разделе «были заданы вопросы и выступили» меня нету!

– Говорите, – с неохотой протянул толстопузый.

Старушка юрко выскочила к трибуне и затараторила:

– Товарищи! Я знаю Модеста Фёдоровича всю его профессиональную жизнь. Ещё с аспиранта его прекрасно помню. И я вам скажу – нет человека более порядочного, чем он. И жену его, Надежду Петровну тоже знаю. Я всю семью их хорошо знаю, мы с покойным Петром Яковлевичем…

– Зинаида Валерьяновна, – рявкнул толстопузый, – давайте ближе к делу. Ваши воспоминания, конечно, очень интересны, но мы здесь собрались по другому поводу.

По залу прошелестели смешки.

Старушка после такой отповеди гневно вспыхнула и едко сказала:

– Валентин Альфредович, мы тоже прекрасно знаем, что вы – друг Попова. И знаем, к чему вы всё это ведёте…

В первом ряду справа подскочил похожий на колобок мужичок, лет за пятьдесят и возмущённо закричал:

– Я бы попросил без ваших инсинуаций, Зинаида Валерьяновна!

– Вы хотите сказать, что я не права, Виктор Семёнович? – закричала старушка.

Толстопузый побагровел и заорал тоже:

– Зинаида Валерьяновна! Извольте сесть на своё место! А не то я приму меры и выведу вас из зала!

Старушка дёрнулась, как от оплеухи, и, чеканя шаг, с ровной спиной, вернулась на своё место. Так как мы с Машенькой сидели на первом ряду слева, то мне было прекрасно видно, как дрожат её губы и сколько усилий она прилагает, чтобы не разрыдаться.

– Кто ещё желает сказать по этому вопросу? – спросил толстопузый (я проникся к нему таким неуважением, что заставить себя называть его Валентином Альфредовичем не мог даже мысленно).

– Я желаю! – поднял руку какой-то невзрачный парень.

Он дождался, когда толстопузый ему кивнул, прошел за трибуну и сказал:

– Я считаю, что Сазонова позорит наш коллектив. И ей не место в нашем институте! От имени нашей комсомольской ячейки вношу предложение исключить Сазонову из аспирантуры и не позволить защищаться в нашем спецсовете!

– А по поводу рабочего места, что думает комсомол? – деловито спросил толстопузый.

– Журавлёва из декрета выходит, если не ошибаюсь, через полгода, – развёл руками комсорг, – до этого времени Сазонова не защититься. Она вообще теперь не защититься. Соответственно работу она сама потеряет.

– Понятно. Спасибо! – поблагодарил комсорга толстопузый. – Ещё кто хочет выступить? Давайте активнее, товарищи.

Потом пытался сказать своё слово какой-то дедуля, но его, как и Зинаиду Валерьяновну быстро затюкали и заткнули. Потом говорили ещё пару человек, но столь невнятно, «для галочки», что и упоминать незачем.

– Слово даётся Сазоновой, – провозгласил толстопузый и ехидно посмотрел в нашу сторону.

Маша чуть сжала мою руку, встала и решительно вышла к трибуне:

– Всё что здесь сказано, – звонким от напряжения голосом сказала она в полной тишине, – всё перекручено и искажено. Я не буду говорить, кому и зачем это надо. Но скажу вам так, товарищи. Моя совесть и душа чиста! Ничего предосудительного и порочащего честь института я не сделала. И Модест Фёдорович тоже!

С этими словами она развернулась и вернулась на место.

– Молодец! – тихо сказал ей я.

Она чуть улыбнулась, совсем краешком губ. Но уже хорошо, что она не паникует, а держится.

– В таком случае, считаю обсуждения законченными, – заявил толстопузый, – сейчас из вашего числа мы изберём счётную комиссию и будем голосовать за исключение Сазоновой. Голосование открытое. Я подчёркиваю это. Поэтому мы всем коллективом увидим, пофамильно, кто потакает безнравственности и разврату.

Вот гад! По сути это не завуалированное давление на общественное мнение.

– Одну минуту! – я встал с места и громко сказал, – не всем ещё дали слово! Я ещё не выступил!

– А вы собственно кто такой? – мазнул по мне пренебрежительным взглядом толстопузый, и с возмущённым видом обратился к залу, – кто пустил сюда посторонних?

Но мне на его возмущение было чихать. Я уже шел к трибуне.

– Позвольте представиться, – громко сказал я, – Бубнов Иммануил Модестович!

На зал моментально рухнула оглушительная тишина. С задних рядов тянули шеи, чтобы лучше меня рассмотреть.

А я продолжил:

– Сейчас идёт обсуждение ситуации, которая напрямую связана с моей семьёй. Жаль, что для этого вы выбрали время, когда Модест Фёдорович в отъезде и не может сказать в свою защиту и в защиту аспирантки ни слова. Поэтому возьму эту функцию на себя. Ведь согласно регламенту, семью опрашивать вы тоже собрались. Так почему бы не сделать это здесь и сейчас?

И для аргументации я обезоруживающе улыбнулся и развёл руками.

– У нас не планировалось опрос всей семьи Бубнова, – моментально влез толстопузый, – кроме того, мы планировали поговорить только с Надеждой Петровной.

– Считайте, что я уполномочен нею, – опять улыбнулся я и спросил зрителей, – вы же не возражаете, товарищи? Позволите мне, как сыну, сказать пару слов тоже?

– Говорите! – закричала со своего места Зинаида Валерьяновна.

Её возглас подхватило ещё несколько человек, но поддержка оказалась вяленькой.

Мда, не только у Раневской проблемы с нетворкингом. Придётся с Мулиным отчимом поработать тоже. Иначе, я смотрю, он тут надолго не задержится. И научные регалии ему не помогут.

Но пауза затянулась, поэтому я сказал:

– Товарищи! Что мы сейчас обсуждаем? Я не совсем понял. В чём суть вопроса? Что Модест Фёдорович симпатизирует такой красивой и умной аспирантке?

Все взгляды моментально скрестились на Машеньке. Она вспыхнула, но спину держала ровно.

А я продолжил:

– Уверен, что любой половозрелый мужчина его поймёт и одобрит.

– Товарищ Бубнов, мы сейчас обсуждаем аморальное поведение Сазоновой, – недовольным голосом вмешался толстопузый, – у нас, в советском обществе не принято разрушать семьи.

– Как представитель семьи Бубновых ответственно заявляю – товарищ Маша Сазонова никакую семью не разрушала. Вас кто-то ввёл в заблуждение. И, очевидно, сделал это с далеко идущей целью! – сказал я.

В зале загудели. Толстяк постучал по графину.

– Поясните! – лицо толстопузого перекосило.

– Охотно поясню, – кивнул я, – Сазонова не разрушала никакой семьи, так как семьи давно уже нет.

В зале поднялся такой шум, что толстяк аж подскочил с места и принялся кричать, чтобы навести порядок. Наконец, минуты через полторы, все утихомирились, и он сказал:

– Что это значит?!

– Это значит, что моя мать ушла жить к моему отцу. И Модест Фёдорович абсолютно свободен, – сказал я и зал опять загудел.

– В каком смысле? – растерялся толстопузый. – К какому отцу?

– К моему настоящему биологическому отцу, – сказал я и добавил, – Модест Фёдорович Бубнов – мой приёмный отец.

В зале опять взорвались криками и шумом. Люди переговаривались, что-то доказывали, разговаривали громко и все одновременно.

Я взглянул на Машеньку – она сидела ошарашенная, растерянная, с огромными от изумления глазами.

Толстопузый бросил на меня укоризненный взгляд и принялся успокаивать взбесившихся от таких невероятных новостей химиков.

Когда все успокоились, я продолжил:

– Я ещё раз заявляю – Модест Фёдорович Бубнов – свободный человек. И Маша Сазонова – тоже свободный человек. Они оба – взрослые совершеннолетние люди. Нашей советской Конституцией двум разнополым людям любить друг друга не запрещено. Поэтому считаю, что обсуждать этот вопрос дальше смысла нету.

– Эту информацию ещё нужно проверить! – подскочил Попов, – давайте сделаем запрос в отдел кадров. Есть тут Мария Ивановна? Где Мария Ивановна?! Пусть скажет, приносил Бубнов справку о разводе?

Вот же гад. И не уймётся никак. И я едко сказал:

– А слова его приёмного сына, значит, недостаточно? И почему именно вы, товарищ Попов, так активно нравственность моего отчима отстаиваете? Вы в принципе такой высокоморальный человек, или это касается только личности Бубнова?

От моих слов зал грохнул от смеха. Смеялись все – и те, кто поддерживал Модеста Фёдоровича в этом противостоянии, и даже его противники. Уж больно комичным стало лицо Попова после моих слов.

– В таком случае я предлагаю постановить: товарищ Сазонова норм морали не нарушала. А собрание предлагаю закрыть, – торопливо подытожил толстопузый. – Расходимся, товарищи.

– Э, нет, товарищи! Так не годится! – сказал я, – этот вопрос теперь так просто закрыть нельзя! Сейчас нужно выяснить, почему аспирант Ломакина вдруг написала это ложное заявление в профсоюз. И какое отношение к этому имеет товарищ Попов.

– Мы сами разберёмся, – словно о несущественном, отмахнулся толстопузый. – В рабочем порядке.

Вот только не с тем он связался, и я терпеть не могу, когда обесценивают мои слова. Поэтому я жёстким тоном отчеканил:

– Товарищи! От имени семьи Бубновых, я прошу профсоюз разобраться, на каком основании Ломакина и Попов пытались очернить имя моего отца в его отсутствие, за спиной! Я прошу принять меры в ответ на клеветнические действия Ломакиной и Попова. Иначе я подам на них в суд за клевету! Я здесь был и всё прекрасно слышал. И ничего не намерен спускать. Прошу занести эти мои слова в протокол и ознакомить меня с протоколом под подпись!

В конце моей пламенной речи воцарилась тишина. А затем раздались одинокие хлопки. Я посмотрел – хлопала Зинаида Валерьяновна. За ней подхватила какая-то девушка. Затем – Маша. И буквально через миг – аплодировал весь зал.

Попов сидел мрачный, красный. Ломакину я в зале не видел. Хотя я её не очень хорошо рассмотрел.

После окончания собрания, которое вышло скомканным, я еле-еле отбился от любопытствующих и подхватив Машеньку, направился к выходу.

– Спасибо, Муля, – прошептала она хрипло. А потом не удержалась и добавила, – а про семью… это правда?

– Неужели вы считаете, что я стал бы врать при таком скоплении народа? – пожал плечами я, – давайте я вас проведу. Вы же в общежитии живёте?

– Чёрт! – вдруг чертыхнулась Машенька и от этого смутилась до слёз.

– Что случилось?

– Я живу с Таней в одной комнате, – прошептала она.