Муля, не нервируй... Книга 2

Глава 6

Сцена, которая за этим последовала, дала бы фору пресловутой финальной сцене из «Ревизора»: «…вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»… Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается!».

Не знаю, как долго эти полторы минуты тянулись у них, а у нас данная сцена заняла несколько бесконечных, словно существование самой Вселенной, секунд. Которых вполне хватило бы, чтобы красиво поседеть. Однако мне даже этих секунд оказалось достаточным, чтобы сориентироваться. И пока Модест Фёдорович ещё только-только начал багроветь и приоткрывать в негодовании рот, а Машенька приготовилась не то упасть в обморок, не то совершить по примеру храбрых сынов страны Восходящего солнца сеппуку, я сказал уверенным и оживлённым тоном:

– Отец! Как хорошо, что ты приехал! Тут такое случилось, ты не представляешь! – с этими словами я сунул полуобморочную всхлипывающую Машу отцу и спросил, – у тебя закурить есть?

Модест Фёдорович автоматически кивнул, машинально принимая Машу в объятия.

– Угости, а то нервы совсем ни к чёрту!

Получив в своё распоряжение целую пачку, я сказал:

– Пойду покурю пока, – и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

За дверью послышались голоса. А я, удовлетворённо улыбаясь, отправился на кухню.

И наткнулся там на Фаину Георгиевну, которая курила, по обыкновению в форточку.

– А что это ты вдруг сигаретами разжился? – ворчливо спросила она, – уже у соседей не стреляешь … Получку выдали, что ли?

Всё это она произнесла крайне язвительным тоном. Явно не может мне простить предложение играть Лешего и скоморохов во второсортных постановках.

С одной стороны, я её вполне понимаю. Заслуженная артистка, любовь миллионов зрителей и тут на тебе! Да над ней завтра половина московской театральной тусовки ухахатываться будет. Но, с другой стороны, ей нужно проявить смирение, унять гордыню. Ну я не знаю, как это по-другому называется. В общем, снять корону хоть на немножко и обуздать свою «звёздную болезнь». И к этому, на мой взгляд, можно прийти только вот таким путём, через самоотречение.

Поэтому я ответил тоже не менее язвительным тоном:

– Гуманитарная помощь от афиканских собратьев.

Злая Фуфа хотела что-то сказать, но от моих слов умолкла и только молча курила, зыркая на меня.

На кухню вошла Белла и сказала:

– Всё шушукаетесь?

Не дождавшись ответа, спросила:

– А что за мачеха у тебя такая молодая, Муля? Вы же ровесники?

– Это она так хорошо сохранилась, – ответил я, задумчиво выпуская струю дыма в форточку, – а так-то ей за сильно пятьдесят.

– Да что ты втюхиваешь, Муля?! – возмущенно сказала Белла, прикуривая от конфорки, – ей лет двадцать-двадцать пять, не больше!

– Если женщина решила сохранить молодость, она её сохранит, невзирая ни на что, – поучительно сказал я и затушил окурок.

Так как возвращаться в комнату было неудобно, пришлось подкуривать вторую сигарету.

– Что-то ты много стал курить, Муля, – обличающе сказала Фаина Георгиевна и тоже подкурила вторую сигарету.

Я от комментария воздержался, а Белла сказала:

– Сегодня Софрон так кричал на Музу.

Я нахмурился, а Фаина Георгиевна насмешливо и красноречиво посмотрела на меня.

Я предпочёл взгляд не заметить, поэтому она не выдержала и едко сказала:

– Видишь, какой ты молодец, Муля!

– Нужно время, – буркнул я.

– Ну-ну, – ответила мне она многозначительным тоном с подтекстом.

Мы ещё немного поболтали на отвлечённые темы. Разговор, в основном, крутился вокруг свадьбы Ложкиной и Печкина, и вероятности примирения Пантелеймоновых. Затем дамы разошлись по комнатам. А я остался сиротливо стоять на кухне, крутя в руках злополучную пачку. Возвращаться в комнату было неудобно. Но и торчать всю ночь на кухне тоже не улыбалось.

Мои сомнения разрешил приход Модеста Фёдоровича.

Он вошел на кухню и сказал усталым голосом:

– Муля, дай сигарету.

Губы его при этом были припухшими и общий вид он имел лихой и немножко безумный.

Я сделал вид, что не заметил и протянул ему пачку.

– Спасибо! – поблагодарил он и машинально вернул пачку мне, – с ума сойти!

Я философски пожал плечами, чуть подумал и прикурил очередную сигарету. Эта уже третья. Понимаю, что не надо бы, но разговор, очевидно, сейчас предстоит серьёзный.

Модест Фёдорович и себе прикурил от конфорки, по моему примеру, и сказал, выпуская дым:

– Спасибо, сын!

Ну супер. Значит, всё образовалось. И я ответил:

– Как там Маша?

– Немного успокоилась, – вздохнул Мулин отчим.

– В общагу ей нельзя, – ответил я, – там эта Ломакина её изведёт. Да и вообще… все любопытствуют. Она девушка молодая, ей тяжело всё это…

– Мы сейчас уйдём, – Модест Фёдорович крепко затянулся.

– Куда? – удивился я, – Зачем? Она вполне может пожить у меня в коммуналке, сколько надо. И, кстати, что ты намерен делать дальше?

Модест Фёдорович как раз затягивался опять. При моих словах он вспыхнул и закашлялся. Откашлявшись, он тихо сказал:

– Мы решили пожениться. Понимаешь, в этом случае нет другого выхода.

Я понимал. Но комментировать не стал. Просто произнёс с серьёзным видом:

– Конечно, конечно.

Модест Фёдорович недоверчиво посмотрел на меня, но я сохранял на лице маску невозмутимости, и он успокоился, так как продолжил:

– Сейчас мы уйдём, – увидев скепсис у меня на лице, он торопливо сказал, – нет, ты не подумай, я её у себя поселять до свадьбы не буду. А то узнает Попов и опять начнётся. Я сейчас отведу её к Зинаиде Валерьяновне. Она одна занимает четырёхкомнатную квартиру. Уж где-то уголок для Маши она у себя точно найдёт.

– А с чего бы ей пускать к себе чужого человека? – удивился я, – она, вроде как старушка вредная…

– Муля! Эта старушка была соратницей твоего деда! – сказал Модест Фёдорович и, посмотрев на моё скептическое лицо, пояснил, – боевой подругой она была… считай, как второй женой, только настоящей.

У меня чуть челюсть не отпала. Вот это да! Значит, не только у Мулиной маменьки полный шкаф скелетов. Это, оказывается, у них семейное.

– Так что нормально она Машу пустит, – буркнул Модест Фёдорович и потянулся за второй сигаретой.

А я, кажется, накурился на несколько лет вперёд, поэтому просто стоял и слушал.

– А когда вы пожениться планируете? – спросил я.

– Думаю, дня через три-четыре, – он подумал, поморщился и сказал. – Хотя нет, придётся целую неделю ждать, до субботы. У меня же в пятницу доклад на Комитете. Это очень важно. И для страны, и для науки. Так что только в субботу, наверное.

Я мысленно усмехнулся. Модест Фёдорович был сначала учёным, и только потом обычным человеком. Хотя в эти времена почти все люди были такими: сперва работа, потом личное. Возможно поэтому такую гигантскую страну от разрухи и вытащили, считай, не имея ни мощных технологий, ни ресурсов. На голом энтузиазме.

– А как за неделю вы успеете? – удивился я, – там же, вроде, в ЗАГСе заявление должно месяц лежать, и только потом…

– Всё-то ты знаешь, – беззлобно подколол меня Модест Фёдорович, – неужто для себя уже справки наводил?

Но я-то был не двадцативосьмилетний домашний мальчик Муля, поэтому на подколку не отреагировал и сказал:

– Ну, а как же. Нужно всегда наперёд думать, чтобы не было, как у тебя сегодня.

Модест Фёдорович ответную подколку оценил, крякнул и ответил:

– Могли бы хоть завтра, но тут ещё есть один нюанс…

Он глубоко затянулся, выдохнул дым в форточку и сказал:

– Мы с твоей мамой ещё не развелись…

Опа! У меня от удивления аж глаза на лоб полезли:

– Почему?

– Да как-то незачем было, – пожал он плечами.

– А она разве согласится на развод? – спросил я.

– Почему нет? – поморщился Модест Фёдорович, – квартира на нас троих. Я её выписывать не буду. Ты свою долю тоже получишь. Таки я заставлю и пропишу тебя обратно. А после меня моя доля Маше достанется. Так что нормально всё будет. Квартира большая. Её разменять спокойно на две двушки можно будет.

Я очумело покачал головой и ошарашенно сказал:

– Ты так далеко смотришь… – а потом уточнил, – а как ты все эти бюрократические барьеры в ЗАГСе преодолеешь? Чтобы за неделю и развестись, и расписаться?

– Да у меня Володька, друг мой, немалую должность в Москве занимает, – с усмешкой пояснил Модест Фёдорович. – мы вместе на фронте были. Он меня под Гомелем на себе, считай, с поля боя раненого вытащил. А я его уже под Брянском вытаскивал. Так что куда он денется, поможет…

Я только глазами захлопал. Вот это да!

И тут дверь в квартире Пантелеймоновых открылась и оттуда выскочил Жасминов с перекошенным от злости красным опухшим лицом. В коридоре он закричал истерическим голосом, оглядываясь на дверь:

– Что мне уже и поссать выйти нельзя?! Нигде в советских законах не сказано, что человеку выйти поссать нельзя! Не имеете права!

Из комнаты ему что-то угрожающе заорал Григорий.

– Это что ещё за клоун? – тихо спросил Модест Фёдорович, когда Жасминов скрылся в сортире.

– Это певец, в театре работает, – пояснил я, – его по уплотнению к Пантелеймоновым подселили, так они теперь воюют. Комната-то проходная.

– Вот потому я и не хочу, чтобы Маша тут оставалась, – осуждающе сказал Модест Фёдорович, – и так у неё проблем сейчас выше крыши. А ей вообще-то надобно к предзащите диссертации готовиться. А не всей этой ерундой заниматься.

В этом я с ним был согласен.

– А вообще, ты тоже, Муля, подумай, – сказал вдруг Модест Фёдорович. – Ну, что ты сидишь тут, в этой конуре. Возвращайся. Твоя комната всегда тебя ждёт.

– У тебя сейчас молодая семья, медовый месяц, – неуклюже пошутил я.

Модест Фёдорович покраснел и от смущения, и от удовольствия:

– Маша мне всё рассказала. Спасибо, что защитил её, и меня, на собрании. И что поддержал в такую минуту. Я очень тобой горжусь, сынок, – он расчувствовался и обнял меня.

– Думаю, любой поступил бы так на моём месте, – аккуратно отстраняясь, сказал я.

И тут из сортира вышел Жасминов и сказал:

– Муля, что мне делать?!

– По поводу? – удивился я.

– Я не могу больше жить в таких условиях, – он кивнул на комнату Пантелеймоновых и жалостливо запричитал. – Понимаешь, ни выйти, ни зайти нельзя. Григорий орёт постоянно. Я каждый день домой, как на казнь возвращаюсь. Я так скоро сойду с ума, Муля!

– Ну это вам нужно в комитет обращаться, – задумчиво сказал я, – а вообще я не пойму, зачем вы на этот вариант согласились?

– Но я же не знал, что это чулан через проходную комнату будет! – всплеснул руками Жасминов и взмолился, – Муля, ну придумай что-нибудь! Ты же умный. Ты всем всегда подсказываешь, посоветуй и мне! Пропадаю!

Я задумался. Орфея я понимал прекрасно. Насколько и так тяжело жить такой вот коммуной, а тут ещё ходить через чужую комнату приходится, где живёт молодая семья. И это ещё ему повезло, что Лиля к нему толерантна, мягко говоря. А что было бы, если бы там жила женщина с таким характером, к примеру, как у Беллы?

– Думаю, если нужен выход из ситуации быстро, то тут есть только один правильный вариант, – задумчиво сказал я и спросил, – у тебя же нету блата, чтобы помочь?

– Муля, если бы у меня был блат, то разве я бы жил в этой кладовке? – печально усмехнулся Жасминов и покачал головой.

– Угу, – глубокомысленно покивал я и озвучил вариант, – тебе нужно жениться, Орфей. И этой площади будет недостаточно для проживания двоих.

В разговоре мы с Жасминовым постоянно переходили то на «ты», то на «вы», в зависимости от серьёзности темы.

– Но у меня нету невесты! – возмутился Жасминов. – Это же любить надо…

– Это может быть и фиктивный брак, – пояснил я, – пожениться, получить комнату побольше, пожить там какое-то время, а потом потихонечку развестись. И ты, и она получите отдельное жильё. А если ещё и ребёнок будет…

– Ну ты, Муля, и голова! – восхитился Модест Фёдорович, который всё это время внимательно слушал наш разговор. – Не знаю, в кого ты пошёл такой? Надя вроде не ахти, Адияков этот вообще какой-то недалёкий, раз профукал всё. А ты вот как…

– В деда, – коротко ответил я и Модест Фёдорович кивнул, удовлетворившись моим ответом.

– Муля, – Жасминов продолжал топтаться рядом, обдумывая мой совет. – А теперь тогда подскажи, где мне невесту найти?

– Орфей, – устало вздохнул я, – вот уж чего-чего, а это вообще не вопрос. Сколько из деревень девчонок ежедневно приезжает в Москву? И любая из них будет счастлива на такой вариант. А сколько вдов осталось, чьи мужья с войны не вернулись? Они страдают от одиночества. У многих и дети есть. Кстати, может, тебе действительно взять хорошую хозяйственную женщину с ребёнком или двумя? Расписаться с нею, немного пожить, она тебе и готовить будет и хозяйство вести, а потом получить жильё и развестись? И никто в обиде не будет.

Глаза Жасминова полыхнули восторгом.

– А пока вы в чуланчике жить будете, она очень быстро Гришку на место поставит. Он у неё по струночке маршировать будет.

Этот совет пришелся Жасминову особо по душе. И он с энтузиазмом воскликнул:

– Муля! Ты меня спас! – и счастливый и лучезарный, умчался обратно в комнату.

Оттуда тотчас же послышалась ругать Гришки.

– Ужас какой, – прокомментировал Модест Фёдорович, качая головой на всё это.

– Так и живём, – пожал плечами я.

Модест Фёдорович затушил окурок и сказал:

– Пошли, Муля. Поздно уже. Мы с Машей сейчас уйдём, а ты давай-ка ложись спать. Ты ужинал?

– Да, мы с Машей по дороге в общагу зашли в столовку, поели, – сказал я. – А ты?

– А меня Дуся накормит, – отмахнулся Модест Фёдорович и с улыбкой добавил. – Хорошо, что я на два дня раньше вернулся, хотел к докладу подготовиться к пятнице. Как чувствовал, что тут что-то не то.

– Да, хорошо, – кивнул я и сказал с улыбкой, – пошли мою будущую мачеху тормошить, а то она там заждалась уже вся.

На следующий день на работу я шел, честно говоря, опасаясь результатов вчерашнего. Я, конечно, человек отмороженный и плевать мне на все эти разборки, но для моего плана мне нужно задержаться в Комитете по искусствам. А если со мной будет то же, что хотели вчера провернуть с Машей и Мулиным отчимом, то вряд ли получится задержаться здесь надолго.

Поэтому перед тем, как пройти на своё рабочее место, я сходил к кабинету, где работала кареглазка с подругами, и заглянул туда.

– О! Муля! – обрадовались мне девчата, – а почему тебя вчера не было?

– Это длинная история, – загадочно сказал я, – обязательно расскажу потом как-нибудь. А что вчера было? И чем всё закончилось?

– Ой, такое было! – экспрессивно воскликнула кареглазка и всплеснула руками, очевидно, для дополнительной аргументации.

И девчата, торопясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать мне о вчерашнем заседании.

В общем, если кратко, то комсорг решил на меня наехать, что я перестал проводить лекции. И что мои лекции содержат вредные для советского комсомольца идеи. Что я пропагандирую мещанство. И так далее. Это бла-бла-бла он вещал долго. Если его послушать, то я – вражеский элемент, который разлагает коллектив с какой-то тайной целью.

Мда, дела явно непростые.

Моё отсутствие подтвердило мою виновность. И комсорг, захлёбываясь возмущением, обличал мою мещанскую и вражескую сущность. А потом встал Барышников и тоже внёс свои пять копеек. И тоже, с его слов, я выходил конформистом и приспособленцем, для которого своя шкура дороже, чем общее дело строительства коммунизма.

Не знаю, до чего они бы договорились, но, когда поднялся вопрос о том, что мои лекции вредные и их нельзя слушать, то народ взбунтовался. Особенно неиствовали девушки, которые надеялись послушать мои лекции по изменению внешности. Они-то и отбили меня у комсорга, буквально силой. Сгруппировались все и дружно напали на него.

– Там такой ор стоял! – мечтательно закатила глаза подружка кареглазки.

– А что решили в конце концов? – спросил я.

– Решили, что ты должен лекции продолжить, – хихикнула кареглазка, – так что теперь будешь каждый день нам рассказывать.

Я вежливо поулыбался, поблагодарил милых девушек, но ничего не обещал.

Когда вернулся в кабинет, Лариса сказала осуждающим тоном:

– Ты прогулял вчера собрание, Муля. Тебя рассматривали. Наш очень злой на тебя.

– Спасибо, Лариса, – сказал я и сел на своё место.

– Ты разве не собираешься к нему в кабинет? – удивилась она.

На что я пожал плечами и ответил:

– Меня не вызывали. Сижу, работаю.

Некоторое время в кабинете было молчание. А потом дверь без стука распахнулась и вошел сердитый комсорг.