Русский бунт. Интервенция

Глава 10

Еще до Рождества в одном из приемных залов Зимнего я принял делегацию Императорской Академии наук в ее полном составе, и, честно признаться, эта встреча оставила после себя неоднозначное ощущение. Завершилась она следующей ремаркой с моей стороны:

— Господин Эйлер, я вас глубочайше ценю как ученого, но это же ни в какие ворота не лезет!

Великий математик за годы своей слепоты, от которой он избавился совсем недавно, разучился скрывать выражение лица, и оно отразило еще больший скептицизм, чем мое уважение к нему.

— Я слышал о вас удивительные вещи, ваше величество, — твердым голосом ответил мне вице-президент Академии, — но позвольте все же нам, академикам, судить, в верном ли направлении развивается Российская наука.

С трудом сдержался, чтобы не взорваться. Мало того, что флагман этой самой науки был обезглавлен (его президенты Разумовский и самодур Владимир Орлов удрали за границу, от чего Академия только выиграла), так вдобавок — и превыше всего — большинство из 60 академиков не могло похвастать серьезными успехами. И сейчас они спрятались за спиной маститого деятеля мировой науки. Зачем? Чтобы скрыть свое ничтожество?

Есть такая замечательная профессия на свете — удовлетворять собственное любопытство за счет государства. Это про ученых кто-то сказал — довольно метко, если хорошенько подумать. Не то чтобы я людей науки не уважал, вовсе нет… Но и не мог не испытывать к ним некоторой настороженности. Так и тянуло спросить: а что ты, сукин сын в парике и черной мантии, сделал полезного для державы? В чем практическая польза от тебя, живущего на мои деньги?

Глупо с подобным аршином лезть даже к завалящему лаборанту и, тем более, к академику. Кто знает, а вдруг он совершил или вот-вот совершит открытие, которое прославит в веках не только персонально его, но и Россию? Он даже может об этом не догадываться — пути научного познания извилисты и загадочны, как сама жизнь. Всё я прекрасно понимал — и все равно ничего с собой поделать не мог. Как заказчик, как главный деньгодатель, я хотел видеть результат своих финансовых затрат на ту же Академию, на содержание ее членов здесь и сейчас. Дайте руками потрогать или, на худой конец, глазами посмотреть, прочитать, услышать.

Ничего удивительного, что мой подход академики разделяли. Только с обратным знаком. Хочешь от нас результат, гони деньгу. Вот так — просто и доходчиво. Как платите, так и работаем. Или иначе: вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем. Все, как в позднем СССР.

Конечно, на встрече с академическим сообществом эти виртуозы искусства красноречия мне эту мысль донесли в столь витиеватых выражениях, что нужно было сильно поднапрячь мозги, чтобы все это сообразить. Я сообразил. Проникся. И задумался.

Два направления, бесспорно, следует отнести к реальным достижениям.

Выдающиеся Академические экспедиции под общим руководством академика Палласа за шесть лет — во время, между прочим, тяжелой войны — совершили реальный научный подвиг, проведя описание обширных территорий Поволжья, Урала и Сибири, а также на Русском Севере, в Прикаспии и на Кавказе. Собрали богатейшие коллекции региональных природных и биологических ресурсов. Кавказский поход моего казанского визави Иоганна Гюльденштедта был составной частью этой эпопеи. Я был несказанно рад его видеть среди собравшихся — уже в мантии академика, а не профессора. Впрочем, все участники Академических экспедиций заслуживали серьезной награды лично от меня, о чем я не преминул сообщить собравшимся. Вставить шпильку Палласу за непозволительные шалости всегда успею. (1)

Второе направление сводилось не к большой группе ученых, а к одному лицу, к почтенному Леонарду Эйлеру — подлинной глыбище российской науки. Мне не хотелось его хоть чем-то унизить в присутствии коллег. А посему я свернул обмен мнениями и, наплевав на приличия, подхватил старика под руку и утащил в свой кабинет. И там припер его к стенке неопровержимыми фактами. Например, тем, что вице-президент Академии годами не посещал ее заседания, и не потому, что ленился, а потому, что там сложилась невыносимая атмосфера.

Старик пустил слезу:

— Ну, что вы хотите, государь? — всхлипывал он. — Этот Орлов, он же довел Академию до полнейшей анархии. Он уволил большинство художников, продал за бесценок многие книги, отказал во вступлении в наши ряды выдающимся французским ученым, а принял лишь Дидро и Гримма. Последний за семь лет ни разу не выступил с публичным докладом. Академия в долгах. Здание в отвратительном состоянии. Химическую лабораторию разграбили. Вы правы, ваше величество, я перестал туда ездить на заседания.

Увы, Америки мне великий ученый не открыл. Я уже все это знал, и у меня был план.

— Гатчина. Я передам Академии дворец моего сына, но оставлю его на своем коште, буду оплачивать кабинетными деньгами (2). Хорошо, что там еще не приступали к внутренней отделке. Все оборудуем в соответствии с пожеланиями ученых. Лаборатории, жилые помещения…Но и дам им план научных изысканий, которые требуется выполнить, чтобы отработать мою щедрость. И туда отправятся только те, кто действительно будет работать, а не благодушествовать за пожизненным званием академика.

Эйлер промокнул платком слезящиеся глаза и грустно усмехнулся.

— И кто же будет решать, кто достоин, а кто нет? Сборище академических болтунов? Или очередной временщик?

— Вы будете решать. Лично! Только вам доверяю. Екатерине была нужна не Академия, а выставка. Перед друзьями-просветителями хвалиться. Мне же нужны открытия! И те, кто их сможет внедрить или показать пути, как это можно сделать.

Эйлер долго сопротивлялся, не желая взваливать на плечи такой груз, становиться объектом черной зависти и интриг, шельмования перед европейским научным сообществом коллегами. Наконец, он сдался, выговорив себе двух помощников в рангах вице-президента и ученого секретаря по своему выбору, и был настолько любезен, что осведомился, не может ли он оказать мне какой-то услуги.

— Можете. Мне нужны лучшие мастера фейерверков, химик, готовый работать с взрывчатыми составами, и толковый математик, — честно изложил я свою потребность.

— Боже, и вы туда же, в игрушки? Вы! Тот, кого называют Арканумом и обладателем чистого знания⁈

— Нет, почтеннейший учитель, речь о другом. Мы будем создавать чудо-оружие.

После этой памятной встречи прошло почти три месяца. В самые сжатые сроки я получил готовый прототип и тысячу заготовок для начинки моих… ракет. Да-да, все проще паренной репы: я «создал» «Катюшу» для своей армии.

Ничего особого изобретать не пришлось, лишь добавить ряд важных деталей и подсказать конструкцию. Идея давно лежала на поверхности, а в Индии в княжестве Майсур ракеты и даже ракетные установки появились давным-давно, и вот-вот солдаты ост-индской армии с ними познакомятся. Потом англичанин Конгрэв украдет эту концепцию и добьется впечатляющего результата при осаде Копенгагена. Все это теперь, возможно, и не случится, потому что я готов выпустить джина из бутылки. Но с соблюдением строжайшей конспирации, с разделением главных этапов сборки всей конструкции, тщательным подбором допущенных к ним мастеров и с получением от них подписок о неразглашении под угрозой смертной казни. Враг не дремлет! Остроконечную пулю поляки уже пробуют перенять, уверен, что Фридрих уже точно ей вооружится. Шрапнель тоже не бином Ньютона, можно освоить.

Так что строгости нужны. Я не хотел, чтобы ракетное оружие попало в чужие руки и было использовано против моих же войск. Если оберегать свои секреты, то моим противникам придется изобретать свою версию. Быть может, им попадется в руки неразорвавшаяся ракета или ловкий наблюдатель увидит момент запуска — этого мало. В конце концов, те же ракеты Конгрэва скопировали лишь лет через пятнадцать после их первого применения, и это после того, как союзники могли воочию наблюдать действия ракетчиков в битве под Данцигом, получить образцы и ознакомиться с книгой автора патента. Да и то русским, к примеру, до инженера Александра Засядько так и не удалось создать боевую ракету с удовлетворительными характеристиками.

Вообще удивительно, что мир до сих пор не допер до идеи начинить ракету гранатой. В армиях уже много лет с успехом применяются осветительные ракеты. Искусство фейерверков достигло невероятных высот, и особенно им славились именно русские. Артиллерист Михаил Данилов даже написал книгу «Довольное и ясное показание, по которому всякой сам собою может приготовлять и делать всякие фейерверки и разныя иллюминации» с подробными чертежами. Еще не опубликованная, она уже была известна в Канцелярии главной артиллерии и фортификации. Главный артиллерист 1-й армии генерал Петр Мелиссимо, присягнувший мне на Оке, славился как искусный мастер «огненных потех». И накопив столько знаний, Европа в целом, и Россия в частности, так и осталась без ракетного оружия в XVIII веке.

У грека Мелиссимо не сложились отношения с Чумаковым, и вместо службы в войсках он получил от меня задание создать в Петербурге при Артиллерийском ведомстве нечто вроде испытательного центра новых орудий и боеприпасов. Я выдал ему чертеж ракеты и пресек в зародыше все дискуссии. Потребовал рассчитать количество дымного пороха, способного перенести на приличное расстояние снаряд с 8-фунтовой гранатой, начиненной картечью, и после этого изготовить цилиндр из жести нужной длины. В чертеже присутствовала одна деталь, которой в боевой ракете будет отсутствовать — к ней якобы будет прикреплена длинная палка для стабилизации полета. Вопросов она у генерала не вызвала: точно также снаряжались снаряды для фейерверков.

Для разработки ракетного «топлива» привлек уже проверенного в деле Иоганна Гюльденштедта. От него требовалось немногое: добиться равномерного сгорания порохового заряда. Он объединил усилия с морскими артиллеристами, и они выдали неплохую смесь, уже проходившую испытания на флоте: пороховая мякоть, селитра, мягкая сера и молотый ольховый уголь.

Мастерская Академии получила задание изготовить двойные спиральные направляющие в виде длинного тубуса и устройство для регулировки угла подъема, столярка в Кронштадте — футляры для них и станину для монтажа пакета из 16 пусковых установок. Самый секретный элемент, съемные стабилизаторы, по частному заказу склепали на фабрике для производства медной и жестяной посуды. Там даже не поняли, что у них заказали — не то примитивную подставку, не то заготовку, непонятно для чего.

Потом пришел черед Чумакова и самых преданных ему людей. Пушкарские навыки не имели значения — ракетные войска русской армии создавались с нуля. На секретном полигоне была собрана пусковая установка, одну ракету оснастили стабилизатором, подожгли заряд примитивным подрывом холостого заряда.

«Вжуууух…» Дымный след повис в сыром мартовском воздухе.

Ракета с муляжом вместо боевой части в станине не взорвалась, благополучно ее покинула и долетела почти до границы полигона — две полные версты одолела, воткнувшись в талые сугробы. Из укрытия, где мы прятались с моим начальником артиллерии, место ее приземления можно было рассмотреть лишь в подзорную трубу. Чумаков снял с головы генеральскую двууголку, достал платок, вытер обильно вспотевший лоб и выдал странное заключение:

— Не пушка.

Я рассмеялся и успокаивающе похлопал Федора по плечу.

— Конечно, не пушка. Ракета! Не переживай! Никуда твои драгоценные орудия не денутся.

— Много чего учесть нужно, — до Чумакова дошел весь объем предстоящей работы. Вот же самородок, на лету схватывает.

— Работы непочатый край! Я дам тебе хорошего математика. Это Фусс, зять великого Эйлера. Нужно как можно точнее определить воздействие разной силы и направлений ветра и составить таблицы с углами возвышения станины для точной стрельбы. Мне важно, чтобы ракеты летели точно в заданный квадрат, а не как бог на душу положит.

Духота южной зимы — сырая, промозглая, несущая за собой запахи начинавшей таять земли и прелой листвы — стояла над бескрайними степями. Суворов ненавидел эту пору. Раскисшие дороги, кони, тонущие по брюхо, скрип постромок кибитки, вытягиваемый из плена только волами. Распутица — это слово, как старая рана, ныло при одной мысли о долгой дороге. Но приказ царя был однозначен — срочно явиться в столицу, в министерство военных дел.

Вот и летел Александр Васильевич, не жалея почтовых троек, на север. Февраль только-только перевалил за середину, но по ночам уже не трещали морозы, а днем солнце пригревало предательски, размягчая верхний слой наста на полях и превращая укрытые от ветра участки дороги в подлую, хлюпающую кашицу. На санях — пока еще санный путь, слава богу! — но чутье старого вояки подсказывало: долго это не продлится. Еще неделя-другая, и весь этот кажущийся твердым настил пойдет ходуном, превращая сотни верст в непроходимое болото.

Путь был долгим, однообразным. Степь сменилась перелесками, потом пошли старые боры средней полосы. Изредка попадались деревеньки, убогие, серые, с покосившимися избами и дымящимися трубами. Виды привычные, глазу знакомые. Но что-то было не так. Что именно — Суворов поначалу не мог уловить. То ли слишком тихо, то ли, наоборот, слишком… оживленно?

На подъезде к одной из деревень, где предстояла смена лошадей, слух уловил непривычные звуки. Песни. Провожали рекрутов в армию. И провожали весело. Не похоронные причитания или пьяные вопли. Нет. Это было… задорно?

«Что за оказия?» — пробормотал Суворов, выглядывая из-под полога. Кибитка остановилась у дома старосты, чуть в стороне от собравшейся толпы.

У самой избы, расписной, с новыми наличниками на окнах — тоже диво, староста, мужик лет сорока, ладный, с окладистой бородой, стоял, окруженный дюжиной парней. Парни эти — выглядели… не хмурыми и не забитыми. Смеются, перешучиваются, кто-то плясовую отбивает ногами по утоптанному снегу. Вокруг народ — бабы, старики, ребятишки. Песни. Рожки, дудки — откуда только взялись?

Суворов выбрался из саней, ступая на снег осторожно, прихрамывая на раненую ногу. Поправил шубу, надвинул на лоб треуголку.

— Что за гуляние? — спросил он, подходя ближе. — Рекрутов провожаете, а веселитесь, будто на свадьбу?

Староста обернулся, в глазах — ни тени прежнего холопского страха. С почтением, но твердо поклонился.

— Здравствовать желаем, господин генерал. Рекрутов, так точно. Вернее, добровольцев и призывников. В армию царя-батюшки Петра Федоровича идем служить.

— Служить идете. Так отчего ж веселье? Не на смерть разве же провожаете? Или не слышали какая нынче заруба идет с поляком да шведом?

Староста разгладил бороду, улыбнулся — широко, от души.

— А отчего ж не веселиться, господин генерал? Раньше-то как было? Угоняли парней, считай, на всю жизнь. Мало кто возвращался. Ждут дома — а его нет. Умер где-то или сгинул в полку. Слезами обливались, как живых хоронили.

Он кивнул на парней.

— А теперь? Пять лет — и домой! Срок-то известен. Да и слухи идут, что и раньше могут отпустить, ежели хорошо служить. И что, по вашему, мы тут слезами-то заливаться должны? Или передние зубы молодым парням выбивать, чтоб не забрили?

Суворов слушал, качал в удивлении головой. Фраза про зубы его не удивила: тех, кто не мог скусить патрон, в армию не брали.

— Пять лет… слыхал об том, был указ по осени.

— Так точно, господин генерал! Царь-батюшка срок понизил. Указом своим. Да и… — староста оглянулся на парней, на народ. Голос его стал тише, почти заговорщицким, но глаза горели твердостью. — За свою волю идем, господин генерал. За ту, что нам царь-батюшка дал. От бар идем защищаться. Что хотят нас обратно в крепость загнать. Знаем мы, что те, кто не присягнул, зуб на нас точат. И не дадимся! Потому и веселье. Не на смерть, а на битву за свою правду идем! С честью вернуться, а не с позором в яму лечь! Потому и добровольцы.

Мужик говорил без подобострастия, без тени прежнего страха перед барином, перед военным чином. Говорил как равный с равным, объясняя свою позицию. Суворов был поражен. Рекрутчина — вечная каторга, слезы матерей, проклятья отцов — это было частью русского быта, таким же незыблемым, как зимние морозы или летняя жара. И вдруг… это. Песни, пляски, готовность идти, чтобы защитить свою волю. В армию по доброй воле…

Он молча кивнул, отступил к саням. Забрался внутрь. Лошадей уже поменяли, сани тронулись, оставляя позади шумную, непривычно радостную деревню. Александр Васильевич сидел, откинувшись на подушки, и переваривал услышанное. Вот она, та самая «воля», та самая «свобода», о которой толковал Петр Федорович. Она не осталась на бумаге, не сгинула в вихре бунта. Она вот тут. В глазах старосты, в песнях рекрутов, то бишь, призывников. Она живая.

Путь продолжался. Летели через стылый, но уже пахнущий весной лес. Весна… Приближение распутицы становилось все более явным. Кое-где на открытых участках уже проступала мокрая земля. Вода собиралась в колеях.

Перед широкой рекой под названием Проня пришлось остановиться. Переправа по льду выглядела рискованно. Лед был серым, пористым, у берегов проступала вода. А вдали, метрах в ста от реки, на пологом холме, кипела работа.

Крестьяне. Десятка два, не меньше. Дружно, слаженно, таскали бревна. Кругляк, добротный, сосновый. Складывали его в аккуратные штабеля. Рядом стояли телеги, пустые и груженые. Топоры звенели, раздавались крики погонщиков, управлявших лошадьми, что вывозили из леса все новые и новые стволы.

Суворов снова вышел из саней. С ним подошли офицеры эскорта. У самого края льда, где начинался пологий спуск к воде, стоял человек. То ли староста местный, то ли десятник. Тоже бородатый, в ладном зипуне.

— Что тут делаете, братцы? — окликнул его Суворов.

Мужик обернулся, поклонился. Лицо тоже открытое, без тени прежней забитости.

— Лес готовим, господин генерал. По лету мост строить будем.

— Мост? — удивился Суворов. — Через эту реку? Она же широкая. Это же дело не одного года, не одной сотни рублей.

— Так то раньше, господин генерал. А теперь… — мужик хитро прищурился. — Губернатор у нас новый. Из Москвы прислали. Шибко грамотный. Говорят, какой-то… фармазон.

Он произнес это слово с некоторой опаской, но и с уважением. Мол, что за зверь такой, непонятно, но толк есть.

— Масон… — поправил Суворов, и в голове промелькнули обрывки разговоров о тайных обществах, о людях с идеями о братстве и равенстве. Они приехали заниматься гражданским управлением уже и в южные губернии.

— Он самый, — кивнул мужик. — И честный, ей-богу! Не ворует. Приехал, всех собрал, послушал. Говорит: нужна вам, говорит, переправа добрая, чтобы с земли торговать, с городом связь иметь. А то, говорит, на лодках да зимой по льду — не дело. А то еще, говорит, и войско пройти может, коли нужда будет.

— Войско… — Суворов кивнул. Понятно. Стратегическая мысль у масона есть.

— И денег дал! Из казны! Раньше такого не бывало. Все губернаторы только тянули да рвали. А этот… этот все толкует о светлом будущем, о братстве каком-то. Нам, конечно, что он толкует — все едино, пусть болтает, коли ему охота. Мы люди темные. Но денег дал! На мост! Велел к лету лес подготовить, чтобы сразу, как вода спадет, плотники взялись. Авось и успеем.

— Успейте, братцы, успейте, — буркнул Суворов.

Он отошел от края, вернулся к саням. Приказал найти броды пониже или выше, где лед еще крепок.

Сидя в санях, проезжая мимо усердно работавших крестьян, Александр Васильевич думал. Думал о рекрутах-плясунах. О том, что с такими солдатами и воевать веселее выйдет. И о старосте, говорящем с ним как равный. О грамотном губернаторе-«фармазоне», который не ворует, а строит мосты. Денег дает. О светлом будущем толкует.

Это была другая Россия. Не та, которую он знал. Не та, где крестьяне — бесправное быдло, которое продают, покупают, проигрывают в карты, гонят на пожизненную каторгу и на смерть в рекруты. Не та, где губернатор — лишь узаконенный вор и вымогатель. Не та, где о нуждах народа вспоминали лишь тогда, когда он брался за топор.

Эта новая Россия… она еще пахла кровью недавней войны, насилием, хаосом. Но она уже показывала иное лицо. Лицо, повернутое к народу.

(1) В записках Е. Дашковой есть момент, где она нелицеприятно отзывается о П. Палласе, обвиняя его в том, что он составлял никому не нужный словарь языков малых народов Сибири, гоняя туда казенных курьеров, чтобы уточнить одно-два слова.

(2) Кабинетные деньги, «комнатные деньги», «государева шкатулка» — личные деньги русских императоров. Источники — соляной сбор, жалованье, если числился на службе, сборы с Колыванских и Нерчинских заводов, остаточные деньги ведомств на конец года, подарки и пр.