Русский бунт. Интервенция

Глава 8

Заходишь в Зимний дворец и сразу будто в другой мир попадаешь. Мир, где не пахнет ни землей, ни потом, ни даже ладаном. Пахнет… чем-то сладковатым. Духами? Пудрой? Паркетом, что трут без устали, чтоб блестел, как у кота… кхм… ладно. Чистотой какой-то стерильной, что аж жутко. Не по себе.

Я вот, хоть и царь теперь, хоть и ношу шапку Мономаха, а все одно — чувствую себя здесь чужаком. Гостем, что заявился без приглашения на чужой праздник. Все эти залы бесконечные, анфилады, что тянутся, кажется, до самого горизонта, теряясь в зеркалах, которые множат их до бесконечности. Стены расписные, потолки, уходящие в небо. Золото, золото, золото! Везде! Не просто так, полосками или узорами. Оно тут живет. Оно заполняет все пространство, кричит о себе, давит. На лепнине, на мебели, на картинах в рамах. Картины, кстати, одна другой краше. Сюжеты разные — нимфы какие-то голые, мужики бородатые с умными лицами, бабы пышнотелые с румяными щеками. И все это — на фоне золота.

Иду я по этим залам, а мои орлы за мной плетутся. Охрана из казаков все никак не привыкнет. Почиталин головой крутит. Вроде уже не один месяц как тут обживаются, а все-равно обстановка бьет по башке. Прислуга. Это отдельная песня. Сотни их, наверное. Целая армия. Чистые, напомаженные, в ливреях, что иному полковнику не снились. Стоят вдоль стен, не шелохнутся почти. Тени. Смотрят тебе в спину, и не поймешь, что у них на уме. Страх? Уважение? А главное — их много. Зачем столько? Что они тут делают весь день? Полируют золото? Сдувают пылинки с этих пышных жоп на картинах?

Мне этот дворец — как тюрьма золотая. Бездушная. Красивая, конечно, спору нет. Но… не живая. Не дышит, как Москва. Здесь все напоказ. Для послов, для гостей заморских, для тех, кто ценит эту мишуру. Царская резиденция? Да пусть сами в ней живут! Мне хватит Теремка в Москве. Или даже избы в Оренбурге. Там хоть понятно, для чего ты живешь, за кого воюешь.

Ладно, хватит дум. Сегодня — прием. Очередной. И снова посольский. В большом Тронном зале.

Добрались наконец. Зал, конечно, впечатляет. Гигантский. Трон на возвышении, под балдахином. Иностранцев, масонов, просто чиновников из МИДа — видимо-невидимо. Все в парадных мундирах, платьях, с орденами. Гудят, как пчелиный рой. Стоят группками, переговариваются. Как только я вошел, шум стих. Все взгляды на меня.

Иду медленно. С достоинством. Шапка Мономаха на голове тяжелая. Кафтан парадный красный, вышитый. Не люблю такую одежду, но надо. Это — образ. Это — власть. Даже бороду ради нее отращивал. Чтобы выделяться.

Поднимаюсь на эскедру. Сажусь на трон. Поерзал. Мягко. Языком по зубам пощелкал — ну что, готовы слушать нового царя?

Откашлялся:

— Господа послы, представители держав дружественных и… не очень. Приветствую вас в столице нашей обновленной России!

Некоторые заметно напряглись. Пусть привыкают.

— В прошлый раз, помнится, меня отвлекли смоленские дела. Пришлось ненадолго отлучиться из Москвы. Не закончили разговор тогда. Надеюсь, в этот раз никакие… варшавские дела нам не помешают?

Усмехнулся я. Шутка, понятная только тем, кто в курсе моих планов насчет Польши и того, как я помешал там одной особе. И намек ясный на то, что я вижу все их интриги. По залу пронесся легкий ропот. Несколько послов нервно переглянулись. Польский посланник, кажется, побледнел.

Махнул рукой, оркестр заиграл что-то бравурное. Лакеи начали разносить шампанское на подносах. Прием пошел своим чередом. В толпе блистала Августа со свитой, управляла слугами одним взмахом веера. Коротко переговорил с французским послом — тот все витиевато рассыпался в комплиментах, говорил о традиционной дружбе. С английским — осторожный, прощупывает почву, интересуется уральскими приисками. С австрийским — тот лебезит, боится, видно. С остальными по мелочи, общими словами. Все чего-то ждут. Каких-то заявлений. Каких-то перемен в политике.

Я не собирался им ничего важного говорить. Зачем раскрывать свои планы?

Пусть Безбородко отдувается. Ему за это жалованье идет. Весь мне мозг выел, что прошлый раз неладно вышло, надо повторить, успокоить европейские монархии. А как их успокоишь, когда Стокгольм взят, войска готовятся к прыжку на Варшаву? Тут как говорится, даже идиоту все будет ясно. Но умиротворять будем до последнего — об этом я дал отдельные инструкции Безбородко.

Пообщавшись с дипломатами, заметил Агату. Княжна была в черном открытом платье с такими глубоким декольте… Что я просто утонул взглядом в нем. Еще и мушку прилепила на грудь, почти рядом с еле закрытым оборками соском. Платье обтягивает, подчеркивает все изгибы. Возбуждающее до черта. Нет, а такое можно на официальном приеме⁇

— Сейчас же иди за мной! — тихо рыкнул я, кивая в сторону выхода.

Прошел по анфиладе в какой-то из пустых кабинетов, запер дверь. Уже собрался отчитать девушку… Но не смог.

Подхожу. Молча. Хватаю ее за руку, подтягиваю к себе. От нее пахнет сиренью. Свежестью. Не пудрой или духами, как от придворных дам.

Надоела эта мишура. Надоели эти разговоры пустые. Надоела эта вечная игра. Хочется… простоты. Животности.

Агата дрожит. Я обхватываю ее, прижимаю к себе. Чувствую ее тело сквозь тонкую ткань платья.

Руки сами скользят по ее спине, вниз. Попка упругая.

— Юбки…

Она послушно приподнимает подол. Кружево шуршит.

Быстро. Поднимаю пакет из нескольких юбок еще выше. Агата прикрывает глаза.

Здесь, в этом золотом склепе, среди всей этой мертвой красоты, я наконец чувствую себя живым. Настоящим. Разворачиваю девушку к себе спиной, наклоняю над столом.

Всего несколько минут. Быстро. Напряжение, что копилось весь день, всю неделю, что висело тяжестью власти, ответственности, риска… уходит. С потом, с криком, с забытьем.

Опускаю юбки, зажатые в кулаке. Агата распремляется, стоит, тяжело дыша. Потом начинает поправлять волосы. Красивая. С покорными глазами. Чертенята ушли, можно сказать, с криком сбежали.

— Ты наказана! Изволь одеваться соответственно обстоятельствам. У нас тут сегодня не древнегреческий пир Афродиты.

— Да, мой господин!– Агата приседает в книксене

Ведь издевается! Чую, что внутри смеется надо мной. Ну ладно, пора возвращаться обратно на прием. Все эмоции — прочь. Я снова царь. Снова камень и кремень.

Открываю дверь. Выхожу в анфиладу. Иду по ней, быстрым шагом. Надо возвращаться на прием. Дела.

И тут меня перехватывает Августа. Стоит у дверей Тронного зала. Бледная, как полотно. Глаза красные, в них слезы. Дрожит вся.

— Петя! О, Петя!

— Что случилось? — резко останавливаюсь. Такой ее не видел давно. Смертельно напугана.

— Курьер… Прискакал курьер из Берлина…

Сердце екнуло. Берлин?

— Что? Говори же!

— Фридрих… Он… Он казнил Волкова! Повесил как шпиона. И за своего генерала.

Слова бьют, как кулаком под дых. Волков? Мой посол? Казнил? Фридрих? Этот сукин сын⁈

Кровь приливает к голове. В глазах темнеет. Весь мир сужается до одной точки — наглости, жестокости, оскорбления. Мой посол! Мой представитель! Казнен⁈

Варшавские дела, говорите? А как насчет берлинских⁈ Этот старый лис, этот ублюдок в треуголке, осмелился⁈ Это же плевок! Плевок мне в лицо! России!

Я взрываюсь. Не могу сдержаться. Ярость, чистая, незамутненная, обжигает изнутри.

Вижу рядом с собой какой-то столик. На нем — вазы. Китайские. Голубое с белым. Наверное, бесценные.

Сношу столик ногой. Вазы летят на пол. Разбиваются с хрустальным звоном. Осколки разлетаются по паркету.

— Ах ты ж… прусская тварь! Казнить⁈ Моего человека⁈

Подбегаю к другой вазе, побольше. Эпохи Мин, наверное, хрен ее знает. Бью по ней, сталкивая с постамента. Грохот. Еще одна.

Лакеи, что стояли неподалеку, в ужасе шарахаются. Один, старый какой-то, седой, в ливрее, стоит у дверей и смотрит на это побоище, как на конец света. Глаза стеклянные. Закачался и медленно, как подкошенный, падает в обморок. Мешок с костями.

— Слабаки! — рычу сквозь зубы. — Дохлятина! Уберите его! Уволить! Нам тут слабаки не нужны!

Августа стоит в стороне, прижав руки к груди, почти плачет.

— Петя… что теперь делать? Прием… Там же прусский посланник! Он ничего не знает! Выгонять его? Скандал…

Скандал? Я замираю. Скандал…

Лицо мое, только что искаженное яростью, растягивается в жуткой улыбке.

— Скандал? Ах, Августа, дорогая моя… Это же отлично! Почиталина сюда! И охрану.

Прибегает секретарь, получает от меня срочное задание, бежит выполнять. Сзади выстраиваются казаки из конвоя.

По дороге наступаю на осколки вазы. Не замечаю. Ярость еще кипит, но она уже под контролем. Превратилась в холодную решимость.

Перед входом в Тронный зал слышу музыку — оркестр играет что-то итальянское.

Вхожу, быстро иду к возвышению. Машу рукой оркестру. Те перестают играть. Ищу взглядом графа фон дер Гольца. Высокий, сухой, как палка. Лицо бледное, нос острый. Весь какой-то накрахмаленный, в белом парике с косой, в голубом мундире с серебряным шитьем. Стоит прямо, смотрит на меня с едва скрываемым презрением. Ах ты ж, прусский таракан!

Стоит тишина. Тревожная, звенящая.

Народ толпится внизу. Лица — тревожные, недоуменные. Голос мой разносится по гигантскому залу, отражается от расписных потолков.

— Слушайте все! Князья, графы, послы держав иностранных! Слушайте и запоминайте! Только что пришла весть! Весть страшная! О злодейском убийстве!

Пауза. Напряжение нарастает.

— Мой посол! Посол Российской империи в Берлине! Господин Волков! Казнен!

По залу проносится приглушенный крик. Шепот. Глаза расширяются.

— Казнен! По приказу Фридриха, так называемого короля Прусского!

Снова общий вздох. Это уже скандал. Невероятный.

— Сим объявляю: Фридрих! Ты! Ты осмелился поднять руку на моего посла! На представителя моей державы! Ты! И династия твоя! Которая позволяет такое! Не должна существовать!

Чеканю каждое слово.

В зале шум. Переполох. Послы переговариваются на разных языках.

— Стража! — рычу я. — Схватить графа фон дер Гольца!

Двое охранников решительно направляются к группе немецких дипломатов.

Фон дер Гольц, кажется, наконец понимает. Лицо его искажается ужасом. Он что-то кричит по-немецки, отступает назад, пытается спрятаться за другими послами. Те шарахаются от него, как от прокаженного.

Охрана хватает его, валит на пол. Посол кричит, вырывается. Схватка. Дипломаты в ужасе. Женщины — дамы из свиты, жены послов — визжат. Зал превращается в хаос.

Я достаю из-за пояса кинжал. Подхожу к поваленному послу.

Женщины визжат еще сильнее. Несколько человек в зале, кажется, готовы упасть в обморок. Вот теперь на лицах настоящий, животный ужас.

Присаживаюсь на корточки рядом. Наваливаюсь сверху, прижимая к полу. Один охранник держит его за ноги, другой — за руки и плечи. Посол извивается, мычит.

Нахожу взглядом его накрахмаленную косу. Тонкий хвост из чужих волос, перевязанный черной лентой. Символ дворянства, символ этого старого, прогнившего мира.

Кинжал в руке. Оттягиваю косу. Резкий взмах.

Вжик!

Коса падает на паркет. Фон дер Гольц кричит.

— Заткнуть ему пасть! — приказываю.

Телохранитель ловко вытаскивает платок из-за пояса и, несмотря на сопротивление посла, запихивает его в рот.

Но это еще не все. Это только начало.

Поднимаю его голову, сдернув парик. А фон-то лысоват. Лицо бледное, глаза вытаращены от ужаса. Пот струится по лбу.

Ко мне протискивается Безбородко.

— Ваше величество! — умоляющим голосом говорит он

— Молчи! — затыкаю я его.

Почиталин подбегает. Бледный, но твердый. В руке — плошка с черной тушью и кисть.

Беру кисть. Окунаю в тушь.

— Держите крепче!

На гладком лбу посла, над бровями, пишу. Не торопясь. Крупными буквами. По-немецки.

KRIEG

ВОЙНА!

— Вот, Фридрих! — говорю я, обращаясь скорее к небу, чем к послу. — Вот мой ответ!

Отшвыриваю кисть. Встаю. Отираю руки.

— Выкинуть его! — приказываю охране. — Гнать пинками до самой границы! Пусть донесет своему королю мой привет! И пусть скажет, что война объявлена!

Я лежал в постели, уже успокоившийся, но сон не шел. Перевозбудился. Гонял в голове разные мысли, так или иначе сводящиеся к одной.

Старый Фриц окончательно слетел с катушек — я не мог не прийти к этому выводу, как только получил известие о случившемся в Берлине. Если ты, о Великий, хотел меня впечатлить вопиющей жестокостью, считай, у тебя получилось. А у меня?

Волков шпион… Так я и поверил! Если он и шпионил, так для самого Фридриха. Шешковский меня просветил об обстоятельствах и мотивах, побудивших сенатора присоединиться к моей компании и заявлять всем направо и налево, что я именно тот, у кого он был секретарем. В моем решении отправить Дмитрия Васильевича в Берлин скрывалась приличная порция сарказма.

Фридрих соврамши дважды. За генерала он обиделся, ага… Неслыханная для «галантного века» история — публичная казнь дипломата — это брошенная мне в лицо перчатка, а не ответка за гибель фон Гудериана. Никаких политесов и расшаркиваний. Все по-взрослому, с солдатской прямотой. «Я не признаю тебя монархом и объявляю тебе войну до победного конца. Умрешь ты или я. Без вариантов», — так следует все понимать. Я и понял. И соответствующе ответил.

Почему он так сделал?

Тут как раз варианты возможны. Его не может не пугать растущая сила моей армии. Решил расплющить паровоз, пока он чайник? Ну-ну, думаю ты опоздал, старый грубиян. Хотя… Не пора ли выпускать Суворова? Нужно его в Петербург вызвать и поручить ему корпус, который со временем превратиться в армию «Север». Справиться, поставлю на 1-ю армию, чтобы Подуров смог сконцентрироваться на делах министерских.

Да, Фридрих хочет не допустить развития событий по худшему для него сценарию, но главный его мотив я усматриваю в другом. В его реакции на мое решение относительно судьбы Швеции. Он не мог не догадаться, какую участь я уготовил монархиям Европы. И банально запаниковал. Дерьмо человек, но с головой дружит. Скоро и до других дойдет, и тогда ко мне побегут за разъяснениями первостепенные послы — австрийский, французский, английский. За ними потянуться остальные…

Почему я решился на присоединение Швеции?

Однозначно ответить трудно, я все еще колебался. Понимал, что таким наглым актом могу объединить против себя всю Европу. Что придется держать оккупационные гарнизоны в тот момент, когда мне могут понадобиться все силы. И все же…

И все же я хорошо помнил, чем закончился либерализм русских царей в отношении скандинавов. Сколько еще раз Швеция смогла подняться против России с оружием в руках. Какой черной неблагодарностью ответила Финляндия. Автономия, свободы, собственные правительство и деньги, множество экономических преференций. И что в итоге? Резня русских, учиненная в Выборге в 1918 году? Союз с Гитлером и нападение на СССР?

Финны проглотят создание генерал-губернаторства, не поперхнувшись. А шведы? Шведам я так дам прикурить, что мало не покажется. Наберу чухонцев и сделаю из них полицейские силы. Шведы всегда задирали нос и смотрели как на второй сорт и на финнов, и на эстонцев, и на латышей. Вот и придет их черед поквитаться. Горячие прибалтийские парни быстро научат бывшего соседа царя-батюшку любить!

«Нужно в приказе по всем армиям отметить подвиг унтер-офицера Василия Щегаря как пример отчаянной мужественности перед лицом численно превосходящего противника! Пусть зачитают перед строем,» — мелькнула у меня последняя мысль, перед тем как я погрузился в сон.

Долина среднего Рейна прекрасна в любое время года. И весной, когда все расцветает, когда виноградники, сбегающие с высоких отрогов, надевают свой салатовый наряд. И летом, когда на них наливаются спелостью золотистые гроздья, обещая сентябрьский веселый праздник нового вина. И осенью, когда вся долина покрывается багрянцем, и по неспешным водам отплывают корабли с бочками рейнского на север и юг, чтобы озолотить терпеливых немецких виноделов. И зимой, когда на спящую лозу ложится снег, когда густые леса теряют свой убор, а Рейн меняет цвет с голубого на серо-стальной — даже тогда эти земли радуют глаз: замки один другого краше на горных вершинах, романтичная скала Лорелей, белая барочная таможня Пфальцграфтенштайн на острове Фалькенау…

Король Фридрих ненавидел и саму долину, и все, что с ней было связано. Ах, романизм, ах, вино, ах, добрый нрав пфальцев… Там, где все видели россыпь древних замков, радующих глаз своими готическими очертаниями, он усматривал владения бесчисленных имперских рыцарей, мелких князьков, ландсграфов, аббатов. Кляйнстратерия или раздробленность, этот средневековый бич божий немецкой земли — Старый Фриц видел свое предназначение в том, чтобы с ним решительно покончит. Объединенная Германия с Пруссией во главе — вот его идеал!

И первый шаг на этом пути сделан, решение принято. Он заберет себе большую часть Польши и за короткое время сделает из ляхов отличных солдат. И тогда никто не сможет ему противостоять — ни толпа германских карликов, ни напыщенная Мария-Терезия с ее сынком-недотепой. Есть лишь одно препятствие, одна помеха. Российская империя с ее ордой из безграмотных полуваврварских мужиков. Разбить ее, загнать в пределы древней Московии — и дело в шляпе! Он пытался провернуть все руками этого странного маркиза Пугачева — не вышло. Но зато самозванец дал ему такие козыри! Такие убедительные доводы, что ими грех не воспользоваться! Именно с их помощью он заставит австрийскую «юбку» сплясать по его дудку. Вытащить для него каштаны из горящего огня. И самой же вырыть себе могилу — пускай остается королевой венгров, чехов и прочих ненемцев, а Священная Империя германских государств ляжет в пыль у прусских сапог!

Для этого он готов на все. Забыть о своем злословии и прикинуться паинькой, обещать все что угодно и даже заявиться сюда, в Адлершлосс, уютное новенькое поместье на вершине горы, у подножья который притаился пряничный фахверковый Рюдисхайм-ам-Рейн. Мария-Терезия дала согласие на тайную встречу на нейтральной территории. В Пфальце она себя чувствовала, как и Фридрих, в безопасности. А в «Орлином гнезде» — еще и комфортнее, чем во всех других замках Рейнской долины, отставших от современности на несколько столетий. Эти замки годились для баронов-разбойников, грабивших или собиравших дань с купцов, проплывавших по Рейну, но не для приема столь знатных персон — повелителей большей части Европы.

Раздался шорох юбки.

Идет!

Фридрих налил в высокие бокалы из богемского стекла молодое рейнское. Когда Мария-Терезия вошла в уютную гостиную, он ее уже ждал, протягивая ей наполненный фужер.

Императрица покачала головой.

— Боишься, что отравлю?

Мария-Терезия гордо вздернула подбородок и прошествовала к креслу. Уселась, расправив черные юбки. Вопросительно взглянула на короля, приглашая начать разговор.

— Любезная сестра! — начал официально король. — Случившееся в Швеции несчастье создало опаснейший прецидент.

Императрица кивнула головой в знак согласия.

— Согласна с тобой, добрый брат! Аннексия целой страны с королем, который является таким же легитимным, как и захватчик, без какой-либо другой причины, кроме простого желания? Одно дело — присоединить к себе территории оставшиеся без монарха из-за прерыва династии, и совсем другое — та наглость, которую выказал Петр III. Это вопиющие нарушение всех правил. Сегодня ты свергаешь законного монарха, как ты хотел когда-то проделать с саксонским, а завтра кто-то может решить стереть Пруссию с лица земли.

Владычица Австрии откровенно передергивала. Никакие правила ей не помешали навязать Петербургу раздел Польши. Кроме того, она была готова вот-вот свернуть на старые обиды. Король попытался их погасить.

— Ты никак не хочешь забыть войну за австрийское наследство, добрая сестра.

— Как же мне ее забыть, если мои армии были разбиты, а ты вдвое расширил свои границы?

— Тогда мне стоит напомнить, что прежде чем вступить с тобой в противостояние, я предлагал тебе союз. У меня была лучшая в Европе армия. Война могла бы закончиться гораздо раньше, если бы она вообще началась. Австрия получила бы территории, утраченные в Бельгии, за счёт Франции и в Италии — за счёт Испании. Кроме того, Лотарингия вернулась бы к твоему мужу, императору Стефану. Вместо этого, ты многое потеряла.

Фридрих, сам того не желая, ткнул в незаживающую рану. Любимый почивший супруг, быть может, прожил бы на свете дольше, если бы не лишился своей Лотарингии. Мария-Терезия упрямо сжала губы, а потом словно выстрелила:

— Я взяла свое в Семилетнюю войну. Как ты бегал от русских! О, это было незабываемо!

Фридрих печально покачал головой.

— Мы бросились в истребительную схватку, в которой тобой руководила ненависть ко мне — скорее эмоциональная, как свойственно дамам. В глазах ревностной католички, каковой ты являешься, я выглядел безбожным вольнодумцем. Я же никогда не питал к тебе подобного чувства.

— Не питал? Да ты, добрый брат, ненавидел меня всеми фибрами души!

— Глупость! Да будет тебе известно, я писал во Францию философу Д’Аламберу: «Мария-Терезия делала честь своему трону и роду, я с ней воевал, но врагом её не был».

Императрица недоверчиво покачала головой.

— Послушай, любезная сестра, неужели ты не понимаешь, что сейчас все куда серьезнее, чем в 40-м году? — Старый Фриц изобразил на лице крайнюю степень тревоги.

— Опять твои игры, добрый брат? — императрица скорчила недовольную гримасу.

— Игры? Игры⁈ — вскричал потрясенный Фридрих. — Самозванец не просто позарился на огромный кусок, ему не принадлежащий. Он не только грозит стереть нас в порошок, опрокинуть монархические престолы. Его указы ниспровергают самые основы Европы, основы твоей империи, в конце-то концов!

Мария-Терезия внезапно почувствовала, что в горле пересохло. Молча протянула руку за бокалом. Король понял, что от него хотят, и поухаживал за собеседницей. Она пригубила вина.

— Поясни.

— Что тут пояснять? И так все ясно как божий день. Ты королева Венгрии. Кто твоя опора в Пеште? Магнаты! Богатейшие латифундисты, на землях которых работают славяне.

— Ты полагаешь, что самозванец и туда доберется? — взволновано спросила Мария-Терезия. Мадьярские земли — это становой хребет империи, без них Австрия, даже с Богемией в своем составе, превратится в жалкое княжество.

— Это еще не все! Посмотри в окно. Что ты там видишь?

Императрица перевела взгляд на прекрасную землю Рейнской долины, но не смогла угадать правильный ответ. Фридрих пришел ей на помощь.

— Сотни имперских рыцарей, имперских городов, независимых князей церкви… Все они входят в Священную Римскую империю твоего сына. Как ты думаешь, что с ними станет, если придет Пугачев? Он лишь приблизился к твоим границам, а в Австрии уже неспокойно. Думаешь, я не знаю, что Червоная Русь пылает?

Венская паучиха поежилась. В Галиции русины принялись энергично резать польских панов. Пришлось вводить войска, чтобы защитить соляные шахты в Величке — одно из ценнейших приобретений от раздела Речи Посполитой.

— Ты прав, братец Фридрих. Галицийский край объят бунтом, но в нем есть и свои достоинства. Поляки бегут во Львов и готовят его к обороне. Минус в том, что бегут и в Краков, а у меня есть на него планы.

Разговор пошел в нужном для Фридриха русле. Быстро договорились о совместных действиях против Речи Посполитой, «деликатно» решив не ставить Францию в известность. Вена заберет себе Краков, Берлин — коронный город Данциг. И если Пугачев решится вторгнуться в Польшу, они вместе, объединенными армиями, ударят по его войскам. Первым союзническим актом решили сделать публичное заявление Вены и Берлина об объявлении Петра III самозванцем и агрессором.

Они не знали, что Пруссии уже объявлена война и что больше никогда не встретятся. Мария-Терезия даже и представить себе не могла, что ее решение действовать рука об руку с Фридрихом, старым врагом и новым другом, никогда не осуществиться. Вот она бы удивилась, если бы кто-то в Адлершлоссе сказал бы ей, что все ее планы пустит коту под хвост простой яицкий казак, которого не звали Емельяном Пугачевым.