Русский бунт. Интервенция

Глава 5

Чику ждал Кронштадт, и Чика влюбился.

Удалого атамана настигла стрела Амура, как всегда, нежданно-негаданная.

К своим сорока как-то не вышло подумать о зазнобе с его-то бунтарством. По дороге на Волхов изведал Чика наслаждение любить и быть любимым разрумяненными вадайскими девками, славившимися на всю Россию своим темпераментом. Все не то! И вдруг приключилось! Случаем налетел он на петербурхском проспекте на обидчиков девы юной, чернобровой. Какие-то ухари тянули из возка визжащую молодку. А рожи-то злодейские. А дева-то свежа и румяна, и волосом удалась. Взыграло в Зарубине казацкое лыцарство — пошла гулять плеть по загривкам!

— Чо ржете, як кони,а ну подсобляй! — гаркнул атаман своему эскорту.

Тут-то и вышла полная виктория.

Потом Чика узнал, что «ухари» были людьми Шешковского, крутившего очередные петельки своей паутины. А дева оказалась дочкой покойного сенатора родом не то из греков, не то из сербов. Кто их там разберет, балканцев?

Перед Иванычем потом повинился, не без насмешки в глазах. Перед девой вдруг захотелось пройтись гоголем. С чего бы? Да больно смешливая попалась, а глаз огнем горит, а в мотне от ее бесового хохоточка вдруг стало тесно.

Решил навестить.

Денщик полдня драил шпоры, пуговицы и пряжки и вслух проклинал всю женскую братию, что сбивают с пути истинного справного казака. Зарубин посмеивался, скрывая растерянность: кто знает этих столичных мамзелей, чего их душеньке угодно?

— Ты ей башмаки с пряжками подари, — посоветовал сосед по комнате, Сенька Пименов, которого Зарубин выбрал в свои сожители как геройского и серьезного офицера. Не жить же одному в казарме? — Я, когда в армию-то уходил, своей Аленке пообещал: вернусь с башмаками!

— Молод еще мне советовать! — огрызнулся Зарубин, но зарубку в памяти сделал.

Вот только вышла промашка, как ему показалось. Когда он прибыл по нужному адресу, прижимая сверток с ботиночками из Гостиного двора, когда увидел дом с колоннами, где проживала несравненная Анастасья Леонидовна… Рухнул сверток в первый столичный снежок, и на сердце рубец пошел наискось, как от удара драгунской саблей.

Покачался на каблуках, царапая звездчатыми колесиками мостовую… Не в тот двор ты, Ванюша, заглянул!

— А вы к нам, господин генерал? А мы вас заждались! Все очи проглядели, в окошке дырочку надышивая, — выкатилась из дверей в зимнюю мерзлость дворовая девка-хохотушка без тулупа. — Пакетик ваш? Что ж вы такой неловкий, в снежок-то его обронивши. Пожалуйте внутрь!

Растерявшийся Чика, не зная, куда себя девать, позволил втащить свою фигуру в парадную. И понеслось… Он на голых баб мраморных в нишах пялится, а с него епанчу стаскивают. Он на светильники уставился в виде арапов черных в золотых тюрбанах, а ему уже в руки башмаки купленные суют, будь они неладны!

— В залу, в залу проходьте, — толкают пятившегося назад Чику.

Так его, упирающегося всеми костями, и занесли на Голгофу. А там… Мама дорогая, ороди меня обратно! Барыня стоит — вся из себя гренадер первой роты первого полка лейб-гвардии, пусть земля ей будет пухом

Улыбнулась, будто заглушку из жерла полковой пушки долой!

— А мы вас ждали! За дочку гран мерси! — присела, будто на коня бросится хочет, стремян не замечая. — Вдовая сенаторша я буду, Дарья Лукинишна, урожденная Трепыхалина.

Чика совсем оробел и сверток с ботиночками выставил как багинет.

— О, какая прелесть! — заохала почтенная вдовица, и Чика понял, что вляпался по полной.

Полшажка сдал назад, еще…

В светлый зал, залитый скупым питерским солнцем, явилась Она, чернобровая смешинка, вся в рюшах и девичьей прелести.

Зарубин замер.

Дальнейшее в голове отложилось плохо, ибо его утащили отобедать по-домашнему. Пока он путался в вилках с ножами и обливал от волнения горячительными жидкостями лосины на ляжках, пока ему что-то пытались рассказать из семейных преданий, пока он костерил самого себя почем свет, что поперся в такую засаду, хуже во стократ, что шведы под Выборгом… Пока…

— Иван Никифорович! Вы заезжайте по-простому, без гонцов и визиток, — напутствовала его госпожа сенаторша на прощание.

Несчастный (или счастливый?) командир легиона собственного имени по простоте души ничего не понял. А меж тем все открылось бы ему сразу, спроси он Шешковского. Вся его разбойничья сущность, видная опытному глазу, весь его атаманский кураж ровным счетом ничего не значили в глазах Дарьи Лукинишны. Сановный Петербург для себя уже все решил. Что ей, что многим другим пенсионным вдовцам до грубых нравов понаехавших генералов из простых казаков, когда сажень дров раньше стоила рупь двадцать, а нонче за два не найти? Можно подумать, их мужья или тести из благородных. Да вся высших рангов рать столичная не пойми какого корня! Муж-то девицы Трепыхалиной и вовсе из семьи торговцев салом И что⁈ Семейство богатое, на Невском свои дома. А муж вознесся в чины, момент ухватив. А она, дочка столбового дворянина и торгашка по мужу, вознеслась вместе с ним! А сейчас, когда отменили дворянские привилегии, да думать о спеси иль об ухватках столичных? Церемонии, политес? В другой раз. А сейчас пришел дочери черед на Олимп забраться, а матушке — клювом не щелкать, как глупой сороке.

Бравый Зарубин, ни бога, ни черта не боявшийся, сам не понял. как его силками обложили. Его бы тещу будущую — да в создающийся Генштаб! Похож на конокрада чаемый зятек? Да вы ослепли! Ладно важный орден на груди — орденоносней видали! А кто за плечом царя стоит во время парадных приемов⁈

Все-все про будущего зятя повыяснила Дарья Лукинишна. И про его статус при дворе, куда он заходит, дверь ногой открывая. И про его жалкое существование в офицерских квартирах Измайловского лейб-гвардейского полка, в коих проживает совместно с другим офицером нижнего чина. А должен уже дворец свой иметь, как любимец государя! Ничего не могут в жизни добиться эти бывшие обер-офицеры! Так что — за дело, помогай господь!

Чику тянули и тянули в дом сенаторши. А он не сильно сопротивлялся. Радость от встреч с ненаглядной Анастасьей Леонидовной перевешивала все доводы рассудка. Ему уже позволялось многое как другу семьи. В том числе, посидеть с объектом его страсти в малой приемной в присутствии лишь одной приживалки.

Заехав в очередной раз в дом зазнобы, Зарубин застал ее в слезах.

— Что, барышня, с вами случилось, отчего печаль в глазках?

— Письмо получила от московской подружки.

— И что пишет?

Настя уже знала, что ее кавалер грамотностью не блистал. Маменька научили на грубости и несуразности генерала внимания не обращать, а более смотреть на большую медаль, на коей отбито резцом «За взятие Петербурга», сиречь, за спасение всего, чем живет сановная столица, и семейство Колерджи, в частности.

— Подружка моя страдает, Иван Никифорович! Дайте я вам прочту, дабы прониклись вы всем ужасом ее положения.

Чика кивнул, не имея, правда, никакого желания слушать сопли и стенания, и не ошибся. «Невеста» всхлипнула и с выражением принялась зачитывать:

'Можно ли ту беду описать, что со мной приключилась? Ребеленов злоба на нас не умалилась со смертью папеньки, а больше умножается. Велено было в три дня собираться, да многого с собой не брать. Лишь для себя и всяких нужд разну мелочь, манжеты кружевные, чулки, платки шелковые, платье черное, в чем ходила по папеньке, да шубу, а боле запретили. Боже мой, какое это их правосудие!

Не дали время попрощаться. Да и с кем? Кто руку помощи подаст? Сродников потеряла навечно, и честь, и богатство, и отчий дом. Кавалерий лишилась, бриллиантов и жемчугов лишь малую горсть сохранила и табакерку золотую, подарок государыни. Хорошо хоть повезли на нас на общий кошт, казна моя уж больно истончала. Раба моя, воспитательница, и та богаче меня, сунула мне в дорогу все, что было ею нажито, 60 рублей. Все дорогу даю волю глазам и плачу, сколько хочу. Так и ехала три недели вся заплакана.

А как не плакать? Другой раз в пути приходилось стать в поле на ночевку. Поутру, как постелю сниму, мокро, иногда и башмаки полны воды. Или особливую квартиру в иной деревне нам отведут в сарае, где сено складывают. Для услуг никого не разрешили брать, так и ехала одна-одинешенька. Варвар, глядя на это жалкое позорище, умилосердился бы.

Во власти аспидов меня мучить и уязвлять мое тело. Бог сподобил, добралась жива до назначенного нашей партии маленького пустого местечка, где с нуждою иметь можно пропитание. Лишь молитва меня спасает. Отец мой Небесный предвидел во мне, что я поползновенна ко всякому злу, окаянна и многогрешна, не с благодарением принимала и всячески роптала на Бога, не вменяла себе в милость, но в наказание, но Он, яко Отец милостивый, терпел моему безумию и творил волю Свою во мне. Буде имя Господня благословенно отныне и до века! Пресвятая Владычица Богородица, не остави в страшный час смертный! Одной надеждою ныне живу, что возвращусь в прежнее свое состояние'.

Анастасья вздохнула и с надеждой уставилась на «жениха». Чика изобразил вселенскую скорбь. Его так и тянула выдать, как говорил легионный комиссар: «платья, шелка и бриллианты? Да вы не ох?!.» Отчего-то письмо «несчастной» навеяло воспоминание, как он прыгал по льдинам Волги, как распирал кураж от кружащей за спиной старухи с косой…

Он сглотнул и сжал кулаки. И спросил, сердцем замирая:

— Анастасья Леонидовна! Не угодно ли вам мне составит компанию на рождественском балу у Императора?

— Батальоны! К церемониальному маршу…! Шагом арш! — командовал генерал-майор Зарубин Рождественским парадом.

Войска — Чикин легион, сводный батальон из прибывших на награждение героев битвы при Каспле и конные егеря Петрова — прошествовали мимо Дворца и остановились у иордани. Началось освящение знамен, в том числе, выделявшегося среди прочих своим необычным крестом на белом фоне штандарта знаменитого 2-го батальона 1-го егерского полка, которым командовал георгиевский кавалер Арсений Пименов. По завершению святой процедуры егерям поднесли по кружке горячего сбитня. и они прямо от стен дворца двинулись в направлении Кронштадта. Завтра им предстояла непростая операция. Конногвардейцы остались патрулировать улицы, муромцы как стояли в оцеплении, так и стояли, а будущие кавалеры солдатского Егория потянулись в зал, где должна была состояться церемония.

С ней все пошло не так, как я задумал. Не успел я вызвать первого, как меня остановил Перфильев.

— Общим решением офицерского корпуса армии, сражавшейся с ляхами, повелено мне, Государь, наградить тебя первым солдатским крестом! Дабы и значение особливое сему орденскому знаку придать, и отметить твою храбрость во время битвы! Не токмо план ты придумал победоносный, но и с небес храбро руководил войсками. Заслужил! Солдатский Егорий — награда знатная. Ее и любому офицеру носить в почет выйдет, и генералу, и даже тебе, царь-батюшка! Прими и носи с честью!

Весь зал заорал, заулюкал, застучал ногами. Кто-то принялся аплодировать.

Я махнул рукой, соглашаясь. Чувствуя ком в горле, наклонил голову. Афанасий Петрович ловко накинул ленту. Поправил простенький крест.

— Служу царю и Отечеству! — гаркнул я, почувствовал некоторую нелепость своего ответа, но поправляться не стал.

Полонез — это вам не брейк-данс, учиться недолго. Запомни главные фигуры, спину держи ровно, подбородок повыше, на лице сохраняй важное выражение, ступай степенно и слушай подсказки Агаты — в грязь лицом не ударишь. Вышло вроде достойно, но весьма утомительно: расхаживать по залу 30 минут — так себе удовольствие.

Завершив свой выход и сорвав аплодисменты, уселся за столик — единственный в зале, поставленный для меня, Августы и Агаты. Все остальные вынуждены были стоять, но нисколько об этом не жалели. Гости были в маскарадных костюмах. Я изображал персидского вельможу, Агата — шамаханскую царицу, а Августа — греческую не то музу, не то нимфу, и костюмчик себе выбрала на грани приличия. Сестра английского посланника Гертруда Гаррис не сводила с нее удивленного взгляда, и будь ее воля, наверное устроила бы царевне выволочку.

Гости мужского пола шпорами не звенели. Категорически было запрещено появляться на балу в сапогах. Тем, кто пытался, все быстренько объясняли крепкие парни в ливреях и выставляли их в те залы, где были накрыты закуски в буфетах и установлены рождественские ряды. Этакий спецназ из лакеев — есть, как оказалось, и такой. Что еще входит в их обязанности? Надо бы у Шешковского узнать.

При Екатерине рождественский бал был иным. На него допускались лишь персоны первых четырех табельных рангов. У меня же все было попроще. И подобных чиновников и генералов по пальцам пересчитать, и демократизм — наше все. В Зимнем дворце толпилось множество народу, раньше и не мечтавшего сюда попасть. И награжденные, и купцы важные, много кто заявился. Но хочешь танцевать, изволь быть в башмаках. Вон Чика лихо отплясывает с какой-то девицей кадриль. Когда успел сапоги поменять?

Закончив танец Зарубин провел свою даму к высокой мадам, которая не преминула в него вцепиться. Чика оглянулся с видом обреченного. Чтобы его выручить, поманил рукой. Почему-то он не обрадовался. Шел ко мне с таким выражением на лице, будто я его позвал, чтобы отчитать.

— Чего хмурый такой? Не слышал разве приказ Августы, чтоб на балу все веселились и грустных рож не корчили?

— Башмаки жмут. Это ж не обувь, а пытка какая-то, — честно признался победитель шведов.

— С размером не угадал?

— Если бы… Дарья Лукинишна присоветовали выбрать размер поменьше, чтоб большую ногу всем не показывать. Принято так при дворе, сказали.

— Вот чудак ты человек! Глупости всякие слушаешь. Без ног останешься, а тебе скоро в бой.

— Лучше уж в бой, чем на эту Голгофу! — кивнул Зарубин на зеркала, в которых отражались сходящиеся в английском танце пары и блестящий паркет. Зеркала были так искусно расставлены, что зал казался больше и светлее.

— Антошка! — окликнул я своего камердинера. — Отведи господина генерала в мои комнаты и подбери его башмаки поудобнее.

— Ты мой спаситель, Государь!

Мой слуга утащил Чику переодеваться, а я развернулся лицом к залу. Там гости устроили большой круг, связав длинную ленту, и началась игра «рукобивка». Девушки громко взвизгивали, получив по ладошкам, кавалеры мужественно терпели и улыбались.

Смотрел я на это веселие, на этих манерных людей, знатоков танцевальной науки и тихо закипал. Система «свой-чужой» начала ощутимо давать сбой. На хрена мне этот бал? Большевики, когда власть захватили, маскарадов не устраивали. Правда, и Ленин себя царем не назначил. Он с товарищами все с чистого листа начал, а у меня так не вышло. Шапку Мономаха на голову водрузил — изволь соответствовать. Но и держать себя в рамках мне никто запретить не может. Придворная жизнь? Вот и не угадали! Хватит мне одной фаворитки, и так большая уступка с моей стороны. Августе пора губу закатать, а то, видишь, размечталась: игры, переодевания, парадный обед в хрустальном шатре, фаршированный черте чем поросенок, вплоть до оливок с анчоусами… Хорошо хоть пора уже двигать на военный совет, который я специально назначил на сегодняшнюю ночь, чтобы был предлог отсюда сбежать.

Я уже давно знал о трагедии в Орше. О том, как ворвавшаяся в город шляхетская кавалерия набросилась на охранявших короля нашебуржцев и многих порубила, застав на улицах в патрулях. Потом был тяжелый бой, попытка Огинского вывезти Станислава, во время которой Понятовский был тяжело ранен.

Нашебуржцев было жалко, короля нисколечко. Если б он отдал богу душу, на на секунду бы не огорчился. Мне его смерть многое бы облегчила. Поэтому спроси прямо с порога:

— Новости есть из Варшавы?

Все собравшиеся отрицательно покачали головой.

— Тогда приступим к нашим баранам.

Канцлер удивленно вздернул брови, но переспрашивать не стал. Сам догадался, чего я хочу.

Поскольку Подуров и Крылов находились при армии, докладывал Перфильев, которому помогал Почиталин.

— Как ты, царь-батюшка, повелел, решено было упростить систему устроения всей армии, приведя ее к единообразию и убрав путаницу, навроде легионов и бригад. Самая большое соединение — это армия. В нее входят корпуса, дале дивизии, полки, батальоны, роты, взводы и капральства. Поменяли мы и табель воинский. Теперь армией должен командовать полный генерал или генерал-аншеф. Корпусом — генерал-поручик. Дивизией — генерал-майор, полком — полковник, батальоном — майор, ротой — капитан, взводом — поручик. Для исполнения нужных обязанностей по полкам и батальонам оставлены подпоручики и прапорщики. Для знамен — подпрапорщики. Больше никаких секунд- и премьер- майоров и бригадиров. Само собой остались в штате комиссары. Они показали себя очень хорошо.

Я задумался насчет самый высших званий. Два генерал-фельдмаршала есть, но они, почитай, не при военных делах. Не пора ли звание маршала ввести? По крайней мере, полными генералами уже следует сделать Подурова и Овчинникова, а Крылова минимум генерал-поручиком.

— Чика обидится, — вдруг влез Почиталин.

— С чего б ему обижаться? — удивился я. — Развернем его легион в дивизию. Он как раз подходящего звания.

— Тогда Ожешко дуться станет.

— Не станет! Он у нас военный комендант Санкт-Петербурга, а не девочка-припевочка. Должность почетная и очень ответственная.

Перфильев вздохнул, пошуршал бумагами.

— Предстоит нам большая работа всех офицеров переаттестовывать.

— Зато потом будет проще, с теми же выплатами, к примеру. Да и не твоего ума это дело, Афанасий Петрович. Министерство обороны нам на что? Что, кстати, с военной коллегией и Адмиралтейством?

— Коллегия давно уже влилась в министерство, а флотские хосты крутят.

— Да им и командовать некем. Жду я больших трудностей с набором экипажей. Разбегуться матросики, кто пять лет прослужил. Чем их заманивать теперь на корабли? Это не солдаты, ать-два, их долго учить надо.

— Так, может, найдется желающие? — предположил Почиталин.– Не до конца же жизни.

— Это — да, — согласился я. — Будем тех, кто по призыву прибывает, писать в моряки.

На совете присутствовали помощники Подурова и Крылова, оба в звании полковника. Им было предоставлено слово, когда закончили с общими вопросами.

— Диспозицию и роспись по всему войску имеем такую. Самая большая часть у нас в центре под командованием Подурова общей численностью 75 тысяч человек. Ей присвоена цифра один.…

— Вот и назовем ее 1-я армия «Центр».

— Слушаюсь! Состоит эта армия из следующих корпусов. Долгоруковский с дислокацией в Полоцке (22 тысячи), Крылова — в Витебске (29 тысяч), и в Смоленске создан Резервный корпус, на который предлагаем поставить Куропаткина. Он командовал прорывом линии пруссополяков, его бывший Крестьянский полк станет основной корпуса. Сейчас там 24 тысячи, но Тимофей Иванович задумал довести его до тысяч 35 за счет навербованных. Много народу по призыву пошло после нашей победы, особливо из Белой Руси. Вот и будет Куропаткин призывников готовить. Ну и поддержит в случае надобности оба передовых корпуса.

Докладчик держался уверенно и все показал на большой карте.

— Толково! Мне нравится. Можно национальные полки собрать.

— Так и хотели: Западнославянский, польский и другие.

— До ста тысяч нужно «Центр» довести. Ему главная роль отводится в кампании 1775 года.

Я был почти на 100% уверен, что весной-летом мне придется не только добивать Польшу, но и воевать с Фридрихом. Просто потому, что кормить стопятидесятитысячную армию банально нечем — страна разорена гражданской войной. Значит, надо идти вперед и захватывать хлебные магазины противника. А Старый Фриц на месте не усидит. Рванет мне навстречу. И хорошо, если только в Польше. Но может и Прибалтику для удара выбрать.

— Слушаюсь! Все передам, — уверил меня помощник Подурова.

Я встал и прошелся вокруг стола, не отводя глаз от карты.

— Я вот что не пойму. У Румянцева в бывшей 1-й армии было только пехотных 38 полков. Куда подевались все солдаты?

Тут же взял слово помощник Крылова:

— Всего по выходу из Силистрии армия насчитывала 70 000 человек. В пехоте убыль штатного состава составляла 40–60%, в кавалерии — 30–40%, лошадей — 40–50%. Нами восполнение этой убыли проводилось за счет расформирования полков из новобранцев, проходивших обучение в подмосковный лагерях, за исключение Оренбуржской дивизии. Численность пехотных полков доведена до 80%, в кавалерии до 90%. Ветераны научат новобранцев трудной солдатской науке, а вчерашние мужички, добровольно влившиеся в ряды армии, объяснят «южанам», что да как нынче в России.

Я одобрительно кивнул.

Докладчик поклонился и продолжил:

— Следует не забывать и о том, что полк мог быть представлен одним-двумя батальонами, остальные на квартирах. В реальных боевых действиях участвовало еще меньше — много нестроевых, извозчики, понтонеры, полковые лекари и прочие. В корпусе погибшего генерала Вейсмана было всего пять тысяч человек.

— Службу полковых лекарей нужно всячески развивать. Максимов справляется? Я не допущу более таких потерь из-за заразы, как случилось в Силистрии у Румянцева.

Обратился снова к помощнику Подурова:

— Что у нас с Овчинниковым? С другими соединениями?

— У Андрея Афанасьевича сорок тысяч войска. Дислоцировалось в Киеве, но нынче движется в сторону Волыни.

— Как бы он Львов не захватил ненароком, — хохотнул я, но полковник моей шутки не понял.

— Весь маршрут движения 2-й армии тщательно продуман. Границу с Австрией приказано не нарушать.

— Ага! То есть, вторая — это Овчинников. Назовем ее «Юго-запад». А третья есть?

— Никак нет. Остальное — отдельные корпуса и деташементы. У Румянцева корпус половинного состава, десять тысяч. У генерал-поручика Суворова, когда он переправиться в Крым и объединиться с войсками генерал-аншефа, образуется полнокровный корпус, чуть меньше 20 тысяч солдат. Имеем также на северо-западе отряд, дотягивающий до корпуса, если считать муромцев, легион Зарубина, заводские полки Ожешко, конных егерей Петрова и прибывшую кавалерию из бывших 1-й и 2-й армий. Еще преображенцы просились на свои старые квартиры, но мы пока не решились без вашего приказа.

— Нет! — удивил я собравшихся. — На базе этого корпуса будем разворачивать полноценную армию. Оружия здесь много. Пусть пополнение из внутренних губерний направляют сюда, а не в Смоленск. Назовем эту армию 3-й, «Север».

— На Швецию ее нацелим? — предположил полковник и не угадал.

— Другая задача у нее будет. А Швеция…– я пренебрежительно махнул рукой. — С ней и Зарубин справится. Полукорпусом.

— Так он же на Кронштадт пошел!

— Там и поднатореет, — загадочно ответил я.