Русский бунт. Интервенция

Глава 4

Киев — не захолустный Тамбов, состоявший из одной улицы и деревянных домов, и не полковые городки с казармами на границе со Степью. Мать городов русских, выкупленная у поляков за огромные деньжищи. Когда Овчинникову с высотки верстах в пяти от переправы открылся вид на древнюю славянскую столицу, панорама была поистине великолепна. Возвышенность, на которой расположен новый город, крепость на правом берегу Днепра, позолоченные церковные купола — бравого генерала проняло до слез.

Дальше — больше. Его встречали как наипервейшую персону, он даже в какой-то момент украдкой глянул назад — вдруг в толпе следовавших за ним всадников затесался кто-то очень важный? Нет, значительного лица не нашлось, одна родненькая казацкая оголтелая босота с такими же, как у атамана, вытянутыми от удивления физиями. Так ведь было чему удивляться! Вдоль Андреевского спуска, по которому цокали копыта разномастных лошадей, и далее выстроился почетный караул из киевских мещан и купцов с торжественными лицами, с ружьями в руках и знаками их обществ на груди. От Печорской крепости до Мариинского дворца толпились девицы в малороссийских кафтанах, числом не менее трехсот и почему-то с корабликами на голове. В кавалькаду полетели цветы и конфекты. Звонили колокола. Архиереи в полном составе ждали на ступенях храма, а по бокам стояли лучшие люди города в шубах. При виде приближающегося Овчинникова шубы полетели на землю, даже со знатных особ женского пола. Андрей Афанасьевич в какой-то момент решил, что над ним потешаются. Но нет, все было всерьез, хоть и с налетом балагана.

Отстояли службу, поехали в голубой нарядный дворец, где отныне атаману предстояло жить. Ему, помимо армейских забот, спихнули Малороссийское генерал-губернаторство, и что с этим делать, Овчинников не знал. Подсуропил, государь, знатно, расхлебывай теперь!

По прибытии во дворец получил возможность лицезреть все руководство города и губернии за малым исключением в виде особо упрямых. Атамана дружно заверили, что все как один за истинного царя, что службу готовы нести исправно и честно, что присягнуть жаждут не сходя вот с этого места и лично, и от лица вверенных им казенных и гражданских учреждений…

— А что, дворяне есть? — постарался напустить на себя грозный вид новый генерал-губернатор.

— Да ниии… — напевно ответствовали киевляне в больших чинах. — Уси мы разночинного сословия. У нас и косичек нема.

Пригляделся Андрей Афанасьевич и признал: парики есть, косички отсутствуют.

— Пожалуйте отобедать, чем Бог послал!

Банкетировали Овчинникова два дня и две ночи, а на третий успокоились и вернулись к прежнему дремотному состоянию, пресытившись впечалениями. К неспешным прогулкам по Крещатику с важным видом, если погоды дозволяли. К ежедневным визитам к знакомым — столь многочисленным, что и остаться отобедать ну никак не находилось времени. К карточными играм в приличной комапнии, в которую непонятным образом затесались братья Зановичи из Далмации, приговоренные за мошенничество к смертной казни в Венеции. К застольям богатых купцов, на которых подавали на огромнейших блюдах целые туши говяд, поросей, вареников разных в лоханях, горы дичи, яиц, пирогов, подносимых без всякого порядка, некстати и в таком множестве, что самые отважные желудки могли оконфузиться…

Овчинникову оставалось лишь умилиться от сего благолепия и удивляться. Все города на пути его армии — и Тула, и Орел, и Харьков, и Полтава, и Батурин — после счастливого окончания стояния на Оке стелились к ее ногам как опавшие осенние листья, будто пытались соответствовать времени года. Но Киев всех переплюнул своим показным радушием и глубинным безразличием к происходящему в стране. Андрей Афанасьевич покрутил головой, попытался вникнуть, пораспросить, убедился, что все прекрасно работает и без него и занялся привычным делом — тренировкой войск.

Взбодриться вышло, когда пришел приказ пощипать Белую Церковь и ближайшее Правобережье вместе с известием о победе при Каспле. Претерпевая стужу и мокроту, казачки смотылялись до владений пана Браницкого и знатно его очистили. Заскрипели волы, влекомые волами, доверху наполненные зерном и парижскими безделушками, до которых коронный гетман был особо охоч. Овчинников вернулся в Киев, где его ждал прибывший в гости Румянцев, а призрак колиивщины скользнул из небытия и загулял по степям украинским, удаляясь все дальше и дальше на запад. Позднее случившееся назовуть волынско-галицкой резней.

Заднепровский наместник в Киев примчался не просто так, горилки попить да борща отведать. Война с Польшей, неожиданная, не ко времени и абсолютно глупая для Варшавы требовала от хозяев юга Российской Империи согласования действий. Была у Петра Александровича и задняя думка, но с ней он не спешил. Подходящий момент настал, когда разомлевший от обильного застолья Овчинников разоткровенничался и спросил прямодушно в лоб:

— Не зазорно тебе, генерал-фельдмаршал, со мной горилку трескать?

— А что не так?

— Ты вона кака птица, а я…

— А что ты? Особенный? Сидишь, почитай, в гетманском дворце. А кто гетманом раньше был? Сын пастуха, а брат его — певчим в хоре. А ты из каких будешь? Небось, старшинский сынок? Депутатом от Яицкого войска, слышал, тебе выбирали не раз. Целой армией назначен командовать, хоть и с чином тебя прокатили. Так что ты для меня компания без урона чести. Все, успокоился?

— Дай я тебе поцелую! — полез обниматься Овчинников.

Троекратно облобызались.

— Можа, чо надо, сосед?

— Отдай мне Елисаветградскую крепость.

— Как же я можу? Без царского указу?

— Можешь! Ты пойми, — Румянцев не лукавил и говорил то, что на сердце, — спать не могу по ночам. У меня в крепости Александршанц гигантские ценности хранятся. Страшно мне за них — а вдруг война! Впрочем, она уже началась, а как оно все дале пойдет, то не моего ума дело. Отдай Елисаветград! Мне его государь обещал, ежели выполню один его урок. Выполню! Непременно. Уже и людишек послал, чтоб искали то, что поручено.

— Боязно! Петр Федорович крутехонек, когда осерчает.

Румянцев с досады хватанул рюмку анисовой, хотя алкоголь не любил и предпочитал кислые щи. К ним его приохотил покойный Потемкин.

В окна давила декабрьская безлунная ночь, когда Киев проснулся от пушечной пальбы.

— Что за диво? — всполошили генералы, оставив недопитые рюмки.

В провинциальном городе нет секретов, там все узнается тотчас — вплоть до секретных указов или важнейших назначений. Или о том, что Овчинникову доставлена гетманская булава.

Сначала в Киеве никто не понял его назначения гетманом. Какой, к бису, гетман без Гетманщины, если осталась Малороссийская губерния? Все решили, что сие есть царева блажь — захотелось Петру Федоровичу потрафить своему ближнику и прислал ему булаву. Не будет теперь генерал-губернатора, а будет гетман, а губернию на Гетманщину обратно менять не станут. Ну, царь, ну, бывает…

Как прознали про указ, с ночи принялись палить пушки, а церкви откликнулись благовестом. На следующий день в соборе — отслужили торжественную заутреню, причем евангелие читали сразу на четырех языках — греческом, латинском, русском и французском — и… отметили важное событие небанально. Церемонией открытия приказа общественного призрения, которая закончилась несколько неожиданным образом: дан был обед для 24 убогих старцев, а потом каждому из них выдано пристойное платье, обувь и по целковому. А под занавес дня театральное представление — был показан сочиненный для сего случая торжественный пролог. Ну и, конечно, бал. Куда ж без него?

В общем, разгулялась фантазия провинциального чиновничества и лучших людей город на полную катушку. Но очень скоро только дураки не догадались, что все не так просто…

— Может, на радостях все ж отдашь Елисаветград? — подкатил к растерянному Овчинникову хитрый генерал-фельдмаршал.

Гетман Малой Руси скомкал приказ, доставленный вместе с указом о назначении, и обреченно махнул рукой:

— Да забирай ты к лешему свою крепость! У меня тепереча об ином голова болит. Отправляюся под свою руку земли украинские приводит аж до цесарской границы!

Через два дня сорокатысячное войско двинулось в Умань, чтобы далее проследовать в Тульчин и сделать богатейшего магната Станислава Щастного Потоцкого глубоко несчастливым. Словно стремительно расходящийся в стороны степной пожар, понесся огненный вал народного гнева параллельно с маршрутом движения овчинниковских полков.

Весной 1774 года, когда война с турком была еще в разгаре, напал хан Девлет-Герей, претендент на крымский престол, с большим войском на небольшой отряд донцов у реки Калалах в ставропольских степях. На каждого казака приходилось полтора десятка врагов — татар, черкесов, некрасовцев и даже арабов.

— Донцы! Положим головы в честном бою за край наших отцов, за православную веру, за наших братий, за матушку-царицу — за всё, что есть на свете святого и драгоценного для русского чувства! — закричал молоденький полковник и повел своих людей в безнадежный бой.

Несколько часов шла битва, а русские еще держались. Когда число убитым приблизилось к седьмому десятку и была отбита восьмая по счету атака, неожиданно подоспела помощь — крохотный отряд из трехсот человек. Но казаки воспряли духом и яростно атаковали. Крымцы дрогнули, отступили, и тут им в тыл ударила картечь. Это примчали гусары подполковника Бухвостова. Было татар видимо-невидимо, а стало много-много мертвых.

За сей выдающийся подвиг жалована была казачьему полковнику, всего полных двадцати годков, большая золотая медаль в полтора вершка. Звали этого героя, у которого еле-еле пробились усики, Матвей Платов. Многие черкесские князья желали теперь стать его кунаками — за Кубанью царил культ рыцарства, и столь доблестный уорк, как Матвей, не мог не превратиться в кумира (1). Даже несмотря на то, что сражался на стороне врага.

— Что тебе говорят твои дружки-черкесы? — спросил Суворов у молодого полковника в синем чекмене, напряженно вглядываясь в противоположный берег мелевшей большой реки.

За рекой, в урочище Керменчик, в 12 верстах от места впадения Лабы в Кубань, скрывались остатки объединенной ногайской орды. После предательского нападения людей Шехин-Герея на пьяных мурз и старейшин ногаи пытались отомстить. Дважды штурмовали Ейск, но не преуспели, устрашенные картечным огнем. Суворову удалось навязать им решающее сражение на реке Ея. Его астраханцы и регулярная кавалерия наголову разбила степняков. Уцелевшие бежали за Кубань, в земли черкесов, в надежде, что сюда не дотянется карающая рука Сувор-бейлербея. Но у того был приказ от государя: или присяга царю и переселение в оренбургские степи, или никакой пощады вечным терзателям русских южных пределов. Ногаи сами выбрали свою участь.

— Князья адыгов вмешиваться не станут, — уверенно ответил Платов.

— Это хорошо! — кивнул генерал-поручик. — Атакуем, когда в ногайском стане начнется утренний намаз.

Стоявший рядом Николай Смирнов, бригадный комиссар в ранге генерал-майора, делал карандашом зарисовки неведомого края с постепенно возвышающейся грядой Кавказского хребта. Ее вот-вот должны окутать снега, закрыв перевалы, ведущие к Черному морю. Древние непроходимые леса покрывали все предгорье — лишь обширные плоскости непосредственно за Кубанью позволяли пасти стада откачавывшим сюда на лето степнякам. В лесной чаще им делать было нечего, это была земля племен натухайцев, темиргоевцев и шапсугов — отважных воинов, живших одним разбоем и работорговлей.

— Красотища! — не мог не восхититься комиссар. — Александр Васильевич! Спросить хотел. Вы в приказе по деташементу написали: «Войскам отдыха нет до решительного поражения, истребления или плена неприятеля. Если он не близко, то искать везде, пули беречь, работать холодным оружием». Не слишком ли жестоко?

Суворов передернул плечами и тряхнул всклокоченной гривой.

— Вот вы, Николай Трофимович, образованный человек, столько всего знаете, а важное упустили. Как-то раз, лет сто назад, один европейский путешественник присутствовал при возвращении татар и ногаев из набега. И знаете, что он воскликнул? — Смирнов покачал головой. — «Да остались ли еще люди в том краю, куда ходил за полоном крымский хан⁈» Веками нас терзали эти ненавистные людоловы. Сколько на их руках крови, изломанных судеб, разлученных семей!

Бригадный комиссар давно уже не был мальчиком-идеалистом Коленькой, мечтавшим о красотах Италии. Повидал немало и сердце свое если не ожесточил, то точно закалил.

— Я вас понял, генерал-поручик! Именно так я и прикажу своим подчиненным комиссарам настраивать солдат на бой.

На рассвете, когда над рекой еще клубился наползавший от кубанских топей туман, войска начали переправу. Продрогшие и мокрые солдаты быстро обувались, строились в колонны, чертыхаясь, если у кого подмокла патронная сумка. Вдали послышались крики муэдзинов, созывавших правоверных на молитву. Им вторили свистки капралов. Эту новацию Петра Федоровича Суворов оценил на пять с плюсом и уже внедрил в своих батальонах. Лишь одна царская идея ему не нравилась — приказ офицерам держаться позади строя. Генерал-поручик считал, что только личным примером можно заставить людей идти на смертный бой.

Фыркали лошади, вынося на левый берег Кубани, своих седоков и вытягивая пушки. Кавалерия занимала отведенные ей в строю места. Верстах в десяти вверх по течению переправлялись иррегуляры — башкиры и калмыки. Они должны были выйти к Лабе напротив Керменчика и не допустить бегства орды.

Суворов перекрестился.

— С богом!

Войско двинулось в поход скорым шагом. Оно торопилось раз и навсегда разобраться с ногаями — не только отомстить, но и навсегда уничтожить древнего врага.

Когда урусы набросились на ногайский стан, степняки поняли, что пришла их последняя битва. Оставив в юртах вместе с рабами женщин, детей и стариков, уже не способных держать оружие, мужчины и юноши бросились в бой с отчаянием обреченных. Все понимали, что бежать некуда, что в зимних кавказских лесах ждет только смерть или рабские цепи у черкесов.

Бой длился до темна, и лишь ближе к полуночи ногаи стали отступать, открыв урусам дорогу к становищам. Среди юрт и овечьих кошар, при лунном свете продолжались разрозненные схватки. Солдаты Суворова не щадили никого, особенно когда обнаружили часть полона, уведенного с летним набегом. Женский плач, детские крики, стоны раненых, горящие кибитки, дикие вопли испуганных верблюдов, блеяние мечущихся овец, звон стали, свистки капралов, сигналы горнистов, ржание лошадей, отрывистые команды, свист картечи — все смешалось в дикой какофонии этого апофеоза войны (2).

Бои и преследование, добивание или пленение выживших продолжалось еще два дня. На третий в разоренную истерзанную стоянку поверженных ногаев начали съезжаться черкесы. Они выменивали рабов на коней, хорошие клинки, орехи, свежие фрукты и бочонки с медом. Принцип мусульманского братства с ними не работал, адыгские племена в большинстве своем исповедовали язычество, поклоняясь дубам, хотя среди них и встречались хаджи, обмотавшие белой или зеленой тканью свои высокие папахи.

— Матвей! — окликнул Платова генерал-поручик. — Передай черкесским вождям, что жду на переговоры.

Князья заинтересовались не столько предметом для обсуждения, сколько возможностью лично поглядеть на прославленного маленького шайтана на гнедом коне, как они прозвали Суворова.

— Я не хочу с вами воевать, прославленные воины!

Собравшиеся сидели, поджав ноги, в генеральском походном шатре. Их оружие, по черкесскому обычаю, было развешано на решетчатых стенах генеральской кибитки, превращенную в походную кунацкую. Их угощали водкой и плиточным калмыцким чаем. Другого угощения князья попросили не подавать.

— Мы бы не отказались помериться с тобой силой! — улыбнулся старик в роскошной панцире древней работы, удивительно подвижный для своих лет. — Но ты только что принял тяжелый бой, генерал. Бесчестно сейчас сражаться с тобой.

— Я хочу предложить вам другое. Великий набег! Слава о нем заживет в ваших сказаниях и песнях.

— Мы слушаем тебя очень внимательно.

— Южный берег Крыма. Я пособлю вам переправиться на другой берег Керченского пролива. Флот наш поможет. И вы пройдете железной метлой по татарским аулам, возьмете богатую добычу и вернетесь по льду, когда замерзнет пролив.

Князья задумались, не ведая, что Суворов выполнял четкий наказ государя. Им самим хотелось отомстить крымскому хану за долгие годы унижения, за требования подчинения. Но вдруг это ловушка?

— Я понимаю ваши сомнения, дорогие гости. Но возьмите в рассуждение: крымцы больше не под защитой султана. И мы им не помощники, ибо не хотят нашего покровительства.

— Куда же мы столько мусульман продадим? — спросил самый наивный и прямодушный князь. — Ногаев вон сколько! Хотя добыча обещает быть знатной.

Все закивали, показывая, что почти согласны.

— Я потому и предложил вам прогуляться вдоль южного берега, а не в степной части. Крымцы-южане лицом как славяне. Сколько у них матерей из ясырок? Несчесть! А степные татары больше похожи на ногаев. Их можно не трогать.

— А ваша крепость в Керчи?

— Даю слово, что не умыслил зла супротив вас, честью солдата своею клянусь! Да будет каждый из вас свидетелем! Мой царь поручил мне вас обласкать и сделать нашим хорошим союзником. Кабардинские князья услышали его просьбу и уже отправили посольство в далекую Москву.

Кабардинцев адыги очень уважали. И их коней, и одежду, и кодекс «Уорк хабзе». Кабардинец был эталоном, на которого равнялись. Упоминание об их посольстве к царю решило дело.

— Мы принимаем твое предложение шайтан-генерал!

Через несколько недель Суворов мог наблюдать, как серебряный поток сверкающих доспехов, блестящих на зимнем солнце шлемов, под разноцветными значками, устремился на многочисленные длинные черкесские гребные лодки и арендованные турецкие кочермы, капитанам которых хорошо заплатили. Южный берег Крыма ждала страшная участь.

(1) Уорком черкесы называли свободного воина, не дворянина, почитавшего рыцарский кодекс «Уорк хабзе». Статус уорка был довольно высок. Известны случаи, когда им доверяли командование большими отрядами.

(2) Во избежании обвинения нас в разжигании национальной розни, укажем, что описали реальную историю, случившуюся 1 октября 1783 года. Этот день у ногайцев принято считать днем национального траура, а в определенных кругах — днем бесчестия А. В. Суворова. Не оправдывая и не осуждая случившееся, напомним, что ногаи не были белыми и пушистыми зайчиками и сами призвали русское отмщение на свои головы.