Русский бунт. Интервенция

Глава 6

Полушубок, овчинная безрукавка, варежки, папаха, валенки — такая одежда русскими военными уставами не предусмотрена. Да мало ли какие еще нововведения придумает царь, уставы ему не указ! Говорят, они написаны кровью — кровью тех, кто сложил головы, чтобы подсказать будущим поколениям: вот так и так, оно лучше будет. Но Государь не хотел, чтобы кровью. Он солдатские жизни ценил, а потому еще осенью приказал готовить новую зимнюю форму. Словно заранее знал, что пригодятся. Что придется егерям по льду идти отбивать Кронштадт.

Еще приказал накидки белые егерям пошить. Вот тут-то и выяснилось, что Чика тоже умеет думать не по писаным правилам-распорядкам и даже самого императора поправить.

— На темно-сером льду, царь-батюшка, лучше сгодится нам небеленая холстина. Я на месте был, все осмотрел: ветер снег сдувает, голый лед. Крепкий уже. Полыньей нет.

Петр Федорович с ним согласился, но и белые накидки поручил готовить: кто знает, где доведется по зимнему времени егерям ползать. Эти, как их обозвал царь, халаты очень пригодились, когда выставляли цепь секретных караулов вдоль берега — снега там намело прилично.

Между Ораниенбаумом, ближайшего к острову Колин населенным пунктом, и Кронштадтом по прямой семи верст не будет. Как встал лед, морячки и жители города стали шастать на материк, чтобы выменять продуктов. Требовалось не допустить сообщений о том, что прибыл легион. Всех, кто пытался вступить на лед, тут же хватали и волокли в кутузку для дальнейшего разбирательства.

Полки разместились в многочисленных дворцовых помещениях — в Меншиковском дворце, в Китайском, где за порядком следили люди князя Щербакова, уже готовившего открытие Геройского дома, и в Петерштадте. Отдыхали после длинного дневного перехода, отмахов без малого сорок верст. Так притомились, что равнодушно среагировали на окружающую их интерьерную роскошь. Поудивлялись, поохали, да и провалились в сон.

Ближе к вечеру полевые кухни накормили отдохнувших егерей. Каптенармусы раздали теплую одежду и накидки. Под дружный хохот и подначки переоделись, став похожими не то на ямщиков, не то на чудо-юдо лесное. С последними лучами солнца ровными цепями вступили на лед — без конницы и артиллерии, лишь одна легкая пехота с лестницами и мостками для преодоления полыней на руках.

Очень скоро все погрузилось во тьму. Огней не зажигали. Интервалы держали между ротами и полудивизионами с помощью прихваченных с собой канатов. Ориентировались на редкие огни — только в самом Кронштадте, но не на зимующих во льдах кораблях. На них, лишенных мачт, продолжали нести службу половинные экипажи. И военным, и торговым судам категорически запрещалось разводить огонь на борту из-за соображений пожарной безопасности, и опасения были не напрасными — 23 июля 1764 года пожар уничтожил большую часть Кронштадта. Даже готовить еду морякам приходилось на острове, в специальном длинном деревянном бараке, разделенным на отсеки. Это здание общей кухни располагалось между неухоженным Итальянским прудом и Купеческой гаванью, и его мерцающие светом окна служили наступавшим егерям неплохим ориентиром.

Деревянный, грубо устроенный город и нашпигованная пушками крепость продолжали жить своей жизнью, будто ничего и не случилось в России, лишь закрылись ото всех, как устрица, захлопнув створки. В Морском корпусе готовились к отбою. Допоздна работали верфи, мастерские, кузницы и заводы — недавно открытый канатный англичанина Кука, дяди знаменитого мореплавателя, кирпичный, сухарный. Приезжие нанятые англичане суетились возле разобранной «махины» — паровой машины, которая предназначалась для откачки воды из дока. В общих банях, стоявших на сваях у берега, вместе мылись мужчины и женщины. У кого завалялась лишняя денежка, мог купить себе шайку горячей воды. Никто и не догадался о приближении серых призраков, подобных ожившим лесным чудовищам из страшных чухонских преданий.

Первым пал Кроншлот, вынесенный в залив форт. Его по зимнему времени немногочисленный гарнизон — поручик и двадцать два артиллериста — так ничего и не поняли. Внезапно в орудийные бойницы полезли один за другим солдаты в незнакомой форме и быстро всех скрутили. Дольше все сопротивлявшийся поручик получил по голове прикладом и в беспамятстве был связан. Точно также, без единого выстрела, была взята батарея Св. Иоанна.

Зарубина не интересовал ни город, ни торговые склады, ни таможня, ни даже зимующие суда — только цитадель. Егеря ближе к стенам плотины с ее батареями попадали на лед и поползли. Подобрались к самым бревенчатым засыпным брустверам и, приставив лестницы, принялись карабкаться наверх.

На вооружении крепости состояло 358 пушек, 11 гаубиц и 19 мортир, из них 257 орудий защищали фарватер. В составе гарнизона числились 71 офицер и 2664 нижних чинов. Серьезная сила, если бы ожидалась атака со стороны материка. Но по старому русскому «авось пронесет!» ночной штурм просто прошляпили. Когда первые егеря оказались на стенах, цитадель ожила, заговорили пушки — столь редкие, что позднее генерал-майор Зарубин на докладе императору назовет их огонь «поздравительной пальбой». К рассвету сопротивление было подавлено — с минимальными жертвами с обеих сторон. Комендант крепости сдал свою шпагу, гарнизон построили и привели к присяге. Несогласные, включая офицеров, отправились пролеживать бока в гарнизонный гауптвахт. Дольше всех упорствовали юные кадеты со своими воспитателями, забарикадировавшиеся в Итальянском дворце. Их пришлось уговаривать до позднего вечера.

Одиннадцатилетний Дима Сенявин плакал навзрыд, когда раскрылись двери Морского корпуса и в здание вошел странный горбоносый генерал с орденом на груди и в сопровождении своих офицеров — все в полушубках нараспашку и с безумной искоркой в глазах, как у людей, сыгравших в орлянку со смертью.

Зарубин потрепал мальчишку по вихрастой голове и сунул ему в руку несвежий платок.

— Сопли, шкет, подбери! Ты же будущий адмирал. Некогда мне тут с вами возиться. Меня Стокгольм заждался.

Дима глаза промокнул и недоверчиво посмотрел на старшего офицера. Швеция, зимой? Шуткует? Заглянул в усталые, злые глаза генерала, рассмотрел упрямые складки у губ и вдруг ясно осознал: этот сможет и зимой!

Василий Михайлович Долгоруков-Крымский стоял на вершине Карантинного мыса в Керчи, кутаясь в свой широкий офицерский плащ. Несмотря на еще теплый, но уже ощутимо осенний ветер, дувший с моря, было промозгло. В центральной России уже прошли первые снегопады, а в Крыму пока льет и льет дождь. Виды здесь открывались дикие, почти первозданные, далекие от привычного великолепия столичных или даже малороссийских резиденций. С одной стороны — безбрежная свинцово-серая гладь Черного моря, сливающаяся на горизонте с таким же свинцовым небом. С другой — узкий пролив, ведущий в Азовское море, на том берегу которого смутно виднелись таманские берега и дикие, иссушенные степные просторы.

Он прибыл сюда всего три дня назад, получив приказ временно принять главное начальство над всеми сухопутными и морскими силами в Крыму и на Кубани. Приказ этот исходил из Москвы. От той Москвы. От того Правительства. Осознание этого до сих пор казалось абсурдом. Румянцев, светлейший князь, победитель турок, его бывший соратник на долгой войне — присягнул. Он, Долгоруков-Крымский, князь старинного рода, тоже присягнул. После ошеломляющей вести о гибели императрицы, после первых, сбивчивых и противоречивых донесений из Петербурга, после того, как стало ясно, что Румянцев не только не разбит, но и заключил мир, и признал… признал Петра Федоровича.

Василий Михайлович вздохнул. Здесь, на краю земли, казалось, жизнь текла своим чередом. Солдаты гарнизона, морские офицеры на берегу, местные жители, смутно понимающие, что происходит где-то там, в сердце России. Они ждали приказов, ждали ясности. А ясность была только в одном: прежней России, с ее Екатериной, с ее Сенатом, с ее Паниными и Чернышевыми — больше нет. Есть другая. С другим царем-самозванцем, с другими правилами и манифестами, с другими, порой совершенно невероятными, людьми у власти.

Его раздумья прервал адъютант, молодой офицер с испуганным лицом.

— Ваше сиятельство… простите… там… фрегат прибыл. Подходит к рейду.

Долгоруков повернулся к морю. Вдалеке, медленно рассекая волны, действительно шло парусное судно. Фрегат. Разглядеть подзорную трубу было еще трудно, но силуэт был знакомым. Русский фрегат.

— Русский? Не турецкий? — все же решил уточнить.

— Никак нет, сиятельство! Наш. Флаг Святого Андрея.

Вскоре стало видно и имя на борту — «Святой Николай». И флаг… да, Андреевский.

На палубе столпились люди. Фрегат подошел ближе, спустил якорь. От борта отвалил командирский катер.

— Капитан фрегата просит дозволения на высадку, ваше сиятельство. И… с ним вице-адмирал. Сенявин. Его вымпел.

Долгоруков нахмурился. Сенявин? Алексей Наумович? Старый морской волк, один из немногих, кто остался на Черном море после того, как бОльшая часть всего российского флота была переброшена с Балтики в Средиземное море во время последней войны. Фрегат не «черноморец», а как раз из тех эскадр, которые под командой вице-адмирала Елманова. А Сенявин… он, кажется, собрался зимовать со своей Донской и Азовской флотилией где-то… под Очаковом? В Балаклаве? Или на Босфоре с одним из своих кораблей?

— Дозволяю. И велите проводить контр-адмирала сюда, на мыс. Я его здесь приму. И поставьте временную ставку. Стол, стулья… И чаю бы. С коньяком. Хоть и не по уставу, но замерз я.

Адъютант кивнул, побежал отдавать распоряжения. Вскоре на мысу, у невысокой сторожевой башни, появился походный стол, накрытый поспешно брошенной скатертью, два складных стула и дымящийся самовар. Долгоруков подошел к столу, налил себе чаю, плеснул коньяка из бутылки. Приезд Сенявина был неожиданным. Что могло его привести сюда, да еще и на не своем фрегате, в такое время? И что за груз на борту? Лица моряков на палубе корабля казались чересчур скорбными.

Вскоре по склону мыса поднялись люди с катера. Впереди, тяжело ступая, шел контр-адмирал Сенявин. Мундир его был в складках, словно он долго ночевал в нем в тесной каюте. Лицо осунувшееся, глаза покрасневшие, на лбу — испарина, несмотря на прохладу. За ним следовал командир фрегата и несколько офицеров. А чуть поодаль… четверо матросов в строгой одежде, несущих нечто длинное, обернутое темной тканью. У Долгорукова оборвалось сердце. Гроб.

Сенявин подошел, с трудом склонил голову в приветствии.

— Ваше сиятельство… князь… какая неожиданная встреча.

— Примите соболезнования, Алексей Наумович, — Долгоруков кивнул на гроб. — Кто… кто это?

Голос Сенявина дрогнул.

— Елманов. Вице-адмирал Елманов. Михаил Иванович.

Долгоруков снял шляпу, перекрестился. Елманов… Один из старых, заслуженных адмиралов. Что с ним случилось?

— Как… как это произошло? Он был болен?

— Сердце, князь, — Сенявин тяжело вздохнул, провел рукой по лицу. — Не выдержало. Он… он очень переживал. Вести из имения… страшные. Крестьяне… разграбили всё. Сожгли дом… Зверства… Михаил Иванович принял это слишком близко к сердцу. Говорил… говорил, что жизнь кончена… И вот…

Он махнул рукой в сторону гроба.

— Скончался две недели назад. Завещал… завещал похоронить себя в фамильном склепе.

Сенявин взглянул на гроб, потом на Долгорукова, потом на степные просторы, лежащие перед ними. В его глазах читалась полная растерянность.

— Я… я забальзамировал тело. Как смог. И повез. На фрегате. Куда же еще? На дорогах… неспокойно, говорят. Грабежи… мятежные казаки… Я думал, морем… через пролив… а там…

Он осекся, снова посмотрел на Долгорукова. Ждал сочувствия, понимания трудности своего положения. Как провезти гроб через всю страну, охваченную бунтом?

Василий Михайлович поставил чашку чая на стол. Подошел к краю мыса, вгляделся в степь. Потом обернулся.

— Дороги, Семён Иванович, сейчас вполне безопасные. По крайней мере, те, что контролирует новое Правительство. А насчет мятежных казаков… Вы ошибаетесь. Они не мятежные. Они правительственные.

Сенявин вздрогнул. Видимо, слухи о новом порядке, о Петре Федоровиче, до него в полной мере еще не дошли. Или он отказывался в них верить.

Долгоруков решил не тянуть. Лучше сказать сразу.

— Алексей Наумович. Я… и генерал-фельдмаршал Румянцев… мы присягнули.

— Самозванцу⁉

Гроб, стоявший неподалеку, казалось, покачнулся. Сенявин побледнел. Его офицеры замерли, уставившись на князя с широко раскрытыми глазами.

— Присягнули? Кому… кому вы присягнули, князь?

— Петру Федоровичу. Императору Всероссийскому. Он в Москве. Точнее уже в Петербурге. Принял присягу Румянцева и моей армии на Оке. Мир заключен. Вся 1-я армия и большая часть 2-й перешли под его командование. И я здесь, в Крыму, принял начальство по его указу. Получил чин генерал-фельдмаршала и приставку Крымский к фамилии.

Сенявин опустился на стул, словно подкошенный. Он обхватил голову руками.

— Господи… Что… что происходит…

Долгоруков собственноручно налил контр-адмиралу чаю, не экономя, как и себе, налил туда коньяку.

— Происходит то, Алексей Наумович, что прежней Императрицы нет. Она погибла. А Россия без Государя не может быть. Присяга принесена. Порядок восстанавливается. Насколько быстро — зависит от нас. Вам я тоже советую присягнуть. Пишите в новое Адмиралтейство. В Москве. Пишите напрямую Петру III. Он быстро отвечает, курьерская служба уже восстановлена.

— Адмиралтейство… А как же Кронштадт? Там же дом у многих офицеров… — прошептал Сенявин, словно не веря. — А… а как же эскадры? Они в Аузе. На ремонте. Зима… шторма… Как я… что мне делать? Какие приказы ждать?

Он совершенно не походил на себя — на адмирала, вставшего полгода назад на пути втрое превосходящего турецкого флота и не пропустившего его в Азовское море.

— Пишите, Алексей Наумович. Новое правительство начало работу. Поступают средства на выплату окладов в армии, продовольствие. Значит, и флот не оставят. Придется перегнать линейные корабли и фрегаты после ремонта и килевания сюда. В Керчь.

Сенявин поднял голову. Его глаза все еще были полны растерянности, но в них мелькнула искра профессиональной оценки.

— В Керчь? Но Ахтияр и Балаклава… Там бухты лучше. Глубокие, защищенные. Для линейных кораблей… Но вряд ли их пропустят турки…

— Возможно. Как решат в столице. Так что готовьтесь. Пишите в Адмиралтейство. И… подумайте о присяге.

Сенявин встал. Поправил мундир. Его офицеры все еще молчали, потрясенные.

— Я… я поговорю с офицерами Архипелагской экспедиции, князь. Отправлюсь тотчас, если позволит погода. И… и дам вам ответ. Но… перевезти тело… как же мне быть?

— Поговорите с комендантом крепости. Я отдам все распоряжения.

Долгоруков видел, что Сенявин еще не принял до конца новую реальность. Шок от известия о смерти Императрицы, груз скорби по товарищу, неопределенность собственного положения — все это смешалось в нем. Но приказ о перегоне эскадр в Черное море скоро поступит. Долгоруков в этом не сомневался.

Ботнический залив, как и Финский, зимой замерзал, но по-иному. Мелководье, лед тонок, налетевший шторм со стороны открытого моря мог его взломать. В декабре так случалось не раз. Расколотые льдины наползали друг на друга, смерзались, образовавшиеся трещины засыпало снегом. В итоге, образовалась целая мини-горная система, укрытая метровым слоем снега и совсем не похожая на ровную ледяную плоскость перед Кронштадтом. Протащить через нее полки, чтобы добраться хотя бы до Аландских островов, казалось невозможным.

Но император думал иначе. Почему-то он был уверен, что такой подвиг по плечу Зарубинским чудо-богатырям, подкрепленным полками из навербованных карелов, архангелогородцев и вятских мужиков. Переформирование легиона в усиленную дивизию или полукорпус проводилось вопреки всем правилам — по сути прямо на марше, пока зарубинцы двигались по территории Финляндии в направлении Або. Шведского сопротивления не было. Часть армии уже извели под Выборгом, часть просто разбежалась и уже вернулась в родные городки и поселки. Никто и помыслить не мог, что можно решиться на военные действия зимой.

Арсений Пименов, получивший после переаттестации майорские звезды на воротник, на долгом переходе не изломался. Эка невидаль сугробы! В уральских предгорьях с детства к ним попривык. Другое его мучило — распорядительные хлопоты. Не успел он худо-бедно батальон восстановить, как свалил на него Зарубин новую напасть. «Помогай, — говорит, — пополнениям в дивизию вливаться». А у тех хорошо если месяц-другой учебных лагерей за плечами. И командиры все какие-то косорукие, в егерской науке ничегошеньки не понимающие. На одном только духе и святой молитве выезжали.

Одна польза от северян была, этого не оспоришь. Привезли с собой нарты с собачьими упряжками. Обозу сразу вышло большое облегчение, а скорость движения возросла. Порох, свинец, продукты — все волочили на себе упрямые злые собачки. В полку ходили слухи, что лично царь-батюшка настоял на том, чтобы привлечь поморов к экспедиции.

Зарубинцы сделали небольшую остановку под Фридрихсгамом, передохнули и 22 января перешли границу со Швецией. Гельсингфорс обошли, чтобы не задерживаться. Або, к которому стремились, сдался без единого выстрела. Малочисленный шведский гарнизон и помыслить не мог сопротивляться 12-титысячному русскому отряду с многочисленными пушками на санях. Колеса к пушкам везли отдельно. На них сделали специальные зарубки, чтобы орудия не откатывались далеко по льду. Ну и колёсные пушки, по 4 ствола на ободе — оренбургскую инвенцию — не забыли. Выстрелил картечью, повернул, тут же новый выстрел…

Чика отдал приказ немедленно готовиться к переходу. До острова Большой Аланд, где стояла крепость и зимовал шведский флот, напрямки по льду 90 верст. От него до материка еще 40. Точка выхода на материк была намечена в 70 верстах от Стокгольма.

На последнем совещании, на котором командиров усиленной дивизии, ознакомили с диспозицией, почерневший и высохший от хлопот Зарубин резко бросал слова и бил кулаком по карте, а не показывал маршруты выдвижения двух колонн, которые должны были выйти к Большому Аланду с двух сторон.

— Господа офицеры! — хрипел он простуженным голосом. — Двигаться только вперед! Остановка — смерть. Если нужно, бросайте обозы, пушки, лошадей, но только вперед.

— Три дня будем плестись. Как людей накормить горячим и дать немного в тепле поспать? На льду костры не разожжешь, — резонно спросил майор Пименов.

— Все учтено, — устало мотнул головой генерал-майор. — Нам поможет цепочка мелких островов. Квартирьеры уже провели разведку почти до самого Большого Аланда. Нужные места обозначены флажками. Дрова повезете на нартах. Полевые кухни на полозьях и на железных поддонах. Горячая пища будет. Щи да каша — пища наша.

Офицеры — почти все выходцы из крестьян и низовых казаков — посмеялись.

3-го февраля на берегу Ботнического залива Пименов построил свой батальон и прикрепленные к нему роты новобранцев. Сильный ветер трепал новое белое знамя с красным лапчатым крестом, ощутимо подморозило, изо ртов солдат клочьями валил пар.

— Егеря! Не посрамим памяти павших героев под Выборгом! Поклянемся на нашем святом штандарте, что не отступимся! Не сдадимся! Порвем супостата! С нами царь, Бог и воля!

— Бог и воля! — закричали сотни глоток в едином порыве.

Знамя наклонили. Каждый по очереди подходил, целовал полотнище и шел к батюшке за последним напутствием.

Тронулись.

Под ногами опасно потрескивал лед. Люди проваливались в снег по середину бедра. Лошади ломали ноги в скрытых трещинах. На коротких остановках солдаты жались друг другу, облепляли теплые бока походных кухонь, и от офицеров требовалось немалое усилие, чтобы снова поднять роты в дорогу. За отрядом оставалась вытоптанная тропа, разбитые бочки, мешковина из-под сухарей, полупроволившиеся в сугробах разломанные повозки, черные пятна от редких костров, но не человеческие тела — всех подбирали и несли с собой, никого не бросали.

На утро четвертого дня похода шатавшиеся от усталости полки вышли к десяткам скованных льдами шведских кораблей у Аландских островов. Экипажи были застигнуты погруженными в сон. Десятки орудий, сотни пленных достались победителям.

Пришел черед десятитысячного гарнизона Большого Аланда. Серьезные укрепления отсутствовали. Средневековый замок Кастельхольм недавно сгорел в большом пожаре, часть его стен разрушилась, а сами шведы были абсолютно не готовы к битве. Явление русских на острове было подобно грому молнии в ясный день. Пока шведы очухались, пока им подтащили из цейхгауза патроны и худо-бедно построили в шеренги, русские уже яростно атаковали.

Откуда только взялись у них силы? Разобрали на дрова несколько шведских судов, недолго погрелись у костров, пока артиллерию приводили в боевое положение — и вот уже плотные цепи егерей надвигаются на противника, засыпая его меткими выстрелами. С громким «ура!» двинулись колонны рекрутов, нацеливаясь на фланги. Заговорили пушки, засыпая шведские ряды шрапнелью и дальней картечью.

Враг не выдержал и пятнадцати минут короткого боя. В панике бросился убегать, а за ним устремилась кавалерия на подкованных зимними подковами конях. Дивизии достались более трех тысяч пленных, десятки орудий и все зимовавшие у островов корабли.

Никогда еще в своей недолгой военной карьере Сенька не испытывал такого куража, такого душевного подъема, такого упоения победой! Подбежал к Зарубину, стиснул руками его кисти:

— Никифорыч! — завопил он, сверкая воспаленными глазами, напрочь позабыв про уставы. — Дай волю суседей навестить да свинцовым подарением наградить!

Чика и сам был как на шарнирах, разве что не приплясывал. Виктория кружила голову, бешено гнала кровь по жилам.

— На Стокгольм хош первым? А давай!

(Это маршруты ледового похода князя Багратиона в 1809 году. Был еще один, севернее и более сложный, отряда Барклая де Толли. В нашей версии истории они уже вряд ли понадобятся)