Русский бунт. Интервенция

Глава 16

Мой тайник, сохраняя полную безмятежность, вернулся к столу и вопросительно на меня посмотрел.

— Вопросы к тебе появились, Степан Иванович, — стер я с его лица показное спокойствие.

— Верой и правдой…

— Первый звонок для меня прозвучал, когда ты меня в помещения Тайной экспедиции отговорил заходить в сенатском доме. Еще осенью. Я решил, что ты заигрался в вершителя судеб и потому вызвал в Петербург Соколова. Он мне подтвердил, что ты что-то крутишь. Вот только — что? Какую игру ты снова ведешь? Пришло время поговорить по душам. Слишком важные дела на тебя завязаны.

Шешковский поджал губы. Набычился, глядел исподлобья.

— Прекращай свои ужимки. Спрашиваю спокойно, в пытошную не волоку.

— В заговоре подозреваешь? Меня⁈ — разлепил губы тайник. — Говорил же я и не раз. Мы не личности служим, а державе. И ты, государь, эту позицию мою принял. Не осудил.

— И что же за державное дело у тебя образовалось, что ты так переменился?

Моя насмешка Шешковского вывела из себя.

— Шпион у нас завелся, государь! На самом верху! А потому никому не верю и стараюсь вести следствие в тишине и во мраке.

Я покачал головой от удивления. Встал и подошел почти вплотную к Степану Ивановичу.

— Не врешь? — спросил строго.

— Истинный крест!

— Откуда такая уверенность? На кого он работает?

— На цесарцев! А уверенность моя из наблюдений за действиями противника. Раньше были предположения, догадки, чутье подсказывало. Теперь же последние сомнения развеяны!

Почувствовал, как во мне что-то оборвалось. Понятно, что шпионы вражеские вокруг нас кружит, как портовые чайки, им бы лишь что-то склевать — слух, бумажку важную, обрывок разговора… Но на самом верху? Это уже очень серьезно. И противно до омерзения. Выходит, я лично знаю этого человека, пожимал ему руку, награждал… Или ночью обнимал?

От этой мысли похолодел.

— Принцесса Августа? — спросил внезапно севшим голосом.

— Нет, Ваше Величество, — поспешно ответил Шешковский, поняв по выражению моего лица, какого удара я ждал, и переходя на «вы». — Честно признаюсь, мысль такая была. И фактики имелись…

— Какие еще фактики⁈ — взревел я.

— Известно ли вам, государь, что царевна Наталья Алексеевна при жизни мужа состояла в любовной связи с Андреем Разумовским?

— Нет, — удивленно ответил.

— Увы, состояла. И этот адюльтер не укрылся от глаз иностранных посланников при нашем дворе. Любовников пробовали шантажировать. Они поддались, но особо не переживали. Ничего важного сообщить не имели возможности. Или желания. Играли. Молодые. Вечно у них так: думают, что жизнь бесконечна и полна удовольствий…

— Чем все закончилось? — перебил я пустословие.

— А ничем. Принцесса с мужем уехали в Москву. Далее вам все известно. Царевна Наталья Алексеевна с вами, молодой Разумовский в бегах. Никто даже попытки не сделал к ней обратиться и напомнить о былом сотрудничестве. Вас боятся.

— Боятся — это хорошо, — задумчиво заключил я. — И ты, выходит, боишься. Сразу ко мне не побежал. Решил все проверить.

— Государь! А как иначе-то⁈ Такие фигуры!

Кивнул ему в ответ и со значением посмотрел. Мол, жду, что дальше.

Шешковский развел руками.

— Нет зацепок. На иезуитов грешил. Но они теперь наши друзья и в пользу Вены играть точно не будут. Кого-то из главных генералов подозревать? Лучше в петлю тогда. Пытался через связников прищучить — парочка незначитеьных фигур, курьеры, на дыбе ломали, толку чуть. Нити уходили сюда, в Варшаву. Далее обрыв.

— Почему думаешь, что заказчик Вена, а не поляки?

— Тут все просто, — приосанился Шешковский. — Овчинников из Киева прошел железной метлой по польской Украйне. Подошел к самой границе, где до Львова рукой подать. И что? В Вене всполошились? Подтянули войска к границе? Нет! Цесарцы точно знали, что он двинется дальше в сторону Кракова, и опередить его не смогли только из-за восстания в Богемии и Моравии.

— Выходит, были предупреждены?

— Так а я о чем!

— Об этом знали единицы, — печально вздохнул я, принимая правоту своего тайника. — Сколько же этот шпион всего выболтал?

— Не могу знать, государь. Mea culpa, — повинился Шешковский.

— Работай, Степан Иванович! Из-под земли мне достань этого сукиного сына.

С раннего утра в «Золотом кресте» царила кутерьма — не веселая, как обычно, а суетливая, нервная. Такая суматоха всегда возникала, когда ожидался приезд особо важных гостей, чей визит не был заранее согласован. Чрезвычайная Ассамблея совета курфюрстов Священной Римской империи германских государств — вот в чем была причина беготни прислуги, паники у закупщиков провизии и аврала у поваров с поварятами.

Goldenes Kreuz, этот древний раннеготический дворец, больше ста лет назад превратился в отель для знатных особ. А как иначе? Небольшой немецкий город на Дунае, Регенсбург, не удивишь наплывом важных персон. Он видел и императоров, и королей, и князей всех мастей. Несколько столетий подряд здесь заседал на постоянной основе рейхстаг Священной Римской Империи. На проводимых в Reichssaal Ассамблеях выбирали императора. Курфюрсты, фюрсты, правители имперских графств, аббатов и приоров имперских монастырей и прочие знатные делегаты решали здесь запутанные политические, финансовые и хозяйственные вопросы. И всем нужно было где-то остановиться. Бывали дни, когда в симпатичных двух–трехэтажных старинных домах Регенсбурга пыльного чулана не найдешь. Так появился «Золотой крест» — пристанище, достойное не только захудалого ландграфа, но даже императоров. Ходили слухи, что именно в его стенах Карл V соблазнил дочь бургомистра.

Рейхстаг не был парламентом, но имел три палаты — совет имперских городов, совет имперских князей и совет курфюрстов. Последний состоял всего из девяти членов, и именно их срочно вызвал на чрезвычайную ассамблею Иосиф II австрийский, император Священной Римской империи.

Запряженные шестеркой лошадей позолоченные кареты князей-выборщиков гремели колесами на старинном каменном мосту над Дунаем, в его самом северном изгибе, и останавливались перед городскими воротами. Перед экипажем выстраивался ряд из шести лакеев в ливреях и напудренных париках в дополнение к двум, стоявшим на запятках. Медленно, с соблюдением положенной торжественности, слуги шествовали перед каретой. Кто-то из важных гостей города направлялся в свою резиденцию, как курфюрст Баварии Максимилиан III Иосиф, кого-то ждали в Доме епископа, но большинство ехали в «Золотой крест», где их ждали уютные комнаты и общий зал, достойный высокого собрания. Здесь заранее договорились встретиться полным составом совета за поздним обедом. Приватно, без облачения в курфюрстский мантии и шляпы. Угощал сам император.

Причина срочности всем гостям была понятна. События в России, а затем в Польше, последующая катастрофа прусской армии, гибель Фридриха Великого и финальный аккорд в виде поражения австрийской армии неподалеку от Праги на собственных землях, причем без объявления войны. Всё настолько стремительно и вдобавок с таким количеством военных жертв, которых галантный век не знал, и, к всеобщему сожалению, напрямую касаясь повелителей германских земель. Но всех по-разному. Нашлись и те, кто втайне злорадствовал, и те, кто рассчитывал поиметь выгоду от неудач своего императора. Клан же Виттельсбахов, его баварская и пфальцская ветви, вообще не горели желанием как-то помогать Габсбургам, своим давним соперникам. Если они кому-то и сочувствовали, то точно не Марии-Терезии с ее сыночком-императором. Правда, по Фридриху они скорбели искренно, всегда считая его образцом для подражания.

Об этом в Вене знали досконально и обстоятельно подготовились. Приватный обед составлял, так сказать, прелюдию перед завтрашней официальной словесной баталией. Посторонних Иосиф II осознанно не приглашал, рассчитывал в частном порядке подготовить нужный ход обсуждения. Мать поставила перед ним задачу получить военную поддержку — созыв имперской армии под командованием выборного имперского генерал-фельдмаршала. Последний раз такая армия была собрана против Пруссии во время Семилетней войны. У Саксонии, Баварии, Бранденбурга и Ганновера имелись неплохо подготовленные полки. Если к двухсоттысячной австрийской армии прибавится имперская, у русского самозванца не будет ни одного шанса.

— Цель русских — покарать нас за наше превосходство, изничтожить на корню германскую цивилизацию посредством нашествия. Если сидеть сложа руки, получим не только гибель монархий и аристократии, но и извечную восточную тиранию, — с такими словами хотел обратится император к князьям-выборщикам.

«Они не могут ни проникнуться, — уверял себя Иосиф. — Ведь такие последствия видны невооруженным глазом».

Увы, Виттельсбахи и Фридрих Август саксонский, не успев вступить в зал, тут же предложили оставить за порогом все деловые разговоры, как решили с курфюрстскими облачениями, и воздать должной прекрасной кухне «Золотого креста». Их поддержал представитель английского короля, являвшегося по совместительству князем-выборщиком от Ганновера. Императору пришлось уступить.

В обеденном зале гости собрались поздно, за окнами уже стемнело. Зал освещали многочисленные канделябры. В ярком свете от сотен свечей началась трапеза, перемена на столе следовала за переменой — антре, потаж, куски вареной говядины, от которых истинный француз-гурмэ пришел бы в ужас и окрестил бы собравшихся рутенерами, релеве с множеством соусов, потрафивших бы вкусу все того же француза, домашняя и пернатая дичь, закуски, десерты из кладовой и мороженое (1). Блюда расставляли на столе без всякой системы. Если бы гости прибыли без сопровождения личных лакеев, в обязанности которых входило следить за тарелкой хозяина, кто-нибудь из курфюрстов мог бы не отведать жаркого на вертеле, от которого у него текли слюнки, но дотянуться до которого не было никакой возможности. К счастью, у князей-выборщиков лакеев хватало, и, к примеру, Карлу Теодору пфальцскому не требовалось унижаться и просить кого-то отрезать ему приглянувшийся кусочек. Те же лакеи разносили бокалы с вином и тут же их забирали, как только они пустели — оставлять на столе фужеры и бутылки было не принято.

Стук ножей и вилок о драгоценный фарфор не мешал гостям переговариваться друг с другом — больше злословить и вступать в пикировку, чем проявлять добросердечие. Объектом главного раздора выступал баварский курфюрст, милейший человек, достигший возраста, когда принято оглядываться на пройденный путь, и глубоко опечаленный своей ролью нарушителя спокойствия. У него не было наследника, пфальцские Виттельсбахи поглядывали на его земли, как на свое законное наследство, и заранее готовили почву для поглощения. Кому-то из присутствующих в зале это было на руку — они любили подарки из Пфальца, особенно бочонки отборного рейнского. А кое-кто негодовал — с осторожностью открыто, а за глаза яростно и с завидной ядовитой фантазией. Интриговали все без исключения, даже бедный Максимилиан Иосиф, виновник раздора — его постоянно втягивали в эту игру, из которой он не мог извлечь ни малейшего профита. Он вяло ковырял свою рыбу и старался отрешиться от разговоров за столом. Пару раз его о чём-то спрашивали — он отвечал невпопад. Соседи по столу решили, что он не в духе, и оставили его в покое.

Мысли баварского курфюрста витали в странных облаках. Ему не давало покоя предложение от одного княжеского рода приобрести его резиденцию в Регенсбурге.

«Подумать только, эти Турн-Таксис, почтмейстеры, купившие княжеский титул, предлагают мне — мне, бывшему владельцу этого города! — деньги! Куда катится мир?»

Во рту у него пересохло. Он небрежно шевельнул кистью, подзывая лакея. Тут же бокал оказался у него в руке.

«Странно, — подумал Максимилиан Иосиф, — это не мой лакей. Наверное, мой убежал по нужде и попросил его подменить».

Курфюрст сделал несколько глотков, вино ему не понравилось, и он снова подозвал лакея. Замена бокалов произошла мгновенно — переменой курфюрст оказался доволен.

Следующее утро Регенсбурга повторило предыдущее — такое же суетное и громкое. Вот только повод для волнения отличался кардинально. Город облетела весть о том, что ночью скоропостижно скончался баварский курфюрст Максимилиан III Иосиф, монарх в полном расцвете сил, еще не справивший свой пятидесятилетний юбилей, известный своими достоинствами и горячо любимый баварцами. По городу пополз страшный слух об отравлении за вчерашним обедом. Виновником тут же окрестили двоих — пфальцского курфюрста и императора. Или-или. Оба были соперниками, оба ненавидели друг друга. И у обоих были причины отравить несчастного баварского монарха. Пугачев был забыт, все приготовились к сваре. И она состоялась.

— Это вы упекли в могилу моего кузена! — ярился Карл Теодор, бросаясь обвинениями в адрес Габсбурга. — Как вы могли! Святой Иосиф! Я этого так не оставлю!

— Почему я? Что за вздор вы несете, князь! Зачем мне убивать Максимилиана? Почему не предположить смерть от удара? Так бывает… Он был вчера сам не свой…

— Ну как же! А то нам, Виттельсбахам, неизвестно, что вы спите и видите несчастную осиротевшую Баварию в составе своих владений! Этому не бывать! Никогда!

— Но позвольте… Ваши обвинения…

— Кто был хозяином стола? — выдвинул оппонент неопровержимый довод.

Карл Теодор оглянулся, призывая всех курфюрстов в свидетели. На их лицах горело жадное любопытство. Они наслаждались скандалом, и лишь Август саксонский с тревогой следил за разгорающейся ссорой. Он первым сообразил, что впереди война за баварское наследство и пытался сообразить, чью сторону лучше принять.

Иосиф II судорожно дернул кадыком. Мало того, что ассамблея безнадежно провалена, так еще в сложнейшем пасьянсе грядущих военных конфликтов добавилась новая комбинация. Конечно, он мог бы сейчас погасить скандал и спасти идею созыва имперской армии простой уступкой Баварии Карлу Теодору — тот, собственно говоря, именно этого и добивался. Но у императора не было таких полномочий от матери — чего греха таить, Вена давно положила глаз на баварские земли. Пришлось вяло защищаться от нападок пфальца.

Карл Теодор понял, что уступки не будет.

— Я немедленно покидаю Регенсбург и отправляюсь в Мюнхен.

— Вы не посмеете! — повысил голос занервничавший австриец, на деле не имея никаких юридических оснований препятствовать Виттельсбаху.

— Еще как посмею! У моего рода все права! Мы старшая ветвь, у нас есть завещание бедного Максимилиана Иосифа…

— Мы не признаем такого беззакония. Наши войска сразу пересекут границу Баварии, как только вы заявитесь в ее столицу.

— Расскажите это маркизу Пугачеву! — расхохотался Карл Теодор и покинул зал заседания, громко хлопнув дверью.

Через несколько часов его карета выезжала за ворота Регенсбурга. За мостом через Дунай она обогнала дилижанс, в котором сидел неприметный мужчина в дорожной одежде и с пышной растительностью на лице. Никто бы из знакомых не признал бы в нем сеньора Фарнезе, верного пса Черного Папы.

Пыль висела над узкими улицами варшавского Подваля — густая, рыжая, оседая на черепичных крышах, на вычурных фасадах домов, на плечах пехотинцев в темно-зеленых мундирах и широких шароварах. Солдат было много. Цепь, ощетинившаяся штыками, окружила квартал плотным кольцом, отсекая любые пути к отступлению. Красный флаг, с вышитым золотом двуглавым орлом серпом и молотом развивался у знаменосца в центре порядков.

Внутри кольца царил умеренный хаос. Двери с грохотом выламывались, окна распахивались. Из домов выталкивали мужчин. Любых: старых и молодых, богато одетых и в залатанных жупанах, с усами и безбородых. Квартал был зажиточный, здесь обитали ремесленники, лавочники, мелкие чиновники, шляхта, не успевшая или не пожелавшая покинуть город вместе с основной массой. Лица их были перепуганными, глаза расширены от страха и недоумения. Женщины — матери, жены, сестры — выбегали следом, кричали, плакали, пытались цепляться за своих мужчин, но их отталкивали в сторону, негрубо, но непреклонно.

— Проклятые москали! Что вы делаете⁈

— Куда вы его ведете⁈ Он болен!

— На кого вы подняли руку⁈ Мы не конфедераты!

Крики на польском, ломаном немецком, идише смешивались с резкими, гортанными окриками солдат и грохотом тяжелых сапог по булыжнику. Мужчин гнали во дворы — просторные, мощеные, с колодцами посредине и галереями по периметру. Там их уже ждали. Унтер-офицеры с крепкими тростями и списком в руках. Подпоручики, повысившие голос до крика, пытаясь построить из этой разнородной толпы нечто, напоминающее воинский строй.

— Швидше! Швидше! Не тупити! Ставай!

— На пра-во! Рівняйсь!

— По три в ряд! Живо!

Это было не рекрутское депо, не плац регулярной армии. Это была грубая, быстрая мобилизация в чистом виде. Хватать всех, кто подходит по возрасту, и тут же формировать из них роты. Неважно, кто ты — булочник, адвокат или обанкротившийся пан. Теперь ты солдат.

Один из согнанных во двор — пожилой мужчина с интеллигентным лицом и седыми висками, в некогда приличном, но помятом сюртуке, попытался обратиться к молодому русскому офицеру, который стоял чуть в стороне, прислонившись к стене и наблюдая за происходящим с отсутствующим видом. Офицер был молод, лет двадцати с небольшим, в мундире Ярославского полка — из тех частей, что с самых первых дней перешли на сторону нового царя. На его лице застыла усталость. Под глазами темные круги. Он держал в руке нагайку, но не пускал ее в ход, лишь изредка кивал унтерам.

Пожилой варшавянин, запинаясь и подбирая слова на ломаном, с сильным акцентом русском, подошел к нему. Солдат с ружьем тут же шагнул вперед, преграждая путь, но офицер знаком велел пропустить.

— Пан… офицер… — начал поляк, дрожащим голосом. — Прошу, млувьте… Зачем… зачем это? Мы не воевали… Ничего не сделали… Зачем нас берут?.. Мы хотим… домой…

Он обвел рукой двор, забитый испуганными мужчинами, плачущими женщинами за воротами.

Молодой офицер повернул к нему голову. Его взгляд, сперва пустой, сфокусировался на поляке. В нем не было злобы, скорее… недоумение.

— Зачем? — переспросил лейтенант, и в его голосе, несмотря на усталость, прозвучала та же интонация, что и в словах его царя, когда тот говорил о Румянцеве. — Вы спрашиваете — зачем? А кто, по-вашему, будет защищать вашу свободу?

Поляк моргнул, явно не ожидая такого ответа.

— Свободу? Какую свободу? Мы… мы…

— Вашу свободу, пан, — перебил его Григорий, выпрямляясь. В его глазах загорелся огонек — не жестокости, но убежденности. — Свободу от панов, что сосали соки из народа, что продали вашу землю чужеземцам. Свободу от пруссаков, что точат зубы на ваши земли, от прочих врагов, что только и ждут момента, чтобы снова накинуть на вас ярмо. Как вы думаете, кто вас защитит? Ваш по-глупому погибший король? Ваша szlachta? Нет, пан! Только вы сами! Народ!

Он посмотрел на толпу, затем снова на поляка. Лицо его стало серьезным.

— Государь наш, Пётр Федорович, несет свободу всем народам. Всем, кто хочет скинуть вековое рабство. Но свободу эту надо уметь защитить! От тех, кто захочет её отнять! А таких врагов немало. И пруссаки — они сожгли ваш пригород Прагу. Знаете сколько там погибло людей?

Офицер шагнул к нему ближе. Голос его стал чуть тише, но стал еще более убедительным.

— Вы вот спрашиваете, зачем? А затем, пан, что пришло время и вам взяться за ружье! Встать в строй! Защитить свой дом, свою семью, свою землю! Защитить свою новообретенную либертэ! Теперь вы не подданные продажных панов, а свободные граждане новой державы, что чтит волю народную!

Он слегка улыбнулся — усталой, но искренней улыбкой.

— Поздравляю вас, пан. И всех этих людей. С сегодняшнего дня вы не безгласное быдло, а доблестные солдаты Второго Варшавского пехотного полка Народной Армии!

Лейтенант отвернулся, оставив поляка стоять в полном оцепенении. Унтер-офицер бесцеремонно подтолкнул седого мужчину к формирующимся рядам.

— Иди, пан, иди. Слышал? Солдат теперь! Герой!

Варшавянин поплёлся к своим новым товарищам по несчастью, к толпе, которая уже начинала перешептываться, постепенно осознавая смысл услышанного.

(1) Согласно «Физиологии вкуса» А. Брилья-Саварена (1826 г.), «супное мясо», то есть отварное, едят рутинеры, рассеянные, нетерпеливые и обжоры, а «профессора» застолий провозгласили как непреложную истину: «супное мясо есть мясо без мясного сока» и потому подавать его к столу некомильфо. Уже к концу XVIII века оно исчезло из меню аристократических застолий. Упомянув закуски перед десертом, мы не ошиблись. Если верить Жан-Луи Фландрену, закуски в виде нарезанного холодного мяса, горячих овощей и прочего, были последними, что выдавала кухня во время парадного обеда.