Шапка Мономаха. Часть II

Глава 1

Грановитая палата снова была заполнена народом и гудела словно растревоженный улей. На этот раз она послужила местом для проведения судебного заседания по делу о расторжении брака Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готторпского, в православии Петра Федоровича Романова, и урожденной Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской, в православии Екатерины Алексеевны.

“Разженитьба” в православной Руси – дело непростое. А когда речь идет о царствующих особах, и вовсе не имеющее прецедентов. Состязательно-розыскной суд Духовной Консистории? Заседание московской синодальной конторы? Гражданский суд[1]? Катька хоть и шалава, но не простая мещанка. Пришлось импровизировать, максимально подняв уровень судебных заседателей.

Обвиняемая присутствовала на заседании виртуально. В виде своего коронационного портрета, прислоненного к центральной колонне палаты. Справа и слева от портрета стояли бойцы Никитина, изображая конвой. На самом деле они и парочка колоритных охранников, одетых как рынды времен царя Алексея Михайловича, приглядывали за публикой, охраняя мою персону, ибо народа собралось много. Были здесь и мои военачальники, тайники. Разумеется, была верхушка моего правительства во главе с Перфильевым. Отдельно от всех и рядом с моим троном сидела Наталья-Августа в сопровождении своей новой подруги, княгини Агаты. Обе, как полагается, в “печальных одеждах”, установленных для первого квартала траурного года.

От купечества была пара десятков представителей. Мещан представляли несколько преподавателей московского университета, выборные от городской управы и прочая интеллигенция. Иностранцев было мало, преимущественно иностранные купцы, а также профессор Московского университета Иоганн Рост, заодно представляюший голландскую диаспору и масонскую ложу Первопрестольной. Персидский посол тоже изъявил желание понаблюдать это событие и явился в компании Лазаря Егиазаряна.

Разумеется, присутствовала и пресса под чутким контролем и руководством Новикова. В качестве эрзац-фотографов выступали художники. Неизменный Неплюйвода и его подопечный, начинающий превращаться в конкурента, Егорка Волосов. Сам Новиков объяснял происходящее и переводил речи выступающих для французского публициста Жан-Луи Карра.

Тридцатилетнего иностранца занесло в Россию из Молдавии, где он был секретарем какого-то тамошнего господаря. Приехал он целенаправленно ради встречи со мной, и я удостоил его непродолжительной беседой, в которой убедился, что это один из тех людей, что в моей истории совершили революцию во Франции. Кадр был перспективным.

Я мысленно усмехнулся: «Кому-то же надо разжигать беспорядки в Европе».

Судебное заседание началось со вступительной речи Радищева, выступающего в роли государственного обвинителя. Все мероприятие было подготовлено лично им и его немногочисленными пока подручными. Параллельно он и с тысячами задержанных дворян и прочих глупых болтунов разбирался – заработали первые судебные тройки. За оскорбление величества, конечно, полетят головы, но далеко не у всех и неспроста. Так что нагрузка на моего министра юстиции в последние дни была просто сумасшедшая. Что было заметно по его осунувшемуся лицу и несколько более резкой манере поведения и речи.

— Ваше императорское величество, высокопреосвященнейшие владыки, – начал Радищев, кланяясь по очереди мне и митрополитам, принимавшим участие в суде. – Призванный быть обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным от ужаса гнусности, открывшейся передо мной. Попирая законы человеческие и божеские, обвиняемая не только осквернила священные узы брака, но и замыслила убийство своего супруга – помазанника Божьего! Перед лицом господа Бога нашего прошу высокий суд рассмотреть доказательства, выслушать свидетелей и определить справедливое возмездие для этой падшей женщины.

При этих словах Радищев патетично указал рукой на портрет.

Бородатые суровые иерархи слушали выступление, делая вид, что он их совершенно не убеждает. Но я был спокоен за итоговый вердикт. Все было решено еще накануне в тяжёлом для меня разговоре с этими князьями церкви. Но Радищев о достигнутых договорённостях не знал и старался всерьез.

Надо признать, что Александр Николаевич за короткое время умудрился собрать приличную доказательную базу в части обвинений, касающихся супружеской измены. Этому, конечно, способствовал террор, чинимый тайной канцелярией среди дворянства Москвы. Все попавшие в застенки Соколова и Шешковского старались облегчить свою участь и охотно доносили любые слухи и сплетни.

Руководствуясь ими, к примеру, люди Радищева обнаружили переписку Ивана Бецкого, организатора и вдохновителя постройки московского Воспитательного дома. Саксонские контрагенты отчитывались по поводу организации пансиона для одиннадцатилетнего Алексея Григорьевича Бобринского – именно так звали незаконнорождённого сына Екатерины и Орлова. В письмах немецкой стороны было упоминание о «царственной матери» воспитанника, которая «останется непременно довольна» организацией пансиона для своего отпрыска. Доказательство, конечно, слабенькое и присовокуплено было скорее для общего числа.

Другой находкой Шешковского и Хлопуши оказался живой и здоровый Александр Васильчиков, последний из отставленных фаворитов Екатерины, схваченный казаками в своей подмосковной усадьбе Лопасня-Зачатьевское. Увы! Его отношения с Екатериной не могли считаться изменой, поскольку официально она считалась вдовой. Так что на этом суде он не фигурировал.

Зато старый канцлер Бестужев вполне подошел для судилища. Он, тщательно обработанный психологически в “застенках Лубянки”, заикаясь и дрожа рассказал духовному суду, как после удаления от двора первого любовника великой княжны Сергея Салтыкова способствовал сближению Екатерины и Станислава Понятовского – нынешнего польского короля. Что его люди обеспечивали тайные свидания любовников. А умершая во младенчестве Анна Петровна была плодом этого романа.

— Ибо великий князь к жене был холоден и опочивальню своей супруги практически не посещал. И то сказать. Первая брачная ночь-то у них состоялась спустя девять лет после венчания. А Екатерина Алексеевна дама очень темпераментная и любвеобильная.

Народ в зале тихонько загудел и стал коситься на меня, ожидая какой-либо реакции, но я не только сохранял каменное выражение лица, но и отрешился от происходящего спектакля, погрузившись в воспоминания о вчерашнем обеде в компании нынешних судей.

Митрополит Платон представил мне своих коллег в порядке старшинства. Первым подошел епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. Священнику было явно за шестьдесят. Он привычным жестом протянул руку для поцелуя, но я только поклонился, не прикладываясь и не прося благословения. Формально я был прав, ибо он не был в храме, в положенном сану облачении, и не вел службы. Но воспринято это было как дерзость и на дальнейшем разговоре сказалось.

Вторым мне представлен был епископ Смоленский и Дорогобужский Парфений, и вслед за ним – епископ Крутицкой епархии Самуил. Четвертым был епископ Владимирский и Муромский Иероним, но с ним я был уже знаком. Последние два иерарха были сверстниками Платона, то есть по церковным меркам молодыми – чуть больше сорока лет.

Тон за обедом задавали два старика, епископы Ростовский и Смоленский.

— Вижу я, Емельян Иванович, что гордыни в тебе много, – проворчал Афанасий после того, как все мы уселись за стол и выслушали благодарственную молитву от Платона.

Я продолжал употреблять ароматную уху из белорыбицы, не обращая на сказанное никакого внимания.

— Оглох, што ль? – повысил голос Афанасий.

Я оторвался от еды.

— Простите, владыко, я не знал, что вы ко мне обращаетесь, – ухмыльнулся я. – Я думал, что тут среди вас кого-то в миру Емельяном Ивановичем звали. Я же, в уважении к вашей старости, напомню, что имя мое Петр Федорович.

Епископ покраснел от гнева, и Платон поспешил предотвратить ссору.

— Братья мои, не место и не время для зломыслия и розни. Помятуем все, кто есть князь всякого нестроения и ссор. А у нас сердце болеть должно об умиротворении народа и о судьбе матери нашей – церкви. То, что Петр Федорович может быть не совсем Петром Федоровичем, то его личный грех, и он за него пред лицом Господа полной мерой ответит. Но мы можем вместе позаботиться о том, чтобы на другой чаше весов, коими его вину взвешивать будут, лежали дела богоугодные. Тем и заслужим спасение и ему, и себе грешным. А возможность для таковых дел у нас, благодаря Петру Федоровичу, ныне есть.

Речь священника была такой гипнотизирующей, что даже недовольный мной старик явно успокоился. А епископ Владимирский и Муромский Иероним, с которым я имел беседу еще во Владимире, тут же поспешил присоединиться к предложенному конструктивному диалогу. Правда, не без некоторого, свойственного ему ехидства:

— И то верно. Сколь много претерпела наша церковь со времени кончины государя Алексея Михайловича, что впору за любого Петра Фёдоровича хвататься.

Старик Афанасий засопел и нахмурился, слыша такой цинизм. Я мысленно усмехнулся. А Владимирский владыка продолжал:

— Земли церковные немкой отобраны. Монастыри закрыты во множестве. Церковь до уровня коллегии низведена. Паства уважение теряет и к расколу склоняется. Если мы не решим все это с Петром Федоровичем, – тут он кивнул в мою сторону, – то не решим уже никогда более.

К разговору присоединился второй старик, епископ Крутицкой епархии Самуил.

— Какие он земли сможет вернуть, коли сам исконный порядок порушил? Народишко теперь в повиновение как привести? На земле ссора стоит, и кровь льётся. Крестьяне барскую землю делят и бывшую монастырскую також.

Я решил сразу зайти с козырей.

— Владыки! Я не хуже вас понимаю, что прежние земли с крепостными церкви уже не вернуть. Но и не нужно это. Как только я утвержусь на троне и закончу смуту, первым же делом я решу вопрос с Крымским ханством и Польшей. Они будут уничтожены, и многие земли польской шляхты, а главное, дикая степь, перейдут в казну. Вот из этих-то земель я и выделю церкви, которая несомненно поможет мне в моих начинаниях, достойную долю. Может, и не все восемь с половиной миллионов десятин, что Екатерина у вас изъяла, но зато превосходного нетронутого чернозема.

Итоги секуляризации я узнал от Платона и поразился. Если восемь с половиной миллионов изъятых у церкви десятин перевести в современные мне меры, то получится квадрат со стороной триста километров. Это приблизительно соответствует площади Португалии или Венгрии, но при этом без гор и болот. Чистые пахотные земли, леса и покосы. Так что не стоит удивляться глухой враждебности церкви по отношению к Екатерине и крайней инертности Русской Церкви греческого закона в борьбе со мной.

— Откуда же нам взять потребное количество крестьянских рук, чтобы дикую степь распахать? – удивился Самуил. – Чай не заставишь теперь, после манифестов твоих!

Я кивнул, соглашаясь.

— Это так. Заставлять не будем. Но, во-первых, я предвижу большое число переселенцев как из лютеранских стран, так и из православных земель, под Османом обретающихся. Новоизбранный Московский Патриарх будет вполне способен наладить связь с Константинопольским патриархом и организовать исход христиан на русские земли. А сколько у вас народа праздного по монастырям поразбросано? Десятки тысяч!

Упоминание о московском патриархе как о неизбежной данности воодушевило церковников. Не сомневаюсь, что за этим столом как минимум трое мысленно примеряют на себя белый патриарший куколь.

— Я и сам планирую эмигрантскими руками эти залежалые земли поднимать. Урожаи на черноземах будут огромными, и цены на хлеб упадут со временем. Это приведет к разорению многих хозяйств в Центральной России. Что, само собой, добавит свободных рук и свободных земель. Я буду приветствовать и готов поддержать законами церковь, если она выступит главным скупщиком новых земель. И станет главным в России землевладельцем и хлеботорговцем. Но одно условие. Ежели земля купленная стоит впусте и не обрабатывается, через три года отбирается обратно в казну!

За столом воцарилось напряжённое молчание. Уж больно жирный кусок я предложил. И сделал это осознанно и обдуманно. Процесс складывания огромных сельскохозяйственных латифундий неизбежен, как неизбежен капитализм. Так пусть уж главным олигархом станет Церковь через монастырскую колонизацию. По крайней мере, она свою судьбу от судьбы России никогда не отделяла.

— Во-вторых. Наука не стоит на месте, и при помощи механизации один человек может управляться там, где сейчас нужны десять. Уже семьдесят лет как в Англии изобрели рядовую сеялку на конной тяге. Она позволяет засевать поля абсолютно равномерно, погружая зерна в землю на одинаковую глубину. Это дает дружный всход всех семян. Сеялкой может управлять даже подросток, а урожайность повышается минимум вдвое. И это далеко не все возможности для экономии трудовых рук. Понятно, что простой крестьянин себе такого позволить не сможет. Как в силу своего дремучего невежества, так и из-за общинной чересполосицы. Но крупные хозяйства, коими я вижу государственные и церковные земли, как раз способны применять на своей земле все самое новое и прогрессивное, показывая пример прочим.

Я почувствовал, что начинаю говорить непривычным для местных языком, и поспешил заткнуться. Иерархи тоже помалкивали, прокручивая в голове предложение и возможные перспективы. Я не мешал, принявшись за кашу.

Первым прервал молчание Платон, с которым мы уже обсуждали эту тему.

— Льготы сохранятся ли?

— Нет, конечно. Все должны платить подати. И церковь не исключение.

— Не по-старине, однако, – без особого возмущения произнес Афанасий.

— Ну, что поделать. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. И старые обычаи приходится пересматривать, – вздохнул я, подходя к самому неприятному. – Русской Церкви тоже придется меняться, если она хочет по-прежнему пользоваться доверием в народе. Я буду добиваться всеобщей грамотности. Сами понимаете, что это вызовет рост числа людей, которые неизбежно будут задавать вопросы и находить ответы не в Библии, а в учебниках физики и химии. Не священник, а ученый станет источником откровений в грядущем веке.

Ожидаемо пришлось выдержать бурю негодования и выслушать требования вернуться к допетровским нормам. Так что пришлось рассказывать, какие преимущества получает государство, у которого народ грамотен. Ровно и обратное. Что происходит, когда в стране много невежд.

— Оставьте науке обязанность объяснять мироустройство. Она все равно не докажет отсутствие Бога. А сами думайте в сторону семьи, заботы о сирых, да убогих. Церковь должна первой защищать работников от непосильного гнета алчных заводчиков. И именно тем заслужит любовь и почтение.

Продолжал вещать я, не особо, правда, надеясь на понимание. Уж по части беспощадной эксплуатации церковники сами были мастера. Но может хотя бы нарождающимися мануфактурами помогут. Создавать профсоюзы я был еще не готов, а вот привлечь местных батюшек в уездах, где были заводы… Почему бы и нет?

— Служитель церкви должен обладать репутацией честнейшего человека и делом ее подтверждать. Ради этого я даже готов отдать в руки церкви право свидетельствовать сделки. Нотариат – это огромные деньги. Они будут не лишними для приходов.

— Стоит ли отвлекать священнослужителей на суету мирскую? — возразил Платон. – Нотариус профессия юридическая. Смешивать духовное начало с сутяжничеством… Ничего хорошего не выйдет из этого.

— Делать записи в приходских книгах о рождениях, браках и смертях духовное начало вам не мешает? Не хотите вовлекать в нотариат священников, пусть в приходах будет специально обученный дьяк в помощь батюшке.

В общем, разговор длился долго. Обсудили переход на григорианский календарь, способы, как примириться с раскольниками, раскатоличивание польских земель, борьбу с униатством и много-много других вопросов. Не во всем я нашел понимание, но мы все осозновали, что первая встреча – это просто зондаж позиций. Мне пришлось уступить в пункте о помазании на царство. Согласился, что принятие короны из рук Патриарха гораздо более символично и укрепит мой авторитет. Осталось только провести поместный собор.

Я вынырнул из своих размышлений и удостовериться, что процесс идет своим чередом. Радищев представил пред грозные очи судей художника Федора Рокотова. Именно он рисовал младенческий портрет Алексея Боринского, неоднократно наблюдал общение Екатерины с ребенком и свидетельствовал, что она его “многажды называла сыном”.

После художника наконец настал черед главного свидетеля. В зал вкатили кресло на колёсах, к которому был привязано то, что осталось от фаворита. Его, конечно, помыли ради судилища, ибо вонял неимоверно. Но вид его оставался страшным. Некогда холеное, пухлое лицо посерело и осунулось. Во всклокоченной, неопрятной бороде блестела проседь. Из-под бровей лихорадочно блестели глаза. И лихорадка эта была не эмоциональная. К сожалению, последняя отрубленная конечность обработана была плохо и начался некроз тканей. Врач, освидетельствовавший Орлова в темнице, дал прогноз, что жить ему осталось неделю-полторы. Отчасти и из-за этого я и торопился с судом, и пошел на большие уступки церковникам.

Народ в зале загудел. Многие вскочили с мест. Охрана у портрета подобралась, ожидая неприятностей со стороны публики, но ничего экстраординарного не произошло. Тележку поставили не напротив судейского стола, как до этого стояли свидетели, а немного боком к столу и у дальнего его конца. Фактически Орлов сидел лицом ко мне, а не к судьям.

Начиналось самое непредсказуемое в нынешнем мероприятии. То, что скажет на суде фаворит Екатерины, имело большое значение для моей легенды. Он мог, наплевав на жизнь брата, наговорить много такого, что серьезно усложнит мое правление. И наоборот, если скажет то что надо, моя легитимность значительно укрепится. И чтобы не дать ему забыть о договоре, мои тайники предприняли свои меры.

Между расшитым золотом парчовым задником, украшающим помост моего тронного места, и стеной палаты было пространство, достаточное, чтобы поместить туда одного привязанного к стулу человека с кляпом во рту и второго – с ножом в руке. Сидели они в глубине получившегося тайника, скрытые до времени занавесью. Мы тщательно проверили накануне и толпу зрителей расположили именно с таким расчетом, чтобы заложника видеть мог только Григорий Орлов и никто более. Ну разве что кто-то из судей мог повернуть голову в мою сторону и увидеть творящееся за кулисой.

Сейчас эта завеса должна была быть отодвинута, а свет лампы осветить лицо Ивана Григорьевича Орлова и стоящего за его спиной Василия Пестрово. Так и произошло. Это я понял по замершему взгляду Григория, направленному мне за спину.

Радищев тем временем, выждав, когда шум в зале стихнет, начал:

— Веления Промысла неисповедимы и Им нам ниспослана возможность представить суду самого главного свидетеля неслыханных злодеяний злочинной супруги нашего великого царя-освободителя.

Радищев разливался соловьем о том, как Орлов не только наставлял «мне» рога, но и организовал дворцовый переворот. А после исполнил волю Екатерины, попытавшись меня убить. Сам Григорий зыркал то на меня, то мне за спину, мучительно решая, как ему быть дальше. Наконец, когда напыщенная и преисполненная эпитетов речь Радищева подошла к концу, его голова поникла и стало ясно, что решение он принял в пользу родной крови. Это подтвердилось, когда судьи-епископы, после присяги свидетеля на Библии, начали его опрашивать.

— Имел ли ты прелюбодейские сношения с Екатериной в бытность её великой княгиней?

Орлов криво усмехнулся и спокойно ответил:

— Имел, владыко.

— Был ли от сей связи приплод?

— Был, – подтвердил Орлов. – В апреле шестьдесят второго года родился мальчик. Фамилию ему дали Бобринский, а назван он был Алексеем Григорьевичем, ибо Екатерина не знала точно, от кого она его понесла. От меня или от брата моего Алексея. В то время мы часто менялись.

Гул прошелся по Грановитой палате от такого цинизма. Со стороны Натальи-Августы донеслось еле слышное «Schlampe». Я усмехнулся. Невестка изволила свою свекровь потаскухой назвать. Церковники, не смущаясь откровенности свидетеля, продолжали допрос.

— Приказывала ли она тебе убить своего законного супруга?

Орлов посмотрел мне в глаза, криво ухмыльнулся и твердо заявил:

— Не приказывала и даже сердилась, когда я такое предлагал.

Зрители зашумели. Все ожидали других слов. Я нахмурился. Это действительно было против договоренности. Впрочем, посмотрим, чем все кончится.

— Тогда кто и как покушался на особу императора? – последовал новый вопрос со стороны судей.

Опять заблестели глаза фаворита, и он замок, тяжело размышляя. Орлов мог сейчас безапелляционно, под присягой, заявить о смерти Петра Третьего и объявить меня самозванцем. За спиной раздался тихий сдавленный стон. Видимо, Пестрово начал резать заложнику второе ухо, стимулируя правильный ход мыслей свидетеля.

Угроза подействовала. Орлов тяжело вздохнул и начал:

— Чтобы не дать свершиться обратному перевороту, о чем во флотском экипаже и среди армейских уже вовсю говорилось, надо было чтобы свергнутый царь помер. Но Екатерина такой грех брать на душу отказывалась. Боялась бунта армии и вспышки неповиновения народа. И решено было смерть императора инсценировать и посмотреть, как оно обернется. Если бунт начнется, то императора можно будет и воскресить. А если все пройдет гладко, то…

Орлов замялся и продолжил:

— То тут возможно было всякое. А пока нашли похожего по телосложению покойника, и актёришка Федор Волков его загримировал. Оттого лицо у трупа было искаженное, будто того душили. Самого Петра Фёдоровича из Ропши переправили на приморскую мызу гетмана Разумовского в сопровождении Григория Теплова. Через пару месяцев, когда ясно стало, что смерть императора в народе и в армии бунта не вызвала, я, мой брат Алексей и некоторые из верных гвардейцев решили закончить начатое и прикончить его.

Орлов кивнул головой в мою сторону.

— На мызу мы прибыли под вечер и намеревались сразу сходу выполнить задуманное. Но за час до нашего приезда царь, – новый кивок в мою сторону, – сбежал. Мы бросились его разыскивать. Там места глухие. Народа мало. Местные указали, что беглец подался на Черную Лахту. Там-то мы его и настигли, да только он уже уходил на баркасе в море. Мы принялись палить из пистолетов. От нашей пальбы на лодке упал человек, одетый как Пётр, и мы решили, что дело сделано. Баркас же тот пропал с концами. Хотя мы долго его разыскивали потом. Видать, провидение таки сохранило жизнь Петру Федоровичу.

При этих словах Орлов перекрестился уцелевшей рукой.

Народ опять зашумел, а я выдохнул и расслабил руки, сжимавшие подлокотник трона. Наконец прозвучала та версия, которая меня устраивала. Это было прекрасно. Я даже мысленно простил Орлову попытку выгородить Екатерину от обвинения в убийстве. Прелюбодеяния было вполне достаточно для приговора. Который и не замедлил последовать.

После короткого совещания епископов Платон поднялся и своим великолепным голосом в полнейшей тишине торжественно объявил:

— На основании законов Божьих и человеческих, выслушав свидетельства и рассмотрев доказательства, суд принял решение признать виновность императрицы Екатерины Алексеевны в супружеской неверности. И на этом основании считать её брак с императором Петром Федоровичем Романовым расторгнутым.

Зал выдохнул как единый организм и загудел. А Платон продолжал.

— Признавая тяжесть содеянного, суд на неверную супругу налагает малое отлучение от причастия сроком в три месяца, в кои она должна раскаяться в содеянном и принять постриг. В свою очередь, признавая и вину супруга в произошедшем, на него суд налагает епитимью в виде строгого поста в течении ста дней и пешего паломничества в Троице-Сергиеву лавру.

«Э… Мы так не договаривались!» – мысленно закричал я, но внешне остался невозмутим и, поднявшись с трона, в пояс поклонился в сторону князей церкви.

— Спасибо, святые отцы, за справедливый суд и справедливое наказание, – произнес я во вновь установившейся тишине. – Со смирением приму заслуженную епитимью.

И, развернувшись к публике, которая тоже поднялась со своих мест вместе со мной, провозгласил:

— Донесите до всех и до каждого вердикт суда. На престоле сидит бесстыжая преступница, отлученная от Церкви. Всякое выполнение ее распоряжений с сегодняшнего дня есть преступление не только передо мной, но и перед Богом!