Шапка Мономаха. Часть II

Глава 13

В Батурине уже неделю стоял дым коромыслом. Хлебосольный хозяин, бывший гетман Малороссии и Войска Запорожского, а теперь просто самый богатый человек империи Кирилл Григорьевич Разумовский чествовал генералитет русской армии во всю ширь своей казацкой души.

День и ночь, сменяясь, играли музыканты. Стол в обеденной зале был постоянно накрыть, и за ним непременно кто-то сидел в любое время суток, тем более что господа штаб-офицеры из 1-й и 2-й армии, побратавшись и распив сообща не одну бутылку, счет времени малость потеряли за бесконечной вереницей превосходных вин и не менее превосходных наливок. У кого хватало здоровья, для тех всегда наготове были покладистые румяные девки. Особенно отличился в постельных баталиях молодой полковник Безбородко. Но и остальные не плошали. В общем, благодушное настроение витало в коридорах дворца Кирилла Григорьевича.

Только не оставляла тревога самого Разумовского и двух главных его гостей, графа Петра Александровича Румянцева и князя Василия Михайловича Долгорукова. Первого военноначальника за глаза уже прозвали Задунайским, в второго – Крымским. Ходили слухи, что императрица официально пожалует обоих генералов этими почетными прозваниями. Так было до победного марша Пугача на Москву, а как сложится дальше, никто не брался предсказать. Оттого и печалились все трое: будущее рисовалось им в черном цвете. Они сидели в кабинете хозяина и курили у распахнутого окна. На столике стоял полупустой графин с превосходной кипрской Коммандарией – крепленым вином, восходящим ко временам крестоносцев.

В назначенное время, как только часы пробили полночь, над водной лентой Сеймы вспыхнул малиновый шар салюта. За ним второй, третий. Потом затрещало и заухало на полнеба. Над самым берегом загорелся гигантский вензель императрицы Екатерины, а на воде распустились огненные цветы, превращая речную гладь в фантастическую поляну.

Полчаса свистело и грохотало над рекой, и когда шум стих, Долгоруков подначил хозяина дома:

— Поминки справляешь по Сечи?

— Торжествую! Мне эта вольница в печенку засела. Никакого с ней не было сладу. Так что, когда Петр Александрович предложил Сечь разогнать, я полностью его поддержал. Освоение степи – вот что нам нужно. А эти нехристи, вечно пьяные, знай себе гоняют колонистов.

— Сказал бы честнее: освоение моих земель.

Разумовский промолчал. Румянцев ворчливо заметил:

— И сколько же ты пороха пожог ныне, Кирилл Григорьевич? Небось на сражение хватило бы.

Хозяин усмехнулся.

— Ох и бережлив ты, Петр Александрович. Но не печалься. Запасено пороха достаточно. На еще одну такую компанию, как с туркой, хватит вполне.

— Да вот только не турка у нас нынче в противниках, – вздохнул Румянцев. – С османами-то все просто было. Увидел – бей. Бегут – догони и тоже бей. А тут… Слухи разные ходят. Говорят, что наши войска к самозванцу целыми полками переходили. А те, что в плен попадали, тут же присягали. Как тут будешь уверен в своих силах?

— У меня тоже бегут солдаты, – вздохнул Долгоруков, зная лучше всех из присутствующих, каково тянуть солдатскую лямку: он начинал военную карьеру рядовым, да еще штрафником. – Десятками. Особливо в Московском легионе, коего лучшие части в Крыму остались. А донцы развернулись и ушли на ногаев.

— Та же беда! – откликнулся Румянцев. – Все казачьи полки, кои на Харьков были скомандированы, растворились в степи. Вот и думай, куда навострились – к Пугачу аль на Дон? А малороссийские полки приходится потихоньку разоружать, окружив пехотными заслонами. Оттого и скорость марша невысока.

— Я без тебя, Петр, не решился на Москву идти со своими убогими силами. Поджидал вас в недвижении.

— Не вменяй себе в стыд, Василь Михалыч. У Пугача сила великая уже скопилась. Нас, вместимо, числом врага не запугать – приучились турку бить маневром. Но то – на равнинах. А в заокских лесах? Рубка страшенная наш ждет, вот что я тебе скажу. Одна надежа на выучку солдатскую. “Обряда службы” у Пугача нету. Толпой на нас повалят. Как правильно марш и лагерь устроить, то им неведомо.

— А как же гвардия? – с подковыркой спросил хозяин дома.

— Орлова самонадеянность сгубила, преображенцев – предательство.

— Гвардейцев сравнивать с богатырями Румянцева?! Те-то к парадам, а не к войне готовились, а задунайцы порохом кашу заправляли да не одну пару сапог в походах сносили, – заступился за коллегу Долгоруков. – Великую книгу ты, Петр, составил, хоть и малую страницами! Я твои идеи, в ней изложенные, у себя в войсках применил и через то знатного солдата воспитал.

Разумовский оживился:

— Интерес имею к новым воинским ухваткам. Расскажи нам, Петр Александрович, что за инвенции в военном деле ты сочинил или вынес из войны с османами.

Румянцев задумался, стоит ли всем делиться. Тщеславие победило, и он начал излагать по пунктам:

— Образ действий наших войск установился рядом последовательных опытов и приспособлений к условиям обстановки. Перво-наперво, противника раздробляй, а свои силы в кулак собирай. В бою друг друга поддерживай – так своим командирам частей заповедовал. Намерения свои от врага скрывай, местность к своей пользе применяй. Лучшая оборона есть наступление, токмо имей представление, что есть главный предмет твоих действий. Для сего потребно сведения о противнике собирать и ясно установить себе, как его силы расположены, а как – твои. Где у него слабейшее крыло, туда и правь наступ.

Собеседники генерал-фельдмаршала слушали внимательно, но рты от удивления-восхищения не открывали. Уж они-то знали, сколько было упущено возможностей за многолетнюю кампанию. По большому счету, 1-я армия в полную силу заработала лишь с прошлого года. Но зато научившись побеждать, разошлась не на шутку – этого у нее не отнять.

— Что нового по тактике скажешь?

Долгоруков задал вопрос тоном строгого экзаменатора, но Румянцева он не смутил. Оседлав любимого конька, он продолжил свои наставления:

— Переменил я общее построение. Разделил его на три части. Когда наступ, совершал обходные маневры, имея центральный каре как резерв для кареев на флангах. Решимость, отвага, удар в штыки в самом слабом месте, быстрота и преследование до полнейшего разгрома. А офицерам наказывал: товарища выручай, действуя по собственной инициативе, а солдату в трудную минуту подавай личный пример.

Он замолчал, припомнив инициативность Суворова, которая чуть не привела к беде. Пришлось выручать любимого ученика. Его ожившее во время рассказа лицо вновь омрачилось – не из-за Сашки, а от другой кручины .Он долил себе в бокал и продолжил:

— Офицеры… Не токмо солдат нынче ненадежен. На офицеров тоже полагаться безоговорочно нельзя.

— Как так? — удивился Разумовский.

— Вот так, – вздохнул фельдмаршал. – Как-то утром нахожу на своем столе письмо, прибитое к столешнице кинжалом. Кто-то в мой шатер вошел через все караулы и вышел, не подняв тревоги. Но не это самое тревожное. В письме моя супруга сообщает, что находится с дочерью в заложниках у самозванца, и ей поручено передать мне список семей моих офицеров, что так же в плену содержатся. И что они будут непременно люто казнены, если я не сложу оружие. И гравюру приложила с видом казни на Болотной.

— Ах ты ж! Сонмище богомерзких мятежников, предвадительствуемых сыном тьмы и ада, другом бесов и наперсников сатанинских! – витиевато выругался Разумовский. – И что теперь?

— Ну, офицеров, у которых семьи в заложниках, я из полков на время изъял и свел их скопом в единый деташемент. Считаю их самыми ненадежными и в первую линию ни в коем случае не поставлю. Но это разве решение? Прочие офицеры тоже в курсе, почему я так сделал. Кто-то донес до них. И я не могу ручаться в их твердости в решающий час.

Выпили, помолчали.

Разумовский отставил бокал и потянулся за трубкой.

— Я, Петр Александрович, по секрету тебе скажу, что если господь будет милостив, то, может, и не будет битвы. Я в Москву человека послал, который смерти не боится, а Пугачева ненавидит люто. Он вместе с дезертирами туда отправился, так что за своего вполне сойдет. И будет он искать случая самолично порешить самозванца.

— Ну, помоги ему господи! – перекрестился генерал-фельдмаршал. – Если он сможет, то всех нас спасет. Ну а мы пока свою работу делать будем. Войско уже все прошло. Надо уже и догонять его. Так что завтра прощаться будем. Ты уж больше вина не выставляй.

Долгоруков кивком поддержал товарища.

— Я, Кирилл Батькович, почитай, одной ногой уже в дороге. Выеду до рассвета.

— Да как же так? Что люди скажут? Что я скупердяй? Или что закрома у меня опустели? – наигранно возмутился Разумовский.

— Скажи, что я приказал. Всё-таки я тут над всеми главный. Даже над тобой, Кирилл Григорьевич, – добавил генерал-фельдмаршал, вставая из кресла.

— Ну коли ты приказал!

Хозяин дворца рассмеялся и встал вслед за гостем.

— Пойду я почивать, – сказал Румянцев.

— Девку тебе прислать?

Фельдмаршал задумался и кивнул.

— Давай. А то черт его знает, когда в следующий раз доведется.

Посмеялись и расстались.

А хозяин кабинета, распорядившись насчет насчет фемины для дорогого гостя, вернулся за свой стол и вытащил письмо от русского посла в Вене князя Голицина, которое он получил днем. Следовало его перечитать повнимательнее. Начиналось оно с пышного титула, который даровала ему императрица Елизавета Петровна.

«Ея Императорского Величества гетману всея Малыя России, обеих сторон Днепра и войск запорожских, действительному камергеру, Академии наук президенту, лейб-гвардии Измайловского полку подполковнику, орденов святого Александра, Белого Орла и Святой Анны кавалеру, графу Кирилу Григорьевичу Разумовскому…»

Он отложил письмо и потянулся к трубке и кисету.

«Так мне уже давно не писали, – думал он. – С тех пор как Екатерина упразднила гетманщину. Хитрая лиса Голицин знает это прекрасно, и, следовательно, такое вступление неспроста».

Он попыхал трубкой, раскуривая её, и продолжил читать.

«Верно и усердно неся свою службу при дворе их императорских величеств Марии Терезии и Иосифа Второго, я имел возможность встретиться с одной молодой особой, называющей себя дочерью покойной государыни нашей Елизаветы Петровны. Якобы рождена она была в результате тайного брака между оной и вашим достойным братом Алексеем Григорьевичем».

Разумовский опять отложил письмо. Забормотал себе под нос.

— Здесь Голицин сообщает, что авантюристка эта принята при венском дворе, коий изволит фраппировать поведением своим. При полном попустительстве как венских властей, так и самого посла. Он якобы ничего ни про какой брак Елизаветы не знает. Шельма.

Хмыкнув, он продолжил читать.

«Дама сия, называющая себя Елизаветой, княжной Владимирской, своими нарядами в русском стиле даже сумела оказать влияние на женскую моду при императорском дворе. Ликом своим и живостью характера она вполне походит на покойную императрицу, но документальные свидетельства, кои она предъявляет, видятся мне неубедительными, в отличие от некритично настроенных вельмож венского двора, ослепленных ее красотой.

По известным резонам мне приходится действовать осторожно в отношении неё, и потому я в целях установления истины обращаюсь к вам, любезный Кирилл Григорьевич, с просьбой пролить свет на обстоятельства якобы имевшего место законного брака вашего брата и на возможные плоды этого брака, коли все это действительно имело место. Буду рад любому вашему ответу.

С глубочайшим почтением прощаюсь. Всегда преданный вам друг, князь Дмитрий Михайлович Голицин. Писано в Вене 10 июня 1774 года от Р.Х.»

— По известным причинам, значит… – пробормотал Разумовский.

Ну что же. Причина ему была известна. Немка на трон реальных прав не имеет, и, даже если Пугачева удастся извести, бунт это успокоить не сможет. А вот законная наследница по прямой от Петра Великого линии будет как нельзя более кстати.

“Как оно все повернется? Мне ль не знать: в здешнем свете ничего нет прочного, а все на час”, – погоревал, но и в очередной раз подивился Кирилл. Их род познал все – и взлеты, и падения. Главное – не зевать.

Вот только одна незадача. Сам Разумовский прекрасно знал, что настоящая дочь Елизаветы и его племянница под именем монахини Досифеи сидит взаперти в стенах московского Ивановского монастыря. Он регулярно передавал ей деньги, которые та тратила в основном на украшение церкви и милостыню.

Бывший гетман встал, открыл потайную дверцу и отпер скрытый за ней железный ящик, вмурованный в стену. Оттуда на стол был перенесен большой ларец, заполненный бумагами покойного брата.

Кирилл перебирал письма Елизаветы, перевязанные цветными ленточками. Дарственные от нее на земли и крестьян. А вот и выписка из метрики о бракосочетании в 1742 году, в церкви Знамения Пресвятой Богородицы, рабов божьих Алексея и Елизаветы. И вторая выписка — о рождении в 1746 году девочки, нареченной при рождении Августой.

Бумаг было вполне достаточно, чтобы обосновать претензии на корону. Вот только какая роль у него самого при этом будет? И снова взгляд его упал на титул в начале письма.

— Гетман всей Малороссии… – хмыкнул он вслух. – Ну, будем считать это началом торгов.

С думок о племяннице-самозванке мысль его перескочила на сына. Андрий, или Анжей, как его окрестили при петербургском дворе, был главной любовью и головной болью отца. Тот еще повеса! Доносили, что залез он ни много ни мало на царевну Наталью Алексеевну до ее отъезда в Москву. Плетью бы ему спину перекрестить!

— Мой тато был простым погонщиком, а ты какого рожна себя великим посчитал? – бывало пытался Кирилл урезонить непутевого.

— Не знаю, кто у вас, а у меня батька – гетман!

И ведь не поспоришь!

“Нужно его от греха подальше из Петербурха в Европу переправить. Коли самозванец нацелился на нашу, аристократов, ридну кровь, как бы не было беды”.

— Ох я дурья голова! – вдруг по-стариковски запричитал экс-гетман. – Что ж я забыл Долгорукова спросить, получал он от Суворова цидулю с предупреждением или нет? Я-то Крымский корпус оповестил.

Лишь позже он узнал, что Долгорукий не только получил такое же письмо, но и воспринял его весьма серьезно. Согласовав свой отъезд с Румянцевым, генерал-аншеф вместе со своим зятем генерал-поручиком Мусиным-Пушкиным выехали в направлении Крыма с охраной из двух эскадронов пикинеров.

Тонкая линия из небольших русских отрядов вытянулась вдоль всего южного побережья. Австрийская кордонная система. Глупость несусветная в условиях крымского бездорожья. Каждый отряд был предоставлен сам себе, не имея возможности ни прийти на помощь соседям, ни получить от них поддержку.

Неожиданно в войска поступил приказ: “держать батальоны вблизости от татарских становищ, дабы надежнее обнять полуостров. Превращение из мятежа и неустройства в мир, тишину и порядок законный – такова наша истинная цель, имея в виду скорое заключение трактата с Высокой Портой”.

Что тут скажешь? Мудреная бумага – понимай, как хочешь. Не то командирам предписывалось запугать крымчаков энергичными мерами, не то ограничиться военной демонстрацией. Полковое начальство почесало затылки и скинуло вопрос на подчиненных. Те, на уровне батальонных начальников и командиров отдельных отрядов, поступили различно. Так, Колычов со своими егерями остался в Алуште. Другие, оставив хлипкие береговые ретраншементы, двинулись в горы к татарским аулам. Кто-то просто встал бивуаком в пределах видимости селения. Кто-то, как подполковник и командир батальона Московского гренадерского полка Кутузов, действовал куда решительнее. Заходил в аулы, проводил обыски, изымал оружие, арестовывал известных смутьянов и даже отнимал низких татарских коней, табуны которых сельчане не успели отогнать в непролазные горы.

Хороша татарская лошадка для южного берега Крыма! Пройдет там, где драгунский конь замрет в испуге. По склону вскарабкается, с крутой горы съедет на собственном заду и безошибочно выберет нужную дорогу. Ценнейшие качества! Особенно с учетом густо поросших лесом и колючим кустарником множества балок и ущелий, прорезавших вдоль и поперек предгорья у моря. Михаил Илларионович для себя решил, что в приказе содержится намек на подготовку татарами восстания. Если не лишить их лошадей, крымчаки создадут головную боль всему Крымскому корпусу – в первую очередь, его обозам и коммуникациям. Поэтому действовал без оглядки на возможные претензии от русских дипломатов при дворе хана в Бахчисарае.

— Скажи аксакалам, – приказал он толмачу, – что они получат своих лошадей, когда минует угроза турецкого десанта. Мирный договор вот-вот подпишут.

Никто не знал, что мир уже заключен, что посыльный люгер с долгожданным известием не смог выйти из устья Дуная из-за непогоды и критического повреждения такелажа, что из-за вечной русской нерапорядительности в Крыму узнают о Кучук-Кайнарджийском договоре лишь с прибытием Долгорукова. Татары, распаленные османскими подсылами и людьми хана Девлет-Герея, ждали лишь сигнала, чтобы атаковать ненавистных урусов. Готовились. Неожиданный визит гренадеров спутал все карты.

— Вашвысьбродь! Склад пик нашли! – весело посверкивая глазами, доложил подпрапорщик из первой роты.

— Поломать, сжечь и сварить на них людям кулеш!

Татарская пика наряду со стрелами – главное оружие крымчака. Огнестрела он боялся. Когда стрелял из пистоля, отворачивал голову.

— Сколько пик-то нашли?

— Тридцать штук.

— Значит, аул собрался выставить тридцать бойцов. Старейшины, сами выдадите мятежников или помочь?

Старики сердито замахали руками, плевали в землю и выражали крайнее презрение.

— Вяжи их, ребята! И тех татар, кто в седле может держаться.

Гренадеры забегали по аулу, врываясь в каменные сакли с земляными крышами, уступом прилепившиеся к зеленому склону. В селенье поднялся плач и вой. Вскоре толпу мужчин в путах погнали в сторону Бахчисарая.

Кутузовский батальон стальной метлой прошелся по селениям за Байдарским перевалом. Реквизированные лошади составили приличный табун. Поднятая им пыль ввела в заблуждение турецкую партию при дворе хана. Она решила, что час всеобщего восстания настал, и бросилась с оружием в руках на дом русского резидента при Сахиб-Гирее Веселицкого. Конвой принял неравный бой. И тут в спину нападавшим ударили гренадеры. Брать в плен мятежников никто не собирался.

— Пардону не давать! – приказал Кутузов, как только увидел вздернутую на татарскую пику голову казака-конвойца.

Крымчаки гибли десятками и в ужасе разбегались.

— Вы спасли нас! – обнял бравого подполковника русский дипломат – У меня ведь жена на сносях. Родится сын, назову в вашу честь!

Над древней крымской столицей вздымались клубы дыма. Бахчисарай горел, и огонь подбирался к стенам ханского дворца. Перепуганные жители бежали в сторону древнего убежища караимов, Чуфут-Кале.

Долго почивать на лаврах у кутузовцев не вышло. Прибывший в Крым Долгоруков принялся стягивать войска к Алуштинской долине. Он руководствовался мыслями Суворова, изложенными в его письме. “Южные берега Крыма от Балаклавы до Феодосии, хотя в разных местах приступны, но вообще довольно защищены хребтом гор, простирающихся в три ряда параллельно морскому берегу. Произведя там высадку, неприятель обрел бы великие препятствия и невозможность взойти на поверхность оных. Вынужден будет избрать такие пункты, кои доступ ближний через горы на плоскость крымскую ему дадут. В числе таких вижу Алушту и Кебит-Богазский перевал. Угрожаемы и Байдры, однакожь за ними лежит берег дикий и к высадке десанта мало пригодный”.

Генерал-аншефу следовать советам младшего по чину невместно, но выбора не было. Имея в строю всего десять тысяч – корпус яростно терзали моровые поветрия – и памятуя недавний совет Румянцева о концентрации сил, Василий Михайлович решился все поставить на одну карту. Он уже имел известия из Керчи, что к ней подошел турецкий флот в великом множестве вымпелов, наткнулся на русскую эскадру за проливом и, получив отлуп от имеющего большую дальнобойность противника, скрылся в неизвестном направлении. Следовало ожидать высадки десанта на южном берегу – отборной трабзонской морской пехоты, численно превосходивший весь Крымский корпус раз в пять.

Всего три тысячи смог быстро собрать генерал-аншеф для марша к перевалу Кебит-Богаз. Остальные войска были или разбросаны по полуострову на далеком расстоянии, или были оставлены охранять коммуникации, или вступили в бой с турками, как вышло с брянскими мушкетерами под командованием премьер-майора Салтанова, отправленных защитить христианское население Ялты и бившихся до последнего человека с многократно превосходящими силами противника.

Долгоруков опоздал на сутки. Турецкая эскадра встала на якорь на траверзе Алушты в момент, когда русские полки еще не добрались до перевала. Лишь конница успела его миновать и полностью зачистить татарский аул Шума. Сдерживать высадку десанта выпало на долю ста пятидесяти егерям капитана Московского легиона Николая Колычова. Шесть часов длился бой. С каждой минутой турков все прибывало и прибывало. Десантные боты мотались между берегом и кораблями, с которых велся непрерывный огонь по русскому ретраншементу, возведенному на остатках крепости VI века.

Поразительно! Истребив сотни турок, пережив непрерывный артобстрел и плотный ружейный огонь, люди Колычова потеряли всего троих убитыми и 19 ранеными. Когда стемнело, отряд отступил из пылавшей Алушты. Его встретили казаки и провели к Шуме, куда подходили все новые и новые части и где вовсю уже кипела работа. Сооружались бастионы и скрытные ложементы, на окружающие селение горы затаскивали на руках пушки.

Позиция у Шумы имела неоспоримые преимущества. Дорогу – скорее тропу, натоптанную за тысячелетие – местами стягивали теснины с крутыми склонами. К ней прилегали балки и ущелья, плохо пригодные для наступления, но отлично подходящие для засад. К полудню следующего дня немногочисленная артиллерия корпуса – полковая и полевая – контролировала половину Алуштинской долины.

К этому же времени турки закончили высадку 24-тысячного корпуса, перевезли на берег артиллерию и приступили к спешному возведению укрепленного лагеря. Татары из близлежащих аулов, которые избежали встречи с гренадерами Кутузова, стекались конно и оружно к сгоревшей Алуште. Желая развить успех, лидеры нападавших Гаджи-Али-бей и капудан-паша Мегмет приказали семитысячному отряду ускоренным маршем добраться до перевала и обустроить так крепкую позицию.

Двинулись.

Впереди шли сотни фанатиков, распевавших суры из Карана. Следом – морские азапы и тяжелая пехота из безлошадных спагов. В восьмидесяти саженях потерявшую строй и вытянувшуюся в колонну толпу встретили картечные заряды в лоб. В шестидесяти шагах – слаженные залпы из скрытных ложементов. Фанатиков – как корова языком слизнула.И тут же из прилегающих к тропе балок и расщелин полетели гранаты, а следом за ними выскочили и сами гренадеры. В шапках, надвинутых на самые брови и сверкающих натертой медяшкой, страшно скалявшие зубы сквозь нафабренные усы, здоровенные урусы показались опешившим магометянам ужасными ифритами, извергающими дым и огонь .

Колонна моментально была рассечена на несколько частей. Головную принялись добивать штыками ряжцы и тамбовцы из первой линии. Средние достались выбравшимся из засады батальонам Алексеевского и Тамбовского полков. А арьергард опрокинули и погнали вниз гренадеры Кутузова и успевшие отдохнуть егеря Колычова.

— Миша! Приказу не было гнать их до Алушты, – попытался удержать гренадерского подполковника герой вчерашней обороны поселка.

— Когда, Коля, станем, как Долгоруков, генерал-аншефами, тогда и вспомним об осторожности и стратегиях, – парировал Кутузов. – А пока чин невелик, помни одно: будешь труса праздновать, не видать тебе генеральского шитья на мундире! Вперед!

Гренадеры рассчитывали ворваться в главный лагерь на плечах отступающего противника. Видя подобное непотребство, Гаджи-Али клятвенно пообещал поотрубать головы всем, кто побежал, и отправил татарскую конницу опрокинуть увлекшихся атакой урусов.

Крымчаки на своих низких лошадках помчали гурьбой в наскок, выставив пики. Заходили во фланг. Грозили отрезать гренадеров и егерей от основных сил.

Кутузов вовремя разглядел опасность.

— В карей – стройся!

Его вышколенные гренадеры тут же сформировали каре, спрятав внутри егерей Колычова, открывших из-за плотных шеренг прицельный огонь. Не просто каре, а “движущийся редут”, как придумал Румянцев для своей армии. Крымчаки, отведав свинца, вдарили в бега.

Вот и первые недостроенные бастионы главного лагеря – каменные стенки, возведенные наполовину. Зазвучали, засвистели визгливые трели турецких пуль.

— В линию! Атакуй в штыки!

Егеря, рассыпавшись вдоль передовых вражеских укреплений, открыли огонь без команды, выцеливая офицеров и знаменосцев-байрактаров. Гренадеры заработали. как швейные машинки, целя в брюхо противнику или между лопаток, если он улепетывал.

Но слишком много было в лагере турок, чтобы крошечный отряд смел их в море. Сначала гренадеры сбавили темп наступа. Потом встали. И вот уже высоченные усачи, залитые кровью с головы до ног, начали пятиться. Кутузов сбился со счета, сколько раз его шпага отправляла басурманина на свидание с Аллахом. Но всему есть предел – даже лихому наскоку.

Казалось, еще секунда, и придется командовать отступление. Но турки вдруг подались назад и бросились бежать к шлюпкам на берегу. Их опрокинули батальоны Ряжского и Тамбовского полков, совершившие обходной маневр, преследуя авангард турок до аула Демерджи. Они вышли к незащищенной стороне лагеря и, воспользовавшись замешательством от атаки гренадер на передовую линию, сходу заняли западный турецкий ретраншемент. Кутузовский отряд получил неожиданное и внушительное подкрепление от карабинеров, которых привел Мусин-Пушкин.

Разгром был полным. Гаджи-Али отдал свою саблю первому русскому офицеру. Капудан-паша успел сбежать на свой флагман. Назначенный крымским ханом Девлет-Гирей, его командующий, калга и наместник Шабаз-Гирей-Султан,и его зам, нуррабек Мубарек-Гирей-Султан, удрать не успели. На них внезапно выскочили гренадеры Кутузова и, не разбираясь, кто им попался в руки, перекололи штыками.

— Бывает, – пожал плечами Михаил Илларионович, нисколько не опечаленный таким исходом.

Куда больше его внимание привлек турецкий ага, которому пуля попала в висок рядом с глазом и вышла с другой стороны лица. Удивительно, но турок сохранил зрение и мог следить за пальцем подполковника, который водил им туда-сюда перед носом подвывавшего османа.

— Повезло же тебе, турецкая морда, – добродушно молвил Кутузов.