Шапка Мономаха. Часть II

Глава 11

— Петруша! – повторил звонкий женский голос, мало подходивший колобку в юбке, обнимавшему меня за ногу и прижимавшемуся к ней мягкой грудью.

— Кто ты, женщина? – удивленно спросил я, кое-как справившись с ошеломлением и махнув рукой охране, чтобы не волновалась.

Коробицын меня не послушал. Спрыгнул с коня и подбежал. Принялся теснить невысокую кргулощекую дамочку в нарядном дворянском платье, но не тут-то было. Она вцепилась в мой сапог с такой силой, что оторвать ее можно было разве что вместе с обувкой.

— Петруша! Это же я! Романовна! Лизка!

Ничего не понятно. Кто эта страшила? Широкое лицо оливкового цвета, все в рубцах от оспы. Какая еще Романовна?

— Мадам! Излагайте четко и ясно: чему обязан?

“Колобок” быстро затараторила на французском языке. Я повторил свой вопрос по-немецки.

— Ваше Величество изволит не узнавать свою бывшую фаворитку? – дамочка тут же перешла на язык Гёте. – Конечно, время безжалостно… Ты не узнал…

Вот так встреча! Выходит, это аристократка – знаменитая Елизавета Воронцова, любовь всей “моей” прошлой жизни. Странная душевная привязанность Петра III к неуклюжей, “широкорожей”, отчасти вульгарной, но очень доброй девушке. Ленивой настолько, что не смогла воспользоваться своим выдающимся положением и спровадить императрицу в монастырь, как собирался сделать ее венценосный любовник, чтобы на ней жениться.

— Сапог отпусти.

— Что?

— Сапог, говорю, оставь в покое.

— Ты уедешь!

— Дай мне с коня слезть.

“Лизка” отпустила сапог. Коробицын тут же ее бесцеремонно оттолкнул и придержал рукой мое стремя. Я спрыгнул на брусчатку.

— Пойдем! – махнул ей рукой, приглашая вместе вернуться в комплекс Монетного двора. Наверняка, там найдется для меня кабинетик для приватного разговора.

Афанасьев не подвел и устроил все в лучшем виде. Проводил нас в небольшое помещение, опрятное, с аккуратно разложенными планшетами с эскизами и ровными стопочками с делопроизводственной документацией. Видимо, личный кабинет минцмейстера.

— Ваше Величество, Елизавета Романовна, чайку не желаете?

Ого, а Воронова-то личность известная. Интересно, благодаря чему? Может, Петр Федорович с ней вместе заезжал на монеты полюбоваться? Или в Питер мастера вызывал, где на приеме Лизка “блистала”? В любом случае, уверен, что теперь по Москве, большой деревне, загуляют слухи: Государь встречался приватно со своей бывшей фавориткой. То мне на руку. Меньше будут болтать про мое самозванство.

— Можно и чайку.

— Сей момент распоряжусь.

— Проследи, – кивнул я Кробицыну, единственному из телохранителей, зашедшему с нами в кабинет.

Он недовольно поморщился, покосился на женщину, но перечить не решился. Двинулся за минцмейстером.

— С чем пожаловала, Елизавета Романовна?

Женщина вздрогнула. На меня она не смотрела. Сидела опустив очи долу и теребила в руках платочек.

— Посмотреть хотела, – прошептала она. – До последнего надеялась. Ведь Петрушу-то я так любила, так любила… Все беды свои текущие несла с благодарением. Если и была какая радость – с горем смешалась она. Что нет тебя на свете. Лес зашумит – кажется ты зовешь. Крикнет кто во дворе – вдруг от тебя гонец? Иной раз скажу себе: лучше умереть, чем целый век мучаться. А потом соберу в память свою все денечки, что нам выпали, удивляюсь, как не умерла, ни ума не лишилась. Все в тебе имела – и все у меня отняли.

Я сглотнул комок, подкативший к горлу. Ведь она не мне сейчас говорит – она настоящему Петру говорит. И столько безыскусной искренности в ее словах услышал, столько муки… И разочарования. Не наградил ее Господь сбывшейся мечтой. Не воссоединилась она с главной любовью своей жизни.

— Поплачь, милая, полегчает, – участливо произнес вслух слегка охрипшим голосом. – Деточки у тебя есть? Муж?

— Сподобил Господь, двоих подарил, – сквозь тихие слезы ответила Елизавета. – Сперва девочку, а в мае мальчика родила. А муж? Хороший человек, незнатного роду. Полковник отставной.Театр любит. Меня не обижает. Я как услыхала, что ты на Москве, все бросила и помчалася. Дорога-то дальняя, объездная. А страшно была как в пути-то… Озоруют на дорогах, разъезды казаков…. Все злые, усадьбы дворянские палят, людей на столбах развешивают.

— Не мы такие, – развел я руками. – Жизнь такая. Довела Катька Россию до белого каления. Даже стихи складывают про то, что “Чертов барин, злой господин, Нас угнетает уж сколь годин…” Я дальше не помню точно, но там про то, что отольются кошки мышкины слезки.

— Я все понимаю, – бывшая фаворитка промокнула глаза платком. – Полыхнула-то страна.

Я завис.

Что же с ней делать? Гнать взашей рука не поднимется. Она же не кричит на всех углах: “царь-то ненастоящий!” Наоборот, всем объявила во всеуслышание: “вот он, Петр Федорович, любовь моя пропавшая!” Или пусть лучше к мужу-театралу возвращается? Или то мне во вред пойдет?

Меня спас от скоропалительного решения вернувшиеся с самоваром Коробицын и Афанасьев с подносом. Споро накрыли чай, положили баранок. Телохранитель окинул натюрморт внимательным взглядом и без приказа посчитал правильным оставить нас наедине.

— Ведь, ты Елизавета Романовна, наверняка, на меня не сегодня посмотрела. Зачем тогда кинулась?

Воронцова – или кто она там по мужу? – отставила в сторону заварочный чайник, добавила в мою чашку кипятку и протянула ее мне.

— Папенька велели.

Я вздернул брови. Ну до чего святая простота! Ведь не фальшивит, не играет, режет правду-матку даже себе во вред. Или дура набитая, или просто честная женщина. Редкий типаж. Но бывает.

— И чего же Роману эээ…

— Илларионовичу, – охотно подсказала Воронцова

— Да. Так зачем тебя папенька ко мне отправил?

— Так из дому его выселяют. Он же тут, в Москве, обитает. Пришли, говорят, казаки. Выметайся! Сроку тебе седмица. А он как гаркнет им в ответ: на кого руку поднимаете! Я есть отец главной полюбовницы вашего царя! Они-то сперва не поверили: уж больно папенька мой некрасив собою. Наружностью не вышел, зато орать он хват!

— На горло взял моих казачков? – рассмеялся я от души.

— Не серчаешь? – обрадовалась она. – Зови ты меня, батюшка, по-старому Лизкой. Или Романовной. Мне так по сердцу ближе.

Ну что с ней поделать?

— Не серчаю. Отцу передай, чтоб не кручинился. Не отправят его с Москвы.

— Вот спасибо тебе, благодетель, – Лизка бросилась целовать мне руку. Когда уселась обратно, хитро прищурилась и сказала. – Будет папенька милости твоей домогаться, ты ему откажи!

— Вот оно как!

— Истинно говорю. Папенька человек добрый, но до богатства охоч. Недаром его в народе прозвали “Роман – большой карман”.

Нет, с этой Лизкой точно не соскучишься. Кажется, я начинаю понимать, за что ее боготворил Петр Федорович. Но делать исключение для дома ее отца мне не особо хотелось. Можно же там какой-нибудь госпиталь организовать? Или училище? Дам задание Перфильеву – пусть займется.

— Сама-то что хочешь, Романовна? Чтобы я Екатерину наказал, разлучницу?

— Нету во мне зла, царь-батюшка. Она-то добрая к мне была. Долги мне оплатила. Мужа подобрала. Да и не для того я все напасти безропотно несла, чтобы мстить.

— И сестру простила?

Екатерина Воронцова-Дашкова была одной из главных фигур заговора будущей императрицы. Можно сказать, своими руками и счастье, и любовь Лизкину похоронила.

— Катюшку-то? Возвысилась через семейное горе, да не в коня корм пришелся. Екатерина к ней быстро охладела, заметив властную натуру. И с детьми у нее нелады. Как ни простить? Конечно, простила. Жить-то мне в тягость, а с камнем на сердце – еще тошнее.

Что же мне с тобой делать, добрая ты душа? Ведь даже дела тебе никакого не поручишь. Своей бесхитростностью ты не многих разоружишь, но многих побудишь тобой воспользоваться.

— Ты, благодетель, коль желание имеешь мне помочь, пристрой мою дочку в фрейлины. А я тебе, чем хочешь, услужу.

Смешные. Что Романовна, что многие другие так и поняли, что со мной все будет по-другому. Двор, свита, фрейлины, камергеры… К чему вся эта мишура! Ты пользу людям приноси – будет тебе награда. Но и обижать настрадавшуюся язык не поворачивался.

— Позже решу, как с тобой поступить. Думаю, смогу приставить к делу.

Москва гудела, чествуя героев. Красная площадь кипела народом – казаки, солдаты, горожане, крестьяне пришлые… Тысячи глаз смотрели на меня, стоящего у Лобного места. Я только что закончил награждать смоленских храбрецов – ох, и знатно они там порубили врага! Медали сверкали на груди отличившихся, толпа ревела «Любо!», две линии оцепления еще справлялись. Приятно, черт возьми, чувствовать эту народную любовь, эту силу, что встала за меня.

И тут, сквозь колыхание толпы, я увидел движение у Спасских ворот. Разъезд расчищал дорогу, а в проходе показалась колонна. Я присмотрелся. Впереди на лошади ехал доктор Максимов, за ним катили повозки и шли солдаты с ружьями. Много солдат, почитай, роты четыре. Худые, бледные еще после ранений, но глаза горят, идут бодро. Максимов! Золотая голова, бесценные руки! Задержался, лекарь, в Нижнем, раненых поднимал. Сколько же он мне бойцов в строй вернул!

Колонна подошла ближе. Максимов спешился, оцепление сделало коридор. Доктор подал руку дочери, что ехала в одной из повозок. Уже вмести они подошли к помосту, низко поклонились. Машенька, зардевшись, присела в реверансе. Ай, хороша девка! Скромна, работяща, да и фигурой не обижена. Не зря ее казачки мои за спиной «ангелом милосердия» кличут. Я сам чуток покраснел, когда вспомнил наши постельные забавы в Казани. Полгода прошла, а все свежо!

— Ваше Величество! – начал Максимов. – Вынуждены были задержаться в Нижнем. Раненых было много, некоторых с того света тащили.

— Знаю, Викентий Петрович, знаю, – я спустился к нему, положил руку на плечо. – Очень рад твоему усердию и помощи неизменной. Ты мне почитай дороже иного генерала будешь! За то и награда тебе особая!

Я достал из кармана медаль “За взятие Москвы”, повесил на грудь. Москву он не захватывал, но тех, кого он вылечил в Казани брали. Поэтому, считай, все честно. Тут же крикнул “Любо”. Площадь радостно ответила.

Потом я повернулся к Маше. И не раздумывая прикрепил ей такую же медаль:

— А это, тебе, голубушка. За труд твой неустанный, за сердце доброе.

Маша вспыхнула, опустила глаза, но медаль приняла. Смущается, мой ангел.

— Располагайтесь пока в Кремле, – повелел я Максимову. – Места там много, Ваня Почиталин укажет вам покои. А как устроитесь – милости прошу ко мне. Дело есть важное, врачебное. Методу новую, которая от оспы спасает, что с успехом опробовал ты в Казани и Нижнем, надобно применить к невестке моей Августе, да ее фрейлинам. А еще генерал у меня есть незаменимый. Суворов. Слыхали?

— Он же первый подручный Екатерины! – удивился доктор.

— Был. А станет моим главным ближником.

— Откель же такая уверенность?

— У меня тоже есть своя метода. Как приручать людей. На тебе же сработала.

Я засмеялся, вся свита позади меня тоже.

Максимов пожал плечами, кивнул.

— Мне бы еще помощников. Не справляюсь я со всеми делами.

— Прививки делать можешь взять мою знакомую хорошую, Елизавету Воронцову. Она сама от оспы люто пострадала. Детей имея, за них переживает. Будет тебе первой помощницей. Она согласная.

Я подмигнул Маше.

— Ладно, второй. Первую-то не обойти!

Тишина. Тишина, которая бывает только в пустой мастерской поздно вечером, когда дневной стук молотков, визг пил и скрежет металла умолкают, уступая место лишь мерному тиканью больших часов, что Кулибин привез с собой из Питера. Свеча на столе отбрасывает дрожащий свет на разложенные листы с чертежами. Оптический телеграф… хитроумную штуку, Государь придумал. Семафор шведский, говорит. Как он все это знает? Кулибин водил пером по бумагам, разглядывая чертежи.

Рука сама тянется к циркулю, к линейке. Мысль работает, перебирает рычаги, шестерни, оси. Голова полна идей, что роем пчелиным гудят после разговоров с царем. Как есть, помазанник Божий, хоть и слухи всякие ходят. Ум светлейший! У простого казака-самозванца не может быть таких идей. Станок токарный Нартова улучшить – раз! Машину паровую Ползунова, кою и не видал толком никто, до ума довести, да так, чтоб сама по себе работала, без водяного колеса – два! Телеграф вот этот оптический – три! Да еще мост через Москву-реку, однопролетный, как мечтал через Неву построить… Голова кругом идет от замыслов царских. Часть дел, уже в работе. По мосту чертежи подготовлены, ждут утверждения. Котел для паровой машины уже почти готов, доделывают в мастерских.

Кулибин вздохнул. И ведь все царь объясняет толково, будто сам век с этими механизмами возился. Чертежи набрасывает – рука твердая, быстрая. Точно знает, чего хочет. «Надобно, Иван Петрович, чтоб станок резьбу сам резал, стандартную!», «А пар из котла чтоб не просто толкал, а тянул обратно!» Диковины такие говорит, что поначалу и не веришь. А потом прикинешь – и ведь верно, складно выходит! Ум за разум заходит, как подумаешь, какие силы покорить можно, какие дела сотворить.

Вот только… Зачем ему вдруг новая игрушка понадобилась?

Кулибин снова смотрит на листок, что принес давеча Почиталин, секретарь Государев. Аккуратный почерк, знакомый уже по другим бумагам. «Ивану Петровичу Кулибину. Срочно изготовить образец игрушечной железной дороги с паровозом на водяном пару. Размеры и описание прилагаются. Император Петр III». И ниже – рисунок: паровозик с трубой, колесики, вагончик. Рельсы на шпалах. Размеры в вершках указаны. И описание, как пар воду греет, поршень толкает, колеса вертит…

Игрушка! После планов перевернуть морское дело, двигать корабли без парусов, передавать вести быстрее ветра – забава детская! Кулибин поначалу даже обиделся было. Неужто Государь лишь мастера потешных дел видит? Помнится, Нартов делал подобные забавы для Петра I Но приказ есть приказ. Царский. Знать, надобно ему зачем-то.

Опять тяжело вздохнув, Кулибин отложил чертежи моста. Взял дощечку липовую, ножичек острый. Шпалы… Шпалы – это просто. Брусочки ровные. С рельсами повозиться придется. Из чего их? Из жести тонкой выгнуть? Или из дерева выстрогать? На рисунке неясно. Ладно, пока из дерева, а там видно будет.

Работа спорится. Руки помнят ремесло. Стружка вьется мелкими колечками, ложится на стол мягким слоем. Пахнет свежим деревом. Постепенно на столе вырастает небольшой отрезок пути: ровные брусочки-шпалы, а на них – две тонкие, аккуратно выстроганные планки-рельсы. Кривовато пока, надо будет подогнать, закрепить понадежнее. Гвоздиками мелкими, сапожными? Или клеем столярным?

Скрипнула дверь. Кулибин вздрогнул, поднял голову. На пороге стоял он. Сам Государь. В своем обычном черном мундире, строгий, подтянутый. Но глаза смотрят пытливо, с искоркой какой-то, то ли веселой, то ли хитрой.

— Работаешь, Иван Петрович? Не помешал?

Кулибин вскочил, поклонился низко, как положено.

— Ваше Императорское Величество! Никак нет, не помешали! Ваше же задание исполняю.

— Вижу, вижу, — Государь подошел к столу, склонился над дорогой. Взял в руки одну из деревянных рельс, повертел. — А что же паровоз?

— До него еще не дошел, Государь. С пути начал. Он проще показался. Да и не совсем уразумел я…

— Что не уразумел?

— Да вот… после всех тех великих замыслов… вдруг игрушка сия. К чему она, Ваше Величество? Уж простите за дерзость.

Государь усмехнулся.

— Иногда, Иван Петрович, великое начинается с малого. Но ты прав, мысли наши должны быть о большом. Об этой вот… дороге. Но не игрушечной. Настоящей. Думал о ней? О машине паровой, что по ней побежит?

Кулибин замялся. Мысли-то были, да все больше сумбурные. Как эту силищу пара обуздать, как ее на колеса передать, чтоб вагоны тащила? Одно дело – насос Ползунова, что воздух качает, другое – самодвижущаяся повозка.

— Так ведь… сложно это, Государь. Невиданно. Может, сотворим сперва игрушку паровозную, но посложнее этой? Побольше в размерах?

Государь покачал головой, и лицо его стало серьезным, как тогда, когда мы станок Нартова обсуждали. Он говорил теперь не как царь, а как… как мастер с мастером. Или как учитель с учеником. Взял листок бумаги, изобразил паровоз в разрезе. Горизонтальный цилиндр, занимал большую часть конструкции. В разрезе были видны трубки, по которым проходит горячий газ от топки, нагревая воду. Сверху котел соединен с дымоходом, через который выходит дым. Топка расположена в задней части котла. Кулибин понял, что здесь сжигается уголь или дрова, создавая жар для создания пара. В разрезе заметны колосниковая решетка и зольник для удаления отходов.

Самое интересное – это цилиндры и поршни. Последние были по бокам котла, пар из него поступает в два наклонных цилиндра по бокам, толкая поршни. Шатуны соединяют поршни с ведущими колесами, преобразуя возвратно-поступательное движение во вращательное.

Задние ведущие колеса оказались крупнее передних. Кривошипно-шатунный механизм четко виден в разрезе: шатуны прикреплены к колесным осям, создавая движение.

Последнее, что нарисовал царь был, резервуар для воды и отсек для угля, расположенные позади топки.

— Видел я нечто похожее, однакожь попроще и в другой схеме. “Огненную машину” Ползунова для продувки печей на Колывановских заводах поставили. Три месяца проработала, потом котел прогорел. За смертью изобретателя все позабросили. А модель в Кунсткамеру доставили. Изучил. Откель же ваши чертежи стали известны на Руси? – поинтересовался Кулибин.

— Наш человечек в королевстве Аглицком на шахтах видел. Секретные покуда, да удалось полазить внутри. Молчи об том, иначе смерть нашему тайнику злая будет. Уразумел?

Кулибин покивал.

— Раз все понял, то сначала сделай малую модель. Опробуй. Затем будем делать большую. Где-нибудь у Устюжане или на Монетном дворе московском. И вот еще что. Тут у тебя неправильно.

Царь взял в руки деревянную рельсу, повертел ее в руках.

— Ты вот из дерева строгаешь, а нужны чугунные. Конечно, еще лучше стальные, но с металлом пока беда. И профиль другой потребен..

Петр перевернул лист с чертежом, нарисовал рельсу. С широкой подошвой, высокой шейкой и массивной головкой. Не просто планка, а сложная фигура.

— Для начала надо отлить десять штук шестиаршинной длины.

У Кульбина возникли вопросы по дороге:

— Ваше величество! Брусья чугунные, ты их рельсами зовешь, како их к деревянным бревнам крепить станем и сколько в аглицком королевстве делают размеру меж рельсами да бревнами?

— Деревянные бревна зовутся шпалами, а крепят к ним рельсы через пластину костылями металлическими, чтоб шпалы не кололись, я тебе потом нарисую. А рельсы меж собой так же крепятся пластинами и горячей клепкой. А меж шпалами пусть будет шаг, а меж рельсами полтора аршина.

Изобретатель почесал в затылке.

— Работай, Кулибин. Стране нужны твои руки и твой ум. Очень нужны.

И он ушел. Так же внезапно, как и появился. Оставив одного среди чертежей, деревянных рельсов и громадных, почти непостижимых планов