Шапка Мономаха. Часть II

Глава 9

Канцлер Российской империи Никита Иванович Панин в сопровождении своего личного секретаря ехал в Зимний дворец. Уже приближаясь к цели поездки, в открытое окошко он пронаблюдал вереницу небольших скампвей и шебек, которые, взмахивая веслами, тянулись вверх по реке. Это генерал-майор Назимов Савва Максимович, распоряжающийся остатками балтийского флота, не ушедшего вместе Чичаговым в Средиземное море, выполнял требование государыни обеспечить патрулирование на Волхове. Мелкие гребные суда к этому были вполне способны.

Карета остановилась у дворцовой арки. Дежурный офицер из флотских, кои теперь во множестве были привлечены к службе на суше, открыл дверь и отвесил поклон канцлеру, попутно осматривая салон на предмет посторонних. Увы, но меры безопасности были ужесточены до крайности и касались теперь всех без исключения.

Протяжно скрипнули ворота. Карета въехала во двор и теперь уже окончательно остановилась, достигнув цели. Денис Фонвизин ловко выскочил первым и помог своему одутловатому шефу осторожно ступить своими подагрическими ногами на плитки двора.

Высокомерно раскланиваясь со встречными придворными и привычно игнорируя боль в ступнях, канцлер двинулся, отдуваясь, через анфиладу залов к кабинету императрицы. В красном бархатном кафтане и жилете в тон обшлагов было мучительно жарко, но приходилось терпеть – noblesse oblige, как говорят французы. В одной из небольших групп аристократов его взгляд выхватил фигуру в смуром[4] наряде протестанта, выделявшуюся в толпе, как селезень среди павлинов. Этого человека он никак не ожидал здесь увидеть. Джордж Маккартни, один из главных закулисных организаторов союза северных держав. Так называемого «Панинского Северного аккорда».

Тогда, десять лет назад, он был послом английского короля в России и, возможно, оставался бы им и доныне, но приключился скандал, связанный с беременностью одной фрейлины государыни. Императрица была разгневана и потребовала замены посланника. Так что возвращение Маккартни в Россию было неожиданным.

Пару ему составлял ныне действующий посол Роберт Ганнинг. Панин подошел к англичанам и обменялся с ними любезными поклонами.

— Признаться, не ожидал вас увидеть в России, дорогой Джордж, — улыбнулся канцлер после приветствий. – Вы полагаете, что государыня забыла свой гнев?

Англичанин улыбнулся и на неплохом русском языке ответил:

— Я не буду докучать своим присутствием государыне. Меня привели в Россию дела, далекие от высокой политики. Его величество король Георг III, премьер-министр и парламент озабочены неисполнением обязательств с русской стороны по поставкам железа, пеньки, льна, зерна и прочих товаров. Наши компании несут убытки, и я есть отправлен оценить наши першпективы.

Тут Панин поморщился. Англичанин прав. С поставками товаров из России все плохо. Вскоре после захвата самозванцем Москвы вдоль водных путей, соединяющих Волгу с Невой, прошлась дикая орда из казачков и инородцев. На Мсте, Волхове, Ладожском канале и даже напротив самого Шлиссельбурга были утоплены или сожжены все баржи с грузом.

Сотни купцов завалили своими жалобами канцелярию градоначальника, коммерц-коллегию и даже его самого. Причем масштаб потерь, если верить этим слезницам, раза в три превышал обычный годовой грузооборот. Но на купцов Панину было наплевать, даже на английских. Ужас ситуации был в том, что в город прекратились поставки продуктов с Поволжья и Орловщины. Ни ржи, ни пшеницы, ни овса за последнее время в город не привезли ни единого куля.

Сто пятьдесят тысяч жителей столицы уже начинали понемногу паниковать. Все, кто мог, начали покидать город. Особенно иностранцы. Особенно, когда узнали новости про шведов. По городу ходили слухи один тревожнее другого. Цены на продукты взлетели как никогда раньше. Возросло количество разбоев и грабежей.

Новгородская и Псковская губернии столицу прокормить не могли в принципе, и потому в срочном порядке пришлось воспретить вывоз зерна из Эстляндии, Лифляндии и Курляндии за рубеж. Что вызвало закономерное недовольство английских и шведских купцов в Риге и Мемеле. Так что появление высокопоставленного эмиссара из Лондона удивления не вызывало. Вызывала удивление личность посланника. Бывший посол был слишком крупной фигурой для банального торгового аудита. Панин чувствовал фальшь, глядя на разглагольствовавшего о трудностях торговли англичанина.

— В скором времени вопрос с самозванцем и свободным доступом к волжской торговле будет решен. Южная армия уже движется к Москве. Шведам тоже дадим укорот. До конца лета, – заявил канцлер с уверенностью, которую на самом деле не испытывал. Он нес Государыне тяжкую весть об утере Смоленска. – А пока прошу извинить. Меня ожидает ее величество.

Когда англичане остались позади, Денис Фонвизин негромко произнес в спину своему шефу:

— Сдается мне, что Маккартни этот приехал не делам коммерции. Как бы он к Пугачеву не наладился для негоциации.

Панин кивнул и вполголоса ответил:

— Я тоже об этом подумал. Попрошу брата слежку за англичанами установить преусердную. Посмотрим, что они затеяли. На каверзы бритты вельми богаты.

— Это правильно, Никита Иванович. А ежели они пропадут по пути к самозванцу, то и невелика беда.

— Экий ты кровожадный, – усмехнулся канцлер.

— Времена кровожадные настали.

Тем временем они дошли до кабинетов императрицы и увидели рыдающую Анну Волконскую, фрейлину государыни, которую уводил прочь доктор Роджерсон.

— Ой, Никита Иванович, никак дурные новости из Москвы пришли. Опять.

Опять раздался голос Фонвизина из-за спины Панина.

— Сейчас узнаем.

Панин жестом подозвал дежурного офицера, на этот раз не из числа флотского экипажа, а из гвардейцев-семеновцев, что не ушли вместе с Орловым, и спросил, кивнув на рыдающую женщину:

— Что случилось?

— Из Москвы слух пришёл, что ее батюшку казнили. Отрубили голову прилюдно какой-то машинерией.

— Господь Всеблагой, прими его душу грешную… – перекрестился Панин.

Новости из Москвы его не сильно потрясли, но озадачили. Русской аристократии не привыкать ни к казням прилюдным, ни к конфискациям. Времена Анны Иоанновны все еще свежи в памяти высшего сословия. Если бы не тотальное уничтожение дворянства, канцлер мог бы предположить, что самозванец перебесится, да и вспомнит о людях, коими не разбрасываются. Но крутенько заворачивал “маркиз де Пугачев”. Оправдывал с лихвой свою фамилию!

Шуточка императрицы про “маркиза”, высказанная в узком кругу, вдруг приобрела новый смысл. Чем больше поступало сведений из Москвы, тем тревожнее на душе. Кто этот тип? А вдруг и вправду иностранец? “Образован, мыслит не по лекалам”, – доносит разведка. Вон сколько инвенций пришло через восставших. И лампа, и пуля остроконечная, даже какие-то необычные лекарства нашли у погибших казаков – черный уголь от отравления, необычные жгуты для перевязки ран. Француз? В эту версию неплохо ложится дикое сообщение шпионов о жареной картошке…

Панин никак не мог решить для себя, подсказать или нет Екатерине Алексеевне идею использовать для призывов к народу, что “так называемый царь Петр III, нежданно оживший – никто иной, как французский дворянин”.

Он забрал у секретаря папку с бумагами и вошел в кабинет.

У заплаканной императрицы собралась обычная теперь компания доверенных лиц — генерал-прокурор князь Вяземский, глава тайной канцелярии Петр Иванович Панин, генерал-полицмейстер Петербурга Николай Иванович Чичерин и президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышев. Необычным было только присутствие протоиерея Иоанна Панфилова. Вся честная компания, как выразился бы Фонвизин, имела между собой большое прение.

— Ваше величество, мои соболезнования! Такая потеря. Граф Орлов, был истинным рыцарем, который….

Начал было расшаркиваться канцлер, но Екатерина его прервала:

— Полно, Никита Иванович. Не до этикета ныне. Включайтесь в нашу ассамблею. Орлова уже оплакали, заупокойную я заказал.

Как быстро императрица списала бывшего любовника и отца своего сына!

— Потребно ускорить движение армии и поскорее выгнать Пугача из Первопрестольной, – тут же вклинился в общий разговор генерал-полицмейстер Петербурга, замордованный бедами столичного города. – Что там с армией, Захар Григорьевич? Когда уже она свое слово скажет?

Чернышов, кряхтя, поднялся и доложил:

— В последнем донесении графа Румянцева пишется, что обе южные армии уже добрались до магазинов в Киеве, Полтаве и Бахмуте. По его словам, одна-две недели на приведение войска в должный порядок – и он всей силой выступит на самозванца.

— Медленно, Захар Григорьевич! Очень медленно! – воскликнула Екатерина. – Как жаль, что Александр Васильевич Суворов пропал. Вот кто маэстро стремительности. Нет вестей о нем?

— Никак нет, государыня, – развел руками Чернышов. – Как сквозь землю провалился.

— Несчастье за несчастьем, – Екатерина стукнула веером о подлокотник кресла и посмотрела на канцлера. – Что со шведами будем делать? Каков Густав, а?! Притворялся рыцарем, а сам в спину ударил, мужеложец…

— На фоне наших несчастий, шведы – меньшее из зол. Возьмут пару крепостей и успокоятся. Я бы их сам отдал им за военную помощь, – позволил себе откровенность князь Вяземский.

— Никита Иванович, ты хотел какие-то предложения озвучить. Для того и собрались. Говори уж.

Панин открыл папку и, откашлявшись, начал зачитывать:

— По трезвому и взвешенному рассмотрению положения нашего мнится мне, что вернуть состояние общественное в допрежние кондиции видится невозможным. Предложения мои могут показаться вам алтерацией[5] невиданной и заставят вас ужаснуться или в уныние прийти. Напомню прежнее свое рассуждение: непоколебимое установление формы и порядка правления отнимает способ впредь к лучшему переменять и исправлять. И дабы не довести до погибели всю нашу возлюбленную державу, следует не токмо самозванца опередить, но и даже в чем-то его превзойти.

— Ты головой прохудился, Никита Иванович? – императрица вздернула вверх распухшее лицо. – Аглицкий парламент еще предложи!

— И его! Возобновим работу Уложенной комиссии, дабы двигаться, куда наметили. Вольностями дворянства сыты мы по горло! А про душу общества – про людей третьего чина – мы и позабыли! Разночинец, составляя одно общее с народом, производит коммерцию и счастие благородных, но отделен от дел государства. Благородные имеют, без сомнения, похвальные качества, но иногда недостает им случая производить оные в действо, а иной раз и вовсе в зверя дикого превращаются от вседозволенности. Напротив того, третий чин упражняется ежедневно в благоразумии, честности, изобильном вспомоществовании, точности, постоянстве, терпении и правосудии…

— Довольно! Секретарь твой Фонвизин твоими устами речет. Умное что скажи.

— Отменим крепость. Сами! Своим указом о вольности крестьянской.

После нескольких мгновений абсолютной тишины кабинет взорвался криками.

— Да в уме ли ты, братец! – вскочил младший Панин. – Это все твоего Фонвизина выдумки…

— Никита Иванович! – рычал Чернышов. – Это уже не в какие ворота не лезет…

— Может, и нам всем под этот “маркизов” карнифекс самим лечь? – прогудел Чичерин.

Панин немного не понял смысла последней фразы, но переспрашивать было некогда. Снова раздался стук веера о подлокотник, и голос императрицы призвал всех к спокойствию.

— Объяснись, Никита Иванович. Как себе сие представляешь?

Панин облегченно выдохнул. Самое худшее не случилось. Кажется.

— Разумеется, я не сторонник методы самозванца. Образцом я почитаю реформы, что провел король Фридрих в Восточной Пруссии. Там крестьянам предоставили личную свободу и право выкупить земли или за деньги, или путем переуступки части пашни. Впрямую этот опыт нам не подходит из-за общинного устройства крестьянского хозяйства, но как основу его нужно рассматривать.

Панин обвел взглядом собравшихся. Все напряженно на него смотрели. Не мигая.

— Пугачев выпустил джинна из бутылки. И загнать его обратно не можем ни мы, ни он сам. Даже если Румянцев победит самозванца, это не остановит бунта. Казним этого самозванца, тут же появится новый фальшивый Петр Третий. Надо менять законы. И камень преткновения – вопрос о крепостничестве.

— Идиот!

Тихий и спокойный тон краткой реплики Екатерины заставил Панина помертветь. Последующее ему запомнилось плохо, но кое-что в памяти осталось.

— Я первая помещица на Руси. По миру меня пустить хочешь? … Хватит помещикам штаны в Петербурге просиживать. Немедля собрать дворянское ополчение и двинуть его на Москву… Никаких уступок! Виселицы, виселицы, виселицы!!!... Нам потребен новый канцлер… Куда отправился без разрешения, Никитка? Что делать, коль не выйдет у Румянцева?

Ссутулившийся граф, двинувшись было к выходу, повернулся и ответил с полупоклоном:

— Бежать! Не через Смоленск. Смоленск-то – тю-тю. Так что только через Ригу в Варшаву. А оттуда дальше бороться за престол, богом и гвардией вам врученный.

Он развернулся и без спроса продолжил свою ретираду. В спину ему вонзились крики.

— Как – Смоленск?!

Несчастные, они еще не знали последних новостей.

Грохот, похожий на пистолетный выстрел, и облачко белого дыма заставили Аглаю подскочить на кровати и громко вскрикнуть.

Ну, хоть на краткое мгновение побыла в шкуре погибшей Татьяны. Я не злой, но малость злопамятный и жестокую шутку приготовил заранее. Грохнул-то не пистолет, а пороховой будильник. Старинная вещица, подаренная мне Лазарем Егиазаряном. Первое испытание. Побудка под выстрел. И мне напоминание, что даже в кремлевских стенах и якобы в безопасности – я на войне.

Княжна, получив мои объяснения, набросилась с упреками:

— Даже и тут покоя нет! Сколько же можно? Эти карачуны-карифексы по всему городу, тайники в черных возках во дворах домов… А теперь еще и в опочивальне выстрелы.

Могла бы сразу сообразить сообразить очевидное и просто кричавшее, что никакой опасности нет – никто не примчался на выручку, хотя у входа на лестницу дежурило несколько человек. Так нет: в голубых глазах Агаты появились слезы. Она выскочила из кровати, начала одеваться. Панталоны, одна нижняя рубашка, другая. Приводить ко мне в спальню служанок я запретил – нечего множить слухи, гуляющие по дворцу. Поэтому княжне пришлось одеваться самостоятельно. Все эти петельки, крючочки…

— Хватит злиться, Глаша! – я решил успокоить девушку. – Чем тебе отплатить? Хочешь стихи почитаю?

Любопытство победило злость.

— Хочу. Откуда верши и кто написал?

— Я. Но это тайна. Обещай хранить.

— Обещаю. Читай скорее!

О, боже! Еще одна любительница, после Максимовой, изящной словесности.

Откашлялся.

Дочитав стих, я откинулся на подушки, закрыл глаза. Моя память хранила много стихотворений великого поэта. Пришла пора их запустить в общество.

— Еще! – требовательным шепотом произнесла Курагина, позабыв о застежках – пальцы замерли на пуговичках лифа.

— Боже! Это так прекрасно! Есть что-то еще? Я сейчас запишу.

Агата перестала одеваться, села рядом на кровать и зашарила глазами в поисках чернильницы. А я почувствовал, что у меня урчит в животе.

— Пойдем на террасу, почаевничаем, плюшками побалуемся. После прочту.

Мой личная лаунж-зона под открытым небом была оборудована по летнему времени в соответствии с моими пожеланиями. Удобные кресла. Между ними небольшой низкий столик с закусками. Самоварчик горячий. Чашки. Конфетки-бараночки… Ну и вид с верхотуры теремного дворца на всю Москву – долго выбирал точку обзора, с которой открывалось то, что не вызывало у меня раздражения.

— Неужели это твое? – пытала меня Агага в процессе чаепития.

В минуты личных встреч я просил княжно обращаться со мной на “ты”. И похоже она уже привыкла.

— Мое, – тихо ответил я, мучительно надеясь, что лицо не стало пунцовым.

— Много?

— За годы скитаний сочинил изрядно.

— Так вот откуда твоя необычная речь! А я-то все гадала, отчего ты выражаешься несколько странно. Вроде, будто русский для тебя чужой. А вроде, и совсем наоборот. Это Бог с тобой говорит! Шепчет тебе! Такое под силу только поэтам!

— Ты разбираешься в современной поэзии?

Аглая зарделась.

— Не токмо разбираюсь…

— “Не только”, – поправил я.

Она кивнула.

— Хорошо. Так вот. Целый трактат сочинила о путях отечественного стихотворства. И о его путах.

— Ну-ка, ну-ка. Изложи кратенько.

— Все началось с Ломоносова. Он отринул подражание польской манере. Но и, подав примеры хороших стихов, накинул узду. А следом за ним и Сумароков. Ныне все вслед за ними не воображают, чтобы другие стихи быть могли, как ямбы, как такие, какими писали сии оба знаменитые мужи. Последнюю мысль это я не придумала. Мне господин Радищев подсказали.

— А ты сама, что думаешь?

— Думаю, что и Тредиаковский, а опрежь него и Херасков караул установили на рифму. Одни ямбы теперь в почете, будто других и нет правил стихосложения. Для тебя же запретов нету. Ты весь в этом. Что на троне, что в стихах.

— Ты готовый литературный критик!

— Это что такое?

— Это персона, которая сама не пишет, но помогает другим увидеть красоту в сложении буковок, в печатном слове. Вот что я подумал. Мне не нравится закостенелость русского языка. Все эти “понежь”, с коего любой указ начинается, и прочее. Нужно вдохнуть живую струю, подать примеры. Возмешься ль ты донести до людей мои стихи? Только не под моим истинным именем, а под псевдонимом. Не гоже царю виршами народ смешить. Так что тайну мою тебе придется хранить до могилы.

— И какой же ты псевдоним выберешь?

Я не задумался ни на секунду:

— Пушкин!