Таких не берут в космонавты. Часть 2

Глава 1

Во вторник двадцать пятого января шестьдесят шестого года в городе Кировозаводск потеплело. До плюсовой отметки температура на улице не поднялась. Но приблизилась к ней. Это я понял, потому что по пути в школу мы с Иришкой сегодня не выдыхали пар. Ветви берёзы за школьным окном избавились от шапок из снега, уже не клонились к земле. Освещённая лишь светом из окон берёза походила сейчас на огромную корягу — об этом я подумал, пока дожидался ответа Черепанова. Лёша сидел за партой, смотрел на меня снизу вверх. Выглядел он невыспавшимся, размышлял над моими словами едва ли не полминуты.

— А… что случилось? — спросил Алексей. — Какая помощь? Что я могу? Нет, я… конечно.

Черепанов тряхнул головой.

Я уселся рядом с ним, тихо сказал:

— Мне нужны три портрета.

— Сейчас?

— Как можно скорее. Желательно: уже на этой неделе.

— На этой? — переспросил Лёша. — Ладно. В скафандре?

Теперь уже слегка «завис» я.

— В каком скафандре?

— В таком же, в какой я тебя нарядил на прошлом рисунке. Забыл? Тот портрет сейчас у тебя над письменным столом висит.

Я улыбнулся и покачал головой.

Сообщил:

— Понял, о чём ты говоришь. Нет, скафандры не нужны. Портреты нужны не мои.

Я открыл портфель, вынул оттуда сложенный вчетверо тетрадный лист. Развернул его. Положил лист перед Черепановым.

Алексей опустил взгляд на страницу.

— … Илья Муромец… — пробормотал он.

Взглянул на меня и уточнил:

— Это кто? Наши физруки?

— Они, — ответил я. — Три человека. Нужны три портрета. По одному портрету каждого из этих товарищей.

Черепанов нахмурился, но уже через пару секунд приподнял брови.

— Ааа! — протянул он. — Не твои портреты?

Он снова посмотрел на страницу.

— Нет, но… ладно. Сделаю. А зачем?

Я приложил палец к губам и пообещал:

— Позже расскажу.

Показал на лист бумаги.

— Сможешь? — спросил я.

Алексей кивнул, поднял на меня глаза.

— Конечно, — ответил он. — На переменах гляну на них ещё разок. Освежу в памяти образы. Муромца-то я тебе хоть сейчас изображу. А вот на этих двоих…

Черепанов повернул лицо в сторону входа в класс, замолчал. Мне почудилось, что он затаил дыхание.

Я всё ещё дожидался, когда Лёша завершит фразу. Когда услышал знакомый звонкий женский голос.

Голос громко и будто бы торжественно произнёс:

— Пиняев, ты сошёл с ума⁈

Я заметил, как умолкли мои одноклассники. Они посмотрели в мою сторону. Повернула голову и сидевшая за партой перед Черепановым Иришка Лукина — она тут же скривила губы, словно надкусила лимон.

Обернулся и я — увидел замершую в шаге от моей парты Свету Клубничкину.

Светина причёска «каре» выглядела сейчас безупречно. Клубничкина излишне театрально хмурилась, сжимала кулаки. Целила в моё лицо грудью второго размера, спрятанной под тканью малинового цвета кофты.

— Пиняев, это возмутительно! — пафосно воскликнула Света.

Она всплеснула руками. Я сообразил, почему Клубничкина не подошла вплотную к моей парте: Света замерла там, где свет ламп лучше освещал её лицо. Я невольно хмыкнул, восхитившись её сообразительностью.

Сказал:

— Здравствуй, Света.

— Клубничка, ты не ошиблась классной комнатой? — спросила Лукина. — Здесь будет урок у десятого «Б», а не у десятого «А».

Клубничкина и бровью не повела в сторону Иришки.

Она подпёрла кулаками свои бока и во всеуслышание спросила:

— Василий, так это правда, что ты из-за меня вчера подрался с Геной Тюляевым из одиннадцатого «Б»?

Реплика Клубничкиной возымела эффект — по классу прокатились удивлённые шепотки.

Десятиклассники позабыли о своих делах. Наблюдали за Светиным представленьем.

Я покачал головой и ответил:

— Враньё.

Клубничкина красиво повела рукой, но вдруг замерла. Словно сообразила, что пьеса пошла не по сценарию. Клубничкина вновь нахмурилась — на этот раз она будто бы рассердилась искренне.

— Почему это, враньё? — спросила Светлана. — Мне сказали: дрался!

Она обвела глазами притихший класс, снова опустила взгляд на моё лицо.

В обличительном порыве указала на меня рукой и заявила:

— Мне сказали, что ты подрался вчера в раздевалке спортзала с Геной Тюляевым! Сказали, что вы повздорили из-за меня. Говорят, Геннадий из-за этой драки на урок опоздал.

Она торжествующе улыбнулась.

— Василий, мне не интересно, что там у вас произошло, — сказала Клубничкина. — Но знай: я не одобряю твой поступок!

Светлана в порыве наигранного гнева топнула ногой.

— Глупые мальчишки! — воскликнула она. — Вы что, вообразили себя героями Пушкинского романа? Онегиным и Ленским? Что за дуэль вы устроили? Сейчас не Пушкинские времена! Вы не какие-то там безграмотные дворянчики! Вы советские люди, комсомольцы! Мне стыдно за вас, Пиняев! Так и знай! Я не одобряю подобные поступки!

Клубничкина махнула рукой, резко развернулась и зашагала к выходу из класса.

У самой двери она не удержалась и всё же повернула голову — оценила произведённый её выходкой эффект.

Я заметил торжествующий блеск в её глазах.

Иришка Лукина повернулась ко мне лицом и спросила:

— Василий, она правду сказала?

Зашушукавшиеся, было, школьники вновь притихли.

— Ты вчера подрался из-за этой дуры с Геной Тюляевым? — сказала Лукина. — Это правда?

Я усмехнулся и громко повторил:

— Враньё.

Заметил на лицах одноклассников недоверчивые улыбки.

— Света тренируется в актёрском мастерстве, — сказал я. — Попутно рекламирует себя, как актрису. Привлекает к себе внимание. Творческие люди они такие…

Я ухмыльнулся, покрутил кистью руки и добавил:

— … Немного странные.

— Клубничкина дура! — безапелляционно заявила Иришка. — Я рада, Василий, что ты это понял.

Она посмотрел на одноклассников и заявила:

— А ещё она врунья! Чего ещё можно было ждать от актриски⁈ Вообразила себя… непонятно кем!

Лукина фыркнула, принялась перетасовывать в портфеле учебники и тетради.

Вернулись к своим занятиям, прерванным появлением Клубничкиной, и остальные ученики десятого «Б» класса.

Я снова указал Черепанову на список из трёх фамилий.

Уточнил:

— Нарисуешь?

— Конечно, — ответил Алексей.

Он воровато огляделся, склонился в мою сторону и прошептал:

— Вася, но ведь ты же подрался вчера с Тюляевым.

Я так же шёпотом ему ответил:

— Враньё. Это была не драка, а мелкая стычка. Можно сказать, мы просто активно пообщались. К тому же, я тебе снова повторю: из-за Клубничкиной я не дрался и драться не намерен. Как бы ей того не хотелось.

Черепанов вздохнул.

Я заметил, как он тоскливо взглянул в сторону школьного коридора, куда минуту назад удалился объект его обожания. Подумал о том, что Лёша выглядел сейчас, как брошенный хозяйкой пёс. Покачал головой, вынул из портфеля тетрадь и учебник.

После урока математики я поинтересовался у Черепанова, за какие заслуги мне на позапрошлой неделе влепили двойку по литературе. Честно признался Алексею, что воспоминания о том событии начисто выветрились из моей памяти.

— Так ты же не рассказал стих, — напомнил мне Черепанов.

— Какой ещё стих?

— Маяковского.

— Я рассказал его на прошлой неделе.

— Да, — сказал Алексей. — А на позапрошлой неделе ты заявил, что поэзию Маяковского не любишь, и что учить стихи не намерен.

— Так и сказал?

Я удивлённо вскинул брови.

Черепанов кивнул.

Я покачал головой и заявил:

— Вот это я брякнул… не подумав.

Урок литературы начался с привычного обмена приветствиями между школьниками и учителем.

— Здравствуйте, товарищи будущие выпускники!

— Здравствуйте, Максим Григорьевич!

Я поднял руку, едва только мои одноклассники расселись по лавкам. Максим Григорьевич в ответ на моё рвение улыбнулся, продемонстрировал свои крупные резцы.

— Что случилось…

Он поправил на лице очки, бросил взгляд в журнал.

— … Пиняев?

— Случилось, Максим Григорьевич, — ответил я. — На позапрошлой неделе у меня двойка случилась. За Маяковского. На прошлой неделе я сдал вам стихотворение. Почему вы не исправили ту двойку?

Я поднялся с лавки, замер справа от парты.

Учитель литературы вновь изобразил кролика: блеснул зубами.

— На прошлой неделе я поставил тебе, товарищ будущий выпускник, в классный журнал заслуженное «отлично», — сказал Кролик. — На позапрошлой неделе ты получил не менее заслуженный «неуд».

Максим Григорьевич пожал плечами.

— Всё правильно, Пиняев? — сказал он. — Не так ли?

Я кивнул и спросил:

— Максим Григорьевич, когда я исправлю двойку?

— Зачем? — переспросил учитель.

Он развёл руками.

— Работай на уроках, Пиняев. Зарабатывай пятёрки. Говорят, ты неплохо разбираешься в математике. Подсчитай, какое количество положительных оценок перекроют одну плохую. Уверен, ты справишься с такой задачей.

— Я тоже в этом уверен, Максим Григорьевич. Не сомневаюсь, что положительных оценок у меня в этой четверти будет предостаточно. Но мне не нравится та двойка. Хочу убрать её из журнала. Такое возможно?

Кролик откинулся на спинку стула, постучал подушечками длинных пальцев по столешнице. Пристально взглянул на меня. Хитро сощурился.

— Наша страна, Пиняев, — сказал Максим Григорьевич, — это страна счастья и возможностей. У нас нет ничего невозможного. Для тех, разумеется, кто хорошо трудится. Упорство и труд всё перетрут. Слышал такую поговорку?

— Слышал, Максим Григорьевич. Я упорный. И трудолюбивый.

Учитель развёл руками.

— А раз упорный, — сказал он, — то я вознагражу твоё упорство. Ты говорил, Пиняев, что любишь поэзию Маяковского. Великолепно! К следующему уроку выучи наизусть пять… нет, десять стихотворений Владимира Владимировича.

Кролик блеснул резцами, пообещал:

— Я оценю твоё упорство. Уберу из журнала двойку. С превеликим удовольствием заменю её пятёркой.

Максим Григорьевич пробежался взглядом по лицам школьников — проверил реакцию десятиклассников на свои слова.

Я заметил, как покачал головой Черепанов.

Сказал:

— Я готов, Максим Григорьевич.

Учитель вскинул руки.

— Раз готов, — сказал он, — тогда учи.

— Я готов рассказать все десять стихотворений, — пояснил я. — Прямо сейчас.

Максим Григорьевич вскинул брови.

— Выучил? — переспросил он. — Уже? Только учти, Пиняев: нужны полноценные стихотворения — не простенькие четверостишия.

Я кивнул.

— Разумеется.

Не дождался приглашения, прошёл между партами, остановился в двух шагах от учительского стола около доски (где красовалась написанная мелом сегодняшняя дата).

Спросил:

— Начинать?

Максим Григорьевич хмыкнул, озадаченно сдвинул пальцем к переносице очки.

— Ну… начинай, Пиняев, — сказал он. — Послушаем тебя. Хм. Только не рассказывай то стихотворение, за которое ты уже получил оценку на прошлой неделе.

— Конечно.

Я кашлянул, повернулся лицом к залу.

«Эмма…»

«Господин Шульц…»

— Владимир Владимирович Маяковский! — объявил я. — Сифилис.

«Эмма, ты уверена, что это стих Маяковского?»

«Господин Шульц, это стихотворение…»

«Я понял, Эмма. Продолжай».

— Пароход подошёл, завыл, погудел — и скован, как каторжник беглый, — продекламировал я. — На палубе семьсот человек людей, остальные — негры…

— … И всё ей казалось, — сказал я, — она жеребёнок, и стоило жить и работать стоило.

«Эмма, следующее».

«Господин Шульц…»

— Владимир Владимирович Маяковский… — в пятый раз объявил я.

— Василий, хватит, — прервал моё выступление учитель литературы.

Он покачал головой и заявил:

— Не ожидал. Вот честно: не ожидал, что ты действительно поклонник творчества Владимира Владимировича. Прекрасно читал, Пиняев. Уверенно, с чувством. Великолепно.

Он повернулся к классу и сказал:

— Товарищи будущие выпускники, поаплодируйте Василию Пиняеву.

Я выслушал жиденький хор аплодисментов.

— Молодец, Василий, — сказал Максим Григорьевич. — Оценку я исправлю. Присаживайся на своё место.

Он указал на мою парту рукой.

— А мы продолжим урок.

После уроков я отказался от очередного концерта в актовом зале. Сказал одноклассникам, что у меня на сегодня запланированы дела. К тому же, дела были и у Черепанова: Лёша не пошёл к Лукиным — отправился домой рисовать портреты учителей физкультуры. Он пообещал, что сделает рисунки до завтра. Я озвучил оправдание своему заказу: сообщил Черепанову, что придумал приуроченный к двадцать третьему февраля конкурс на лучшего учителя физкультуры в нашей школе. Пообещал, что предложу идею этого конкурса Лене Зосимовой (комсоргу школы), как только получу от Алексея заказанные портреты.

На счёт своих дел я одноклассникам не солгал. На сегодня я запланировал поход в магазин за нотными тетрадями. Решил, что раз занятий с Черепановым сегодня не будет, то потрачу освободившееся время с пользой. За полтора года пребывания в гейдельбергской клинике я отвык от походов по магазинам. Да и до второго инсульта я всё чаще заказывал через интернет доставку товаров на дом. Но в Советском Союзе тысяча девятьсот шестьдесят шестого года интернета не было (здесь пока и телефоны в квартирах считались редкостью и роскошью). После школы мы с Иришкой наспех поели и отправились в магазин.

Магазин, носивший подзабытое название «Культтовары», поразил меня не внешним видом (он находился в похожем на избушку деревянном здании) и не ассортиментом товаров (к нынешнему «изобилию» в советских магазинах я заранее морально подготовился). Он удивил меня странными походами от отделов к кассе, откуда я возвращался с чеком обратно к продавцам — обменивал чек на товары. Очередь около кассы не исчезала. Я прикупил сразу десять нотных тетрадей с изображением арфы на обложке. Вторую очередь в кассу я отстоял, когда вспомнил о простых карандашах (Иришкины карандаши я превратил в огрызки). На третий заход к кассе я не отважился — покинул магазин до того, как надумал прикупить очередные «необходимые» вещи.

От «Культтоваров» мы прошли ещё полсотни метров по засыпанной снегом улице Ленина, заглянули в магазин «Книги». Там я с удовольствием вдохнул запах свежей типографской краски, окинул взглядом стеллажи и столы с печатными изданиями. Сдвинул на затылок шапку, прошёлся вдоль рядов, пробежался взглядом по обложкам и по корешкам книг. Посмотрел на фамилии авторов, заглянул под обложки. С удивлением понял, что видел сочинения этих авторов впервые. Хотя те были изданы шестизначными тиражами. Иришка не бродила вместе со мной — она целенаправленно двинулась в отдел приключенческой литературы. Я минут на двадцать потерял её из вида: разглядывал труды писателей, написанные в жанре соцреализма.

Лукина напомнила о себе сама.

Она подбежала ко мне с книгой в руках и сообщила:

— Василий, смотри, что я нашла!

Показала мне обложку книги, на которой значилось: «Библиотека современной фантастики, том 1. Иван Ефремов».

— Это же «Туманность Андромеды»! — сказала Иришка. — Ещё здесь есть «Звёздные корабли».

Я взял из рук Иришки книгу, перевернул её — взглянул на цену.

— Восемьдесят девять копеек, — сказал я. — Берём.

— Зачем? — спросила Лукина. — У нас же дома почти такая же на полке стоит.

Я взмахнул рукой и заверил:

— В хозяйстве пригодится. Берём.

В среду перед началом первого урока Черепанов положил на стол тетрадь, подвинул её в мою сторону.

— Вот, — сообщил он. — Сделал.

Говорил Алексей едва слышно. Озирался при этом по сторонам, будто заговорщик.

Я заглянул в тетрадь — на первой же странице под обложкой увидел карандашный рисунок. Иванов Илья Фёдорович (он же — Илья Муромец), выглядел на рисунке серьёзным и слегка уставшим, будто на протяжении всего урока не сидел на лавке. Черепанов точно передал на портрете его меланхоличный взгляд, тщательно зарисовал ухоженные усы. Я не удержался, довольно кивнул. Потому что Илья Муромец на рисунке выглядел, будто на чёрно-белой фотографии. Лёша нарядил его в привычный спортивный костюм — не в космический скафандр. Заметил я у физрука на шее и шнурок от свистка (сам свисток на странице не поместился).

— Здорово, — сказал я. — Профессиональная работа. Как живой.

Черепанов улыбнулся, дёрнул рукой.

— Смотри дальше, — прошептал он.

Я перевернул тетрадный лист. Встретился глазами с пристальным суровым взглядом Евгениева Эдуарда Васильевича (Васильича, как называли его школьники). Вчера я вместе с Черепановым ходил к спортзалу, рассматривал подсчитывавшего мячи физрука. Васильич тогда обернулся и зыркнул на нас вот так же, как глядел сейчас на меня с поверхности тетрадной страницы. Залысины, выступавшие вперёд надбровные дуги — всё это Лёша зарисовал в точности. Я ещё вчера прикинул, что Эдуард Васильевич примерно одногодка нашего Ильи Муромца. Хотя на рисунке он сейчас казался чуть старше Ильи Фёдоровича (за счёт этого сурового взгляда).

Я показал Алексею поднятый вверх большой палец и вынес вердикт:

— Зачёт. Будто фотография. Молодец.

— А третий? — спросил Черепанов.

Попова Дмитрия Фомича (даже коллеги называли его просто Фомичом) мы с Алексеем вчера встретили около учительской. Фомич беседовал с нашей математичкой. Я не заметил в их общении флирта, хотя учительница математики игриво посмеивалась. Они выглядели представителями разных поколений: Фомич был старше Веры Сергеевны минимум на двадцать лет. Черепанов на портрете точно изобразил его взъерошенные седые волосы и пятнышки-шрамы от оспы на щеках. Зарисовал он и большую родинку справа от носа Фомича, из которой топорщились в стороны (похожие на усики мины-ловушки) не сбритые волоски.

— Das ist fantastisch1, — сказал я. — Великолепно. Спасибо.

Я поставил на стол портфель, сунул в него Лёшину тетрадь. Вынул из портфеля купленную вчера книгу и положил её на столешницу перед Алексеем.

— Награда нашла своего героя, — сказал я. — Держи. Это тебе.

— Что это? — спросил Черепанов.

— Книга о космосе. Подарок. От нас с Иришкой.

Лёша взглянул на спину Лукиной, снова опустил взгляд на книгу.

— Открой, — сказал я.

Черепанов выполнил мою просьбу, увидел сделанную мною в книге дарственную надпись.

— Алексею Черепанову, будущему Главному конструктору, — прочёл он. — От бывшего солиста детского хорового коллектива «Пионер» Василия Пиняева. На память. Вперёд, к звёздам!