Таких не берут в космонавты. Часть 2

Глава 20

Дверь мне открыла невысокая худощавая женщина с причёской «бабетта» (с уложенными на затылке светлыми волосами). Вблизи она выглядела лет на сорок-сорок пять. Но издали я наверняка бы принял её за подростка (из-за роста и фигуры). Женщина смерила меня взглядом, словно прикинула — стоило ли со мной заговорить. Я бодро с ней поздоровался. Назвался знакомым Гены Тюляева. Улыбнулся. Моя улыбка сработала: женщина улыбнулась мне в ответ. У неё была приятная улыбка: добрая, но будто бы усталая. Женщина шагнула в сторону от двери и предложила мне войти.

Она чуть запрокинула голову и прокричала:

— Гена, к тебе пришли!

Я шагнул в квартиру, вдохнул ароматы табачного дыма и женских духов. Сразу заметил, что планировка квартиры Тюляевых была в точности, как у квартиры Лукиных. Женщина оставила меня в тесном коридоре, отправилась в гостиную, где монотонно бубнил телевизор. Я заметил в прихожей две пары мужской зимней обуви примерно одинакового размера (каждая пара стояла чётко под висевшими на вешалке пальто). Женской обуви было тоже две пары (обе замерли под кроличьей шубой). Я снял шапку, расстегнул верхние пуговицы пальто. Услышал, как в гостиной мужской голос спросил, кто пришёл.

— К Гене приятель явился, — ответила впустившая меня в квартиру женщина.

В гостиной скрипнули половицы. Я увидел ступившую на порог гостиной копию Гены Тюляева — точнее, Генкину копию, постаревшую лет на сорок. Отметил, что волосы у замершего в трёх шагах от меня мужчины всё ещё выглядели густыми, но уже поседели. Как и его усы — будёновские, с чуть подкрученными вверх концами. Юрий Михайлович Тюляев пригладил усы пальцем, хитро сощурил глаза. Он посмотрел мне в лицо, пробежался взглядом по моей одежде. Я отметил, что Тюляев-старший уже не такой стройный, как его сын (из-под майки Генкиного отца выпирал живот), но и заметно шире Генки в плечах.

— Пиняев? — спросил Генкин родитель.

— Василий Пиняев, — сказал я. — Здравствуйте.

Я шагнул Тюляеву-старшему навстречу, протянул руку. Тот крепко, но без фанатизма стиснул мои пальцы. У него была широкая ладонь — на пальцах я заметил следы чернил.

— Юрий Михайлович, — представился Генкин отец. — Гена сказал: у тебя ко мне дело.

Я кивнул, тряхнул портфелем.

Сообщил:

— Очень важное дело, Юрий Михайлович. Дело жизни и смерти.

— Сын мне так и сказал. Просил, чтобы я тебя дождался.

Юрий Михайлович взглянул на наручные часы.

— Ты пунктуален, Василий, — сказал он. — Ровно семь… почти.

Тюляев-старший ухмыльнулся.

— Снимай обувь и ступай на кухню, — сказал он. — Послушаю твоё «слово и дело».

Юрий Михайлович прошёл по рекомендованному мне маршруту. Я услышал, как в кухне чиркнули спичкой. Я снял ботинки — в прихожую залетели щупальца табачного дыма и потянулись к двери. Следом за дымом появился Генка. Он замер там, где десяток секунд назад стоял его отец (на пороге гостиной), скривил усы. Я усмехнулся при виде наряда Тюляева (трико и мятая майка). Снова подумал о том, что Геннадий — молодая версия Юрия Михайловича Тюляева. Разве что Генкины глаза походили больше на глаза впустившей меня в квартиру женщины. Геннадий скрестил на груди руки, наблюдал за тем, как я повесил пальто на свободный крючок.

Я подхватил с пола портфель.

Гена сказал:

— Проходи… Василий.

На кухне утробно рычал холодильник, на газовой плите пока ещё едва слышно шумела вода внутри эмалированного чайника. В воздухе парил похожий на клочья тумана табачный дым (у самого порога кухни он превращался в те самые щупальца, которые я видел в прихожей). Я заметил, что стол в кухне Тюляевых примерно того же размера, что и на кухне Лукиных. На его столешнице вместо вазы с печеньем стояла большая керамическая пепельница (без окурков, но припорошенная внутри пеплом). Рядом с пепельницей я увидел пачку папирос «Беломорканал».

Юрий Михайлович сидел спиной к окну. Курил. Он взглянул на меня, чуть сощурил правый глаз. Указал мне папиросой на кухонный табурет. Поднёс папиросу к губам, затянулся дымом. Выдохнул струю дыма в сторону раковины.

— Рассказывай, Василий Пиняев, — сказал он.

Я уселся за стол напротив Юрия Михайловича, деловито поставил на бёдра около живота портфель. Генка прошёл мимо меня и замер рядом с окном. Он опёрся руками о подоконник — растопырил острые локти.

— Рассказываю, — произнёс я.

Щёлкнул пряжками портфеля. Положил на столешницу перед собой тетради (накрыл ими с десяток крупинок табака и пару чешуек пепла). Убрал портфель под стол и взглянул Генкиному отцу в лицо.

— Скоро у нас в школе будет концерт, посвящённый Дню советской армии и военно-морского флота, — сказал я. — Мне выдали поручение от школьного комитета комсомола подготовить пригласительные открытки для приглашённых на концерт наших шефов с тракторного завода. Это такие обычные открытки без марок. Вот образец.

Я вынул из тетради и положил рядом с пепельницей неподписанную открытку.

— Мне дали список приглашённых на праздник людей, составленный в отделе кадров тракторного завода. Я проявил инициативу и придумал, приуроченный к празднику конкурс. У нас в школе три учителя физкультуры. Я решил, что проведу опрос среди приглашённых на концерт женщин. Спрошу у них, кого из трёх физруков они считают самым симпатичным.

Стоявший у окна Генка хмыкнул.

Юрий Михайлович стряхнул с папиросы пепел.

Я пожал плечами и продолжил:

— Мне показалось, что такой шуточный конкурс всем понравится. Поэтому я попросил друга, чтобы он нарисовал портреты физруков. Я попросил об этом Алексея Черепанова, Гена его знает. Подписанные приглашения для мужчин я передал в отдел кадров завода. Приглашения для женщин вручал лично: ходил по указанным в списке адресам.

Тюляев-старший взял со стола открытку, осмотрел её с обеих сторон.

— Я приходил к женщинам домой, вручал им приглашения и показывал рисунки. Женщины говорили, кто из нарисованных физруков им больше понравился. На обратной стороне портрета я ставил плюс за каждый отданный за участника конкурса голос. Опросил четырнадцать женщин из двадцати двух. Позавчера я поехал к пятнадцатой, показал ей портреты.

Я взмахнул рукой — отогнал от своего лица дым.

Вынул из тетради лист (аккуратно вырвал его вчера вечером), положил его на столешницу, сдвинул в сторону терпеливо слушавшего меня Юрия Михайловича.

— Работница тракторного завода Маркелова Серафима Николаевна узнала этого человека, — сказал я.

Юрий Михайлович опустил взгляд на портрет.

Генка на шаг отдалился от окна, вытянул шею и взглянул на рисунок.

— Это Фомич, — сообщил он. — Дмитрий Фомич, наш физрук.

— Да, — сказал я. — Это Дмитрий Фомич Попов. Маркелова вспомнила его фамилию и имя, они настоящие. Заявила, что Попов её бывший одноклассник. Раньше Дмитрий Фомич проживал в деревне Константиновка Губкинского района Белгородской области. Серафима Николаевна сообщила, что летом сорок первого года Попов собственноручно казнил её младшего брата Афанасия.

Только сейчас я заметил во взгляде Юрия Михайловича интерес.

— Василий, уточни, что ты подразумеваешь под словом «казнил», — попросил Тюляев-старший.

Он положил дымившуюся папиросу на край пепельницы, взял в руки Лёшин рисунок.

— Маркелова заявила, — сказал я, — что летом сорок первого года Дмитрий Попов вступил в отряд полицаев, организованный в Константиновке оккупантами. В сентябре сорок первого Попов участвовал в аресте комсомольского подполья Константиновки. Серафима Николаевна видела, как Дмитрий Попов собственноручно набросил верёвочную петлю на шею её пятнадцатилетнего брата.

— Фомич? — удивился Генка.

Он подошёл к столу — тень от его головы накрыла пепельницу.

Я кивнул.

Сказал:

— Да. Маркелова опознала в нашем физруке пособника немецко-фашистских захватчиков и убийцу своего брата. Она показала мне школьную фотографию. Там я увидел молодого мужчину очень похожего на Дмитрия Фомича Попова. Только на вид Фомичу с того фото примерно семнадцать лет. Маркелова мне рассказала о преступлениях, совершённых полицаями в Константиновке.

Я вынул из тетради ещё один лист, положил его на стол.

— Это фамилии и имена предателей родины, работавших на фашистов во время оккупации Константиновки. Я записал их со слов Серафимы Николаевны. У Маркеловой, как оказалось, превосходная память. Я даже составил описание внешности некоторых бывших полицаев. Обнаружил, что внешность одного из них, некоего Кирилла Сергеевича Белова по прозвищу Косой, мне знакома.

Я протянул Тюляеву-старшему портрет соседа нашей классной руководительницы.

— Этот человек проживает по соседству с Лидией Николаевной Некрасовой, учительницей немецкого языка из нашей школы. Его зовут Кирилл Сергеевич. Его фамилию я не знаю. Не удивлюсь, если он и сейчас называется Беловым. Кирилл Сергеевич устраивал пьяные дебоши по месту своего жительства. Мы как раз планировали пожаловаться на него участковому. Лёша подготовил его портрет для милиции.

Я указал на рисунок и сообщил:

— Маркелова опознала в этом человеке своего бывшего односельчанина по прозвищу Косой. Того самого, что сотрудничал с оккупантами. Косой состоял в отряде полицаев вместе с Дмитрием Поповым. Серафима Николаевна сказала, что в Константиновке ещё живут люди, которые подтвердят её рассказы и опознают этих бывших полицаев. Юрий Михайлович, знаете, что я подумал?

Тюляев-старший поднял на меня взгляд и ответил:

— Даже не представляю.

Он взял папиросу, затянулся дымом.

— Юрий Михайлович, — сказал я, — а что если и другие полицаи из Константиновки тоже сейчас живут в Кировозаводске? И тоже под своими именами: теми, которые мне назвала Серафима Николаевна?

Я показал на составленный «со слов Маркеловой» список имён и фамилий.

Юрий Михайлович покачал головой.

— Вот откуда ты такой взялся, Василий? — произнёс он.

— Из Москвы, — подсказал Генка.

Он замер рядом с отцом, рассматривал портрет Кирилла Сергеевича.

— Такой хороший был вечер, — сообщил Юрий Михайлович. — Я концерт по телевизору смотрел. Наслаждался теплом и покоем. Пока не появился ты, Вася из Москвы.

Тюляев-старший затушил в пепельнице папиросу и спросил:

— Адрес этой Маркеловой из Константиновки где?

Я показал на список фамилий.

Ответил:

— Там. Я его в самом низу страницы записал.

Юрий Михайлович склонил голову над тетрадным листом.

— Улица Светлая… — прочёл он. — Твою ж мать! Почему аж Светлая? Почему сегодня?

Тюляев-старший шумно выдохнул, повернулся к сыну и скомандовал:

— Гена, одевайся. Беги к дяде Серёже Лампасову. Скажи ему: пусть заводит свою развалюху и заезжает за мной. Прямо сейчас! Ничего ему не говори обо всём вот этом.

Юрий Михайлович накрыл ладонью портрет Фомича.

Добавил:

— Гена, скажи Лампасову: срочная работа появилась. И не рассусоливай, Гена! Одна нога здесь, другая там. Чтобы мы с дядей Серёжей хотя бы до полуночи с этой Светлой вернулись.

Геннадий кивнул.

— Понял, — сказал он. — Я быстро.

Генка рванул к выходу из кухни. Но в дверном проёме он замер, обернулся.

— Василий, — сказал Геннадий, — ты не уходи пока. У меня к тебе тоже дело есть. Дождись меня. Ладно?

Юрий Михайлович вынул из пачки новую папиросу.

Стоявший на плите чайник загрохотал крышкой.

— Никуда твой Василий не денется, — заявил Тюляев-старший. — Он задержан до выяснения.

Генка удивлённо приподнял брови.

— Как это… задержан? — спросил он.

— Обыкновенно, — ответил Юрий Михайлович. — Поболтаем мы с Васей до твоего возвращения. Никуда он не денется. Если ты поторопишься, а не будешь изображать столб!

Генка посмотрел на меня и пообещал:

— Я скоро вернусь.

— Давай, давай, в темпе! — напутствовал его отец.

Генка ушёл.

Тюляев-старший чиркнул о коробок спичкой, прикурил. Уронил на столешницу спичечный коробок. Отогнал рукой поплывший в мою сторону табачный дым.

— А теперь, Василий, мы с тобой выпьем чаю и побеседуем, — сказал Юрий Михайлович.

На зов Тюляева-старшего («Юлия Фёдоровна!») на кухню пришла впустившая меня в квартиру женщина (я предположил, что она — Генкина мама). Юлия Фёдоровна налила мне и Юрию Михайловичу чай, достала из кухонного шкафа длинную тонкую чёрную трубку (мундштук), вставила в неё прикуренную Тюляевым-старшим папиросу. Приоткрыла форточку (собравшийся в кухне под потолком дым тут же устремился на улицу). Заняла место у окна (где недавно стоял Генка), повернулась спиной к подоконнику. Поднесла мундштук к губам. Я снова отметил, что у неё и у Геннадия схожий цвет и разрез глаз.

По просьбе Тюляева-старшего я снова рассказал о своих визитах к Серафиме Николаевне: и о первом, и о втором. Юрий Михайлович задавал вопросы. Я честно на них отвечал. Генкин отец едва заметно кивал, не спускал с меня глаз. Рассказал я и о встрече с соседом Лидии Николаевны. Не утаил и того, что у нас с Кириллом Сергеевичем «произошла небольшая потасовка». Когда я сказал об ударе коленом, Тюляев хмыкнул. Но самим ударом он не заинтересовался. Юрий Михайлович расспросил меня о взаимоотношениях нашей классной руководительницы с её соседом. Сказал, что она зря не «обратилась» к участковому.

Поинтересовался Тюляев и моим прошлым. Он усмехнулся и уточнил, действительно ли я в детстве пожимал руку и дарил цветы Никите Сергеевичу Хрущёву (об этом ему говорил Генка). Спросил, где и на каких должностях работали мои родители. Сообщил, что его сын Геннадий «нахваливал» моё пение. Юрий Михайлович заявил, что прочёл обе статьи обо мне (и в «Комсомольце», и в «Комсомольской правде»). Похвалил меня за смелость и за расторопность во время спасения пятиклассника. Пообещал, что разберётся с «делом бывших полицаев». Потребовал, чтобы я о своих «находках и открытиях» пока «помалкивал».

Тюляев-старший взглянул на циферблат наручных часов.

— Сейчас уже Генка и Лампасов явятся, — сказал он.

Повернулся к жене и попросил:

— Юлия Фёдоровна, проводи юношу в Генкину комнату.

Проходя через гостиную я невольно вспомнил сюжет фильма «Ирония судьбы, или С лёгким паром!» Подумал, что спросонья тоже бы не сообразил, где очутился: квартире Тюляевых, или дома у Лукиных. Потому что там и там стояли схожие диваны и серванты, около кресел я увидел знакомый телевизор КВН-49 с маленьким чёрно-белым экраном. Нашёл я в комнатах и отличия: в гостиной Тюляевых не было ни пианино, ни тумбы с аквариумом. Вместо них я увидел деревянную подставку с цветами и торшер с бежевым абажуром. Юлия Фёдоровна распахнула передо мной дверь спальни.

— Проходи, Василий, — сказала она. — Гена скоро вернётся.

Первое, что я заметил в комнате Гены Тюляева — это ковры с ромбовидными узорами на стенах. Ковров здесь было два: по одному над каждой из кроватей. Металлические кровати стояли в точности, как моя и Иришкина. Вот только между ними не было шкафа (шкаф стоял у стены). Я повернул голову — увидел у окна письменный стол. Над столом висел чёрно-белый постер с изображением Элвиса Пресли и портрет Юрия Гагарина. Чуть в стороне от изображений Короля рок-н-ролла и Первого космонавта Земли я обнаружил полку с книгами и рамки с фотографиями. Прошелся по узкой длинной ковровой дорожке, замер около фотографий.

Сразу же опознал на фото Юрия Михайловича Тюляева. Предположил, что в отличие от Генки, в молодости Юрий Михайлович не щеголял усами. Потому что на фото в рамке он был гладко выбритым, в милицейской форме. Я прикинул, что Генкиному отцу на этом снимке было около двадцати пяти лет. Он стоял навытяжку рядом с круглолицей молодой женщиной. К его ногам прижимались две черноволосые примерно трёхгодовалые близняшки-девчонки, наряженные в одинаковые белые платья и в белые сандалии. В нижнем углу фото на белом фоне красовалась надпись: «Ленинград, август 1940 год».

Рядом с фотографией безусого Юрия Михайловича висела другая, где Тюляеву-старшему было уже под сорок. На ней Генкиного отца запечатлели уже усатым, припорошенным сединой. Рядом с Юрием Михайловичем я увидел Юлию Фёдоровну, двух девиц старшего школьного возраста (близняшек, но с заплетёнными в косы светлыми волосами) и радостно улыбавшегося Геннадия с октябряцким значком на груди. Я снова заметил, что Гена был похож на отца. А вот девицы старшеклассницы походили на Юлию Фёдоровну. Но сильно отличались от близняшек с первого фото, будто с возрастом изменились до неузнаваемости.

На другие фотографии я взглянул лишь мельком.

Потому что в комнату вошёл Геннадий.

Он заметил меня, сказал:

— Молодец, что не ушёл.

Тюляев подошёл ко мне ближе и сообщил:

— Отец и дядя Серёжа уехали.

Он посмотрел мне в лицо, чуть нахмурился, вздохнул.

Я отметил, что скулы и уши Тюляева пылали, будто после долгого бега или от мороза.

— Василий, как ты думаешь, — тихо произнёс Геннадий, — твоя сестра пойдёт в воскресенье вместе со мной в «Юность»?