Таких не берут в космонавты. Часть 2

Глава 9

В среду мы с Иришкой не увидели Черепанова, когда вошли в класс. Хотя обычно в это время Алексей уже сидел за школьной партой. Дежурная натирала влажной тряпкой доску, парни лениво и сонно флиртовали с девчонками, девицы обсуждали сплетни. При моём появлении жизнь в классе на секунду замерла. На лицах старшеклассников расцвели улыбки. Я ответил на приветствия одноклассников, отыскал взглядом Надю Степанову. Отметил, что староста нашего класса выглядела сейчас печальной. Хотя её глаза всё так же ярко блестели. Надя-маленькая будто бы нервничала.

Она подошла к нам, привстала на цыпочки и шепнула мне на ухо:

— Лёша, понёс письмо.

Я кивнул.

Иришка сощурила глаза и произнесла:

— Вот теперь мы и посмотрим…

Черепанов явился за минуту до звонка — хмурый, нервный. Он по ходу кивнул в ответ на вопросительный взгляд Нади-маленькой. Уселся рядом со мной за парту. Вздохнул.

Сообщил мне и Иришке:

— Сделал.

Его голос слегка дрогнул.

— Молодец, — сказал я. — Что ты ей сказал?

Алексей помотал головой.

— Ничего, — ответил он. — Как ты и велел. Дождался Свету около кабинета. Просто отдал ей письмо и ушёл.

— Как она отреагировала? — спросила Иришка.

Её взгляд был буквально пропитан любопытством.

— Никак, — буркнул Лёша.

Он бросил на столешницу учебник и тетрадь. Тяжело вздохнул.

Я посмотрел Черепанову в глаза и сказал:

— Лёша, помни: это не твоё письмо. Я не сомневаюсь, что уже сегодня поползут сплетни. Игнорируй их. Что бы ни сказали — не принимай это на свой счёт. Я всё разрулю. Обещаю. Если понадобится, лично разъясню непонятливым личностям политику партии. Есть много вариантов давления на сплетников. Я использую их все, если понадобится. Вплоть до словесной дуэли на комсомольском собрании.

Алексей нервно дёрнул головой.

— Я понял, понял, — сказал он. — Ты ведь это уже говорил.

— Успокойся, Лёша, — попросила Иришка.

Черепанов снова кивнул, криво улыбнулся и сообщил:

— Пытаюсь. Но я всё равно… нервничаю.

Он хмыкнул и добавил:

— Наверное, таких беспокойных людей, как я, точно не берут в космонавты.

После первого урока мы с учениками десятого «А» (где училась Клубничкина) не встретились. Черепанов, Иришка и Надя-маленькая на перемене всматривались в школьном коридоре в лица всех встречных старшеклассников. Словно высматривали среди них предателей и злодеев. Но школьники на моих спутников внимания почти не обращали — они лишь посматривали на меня и приветливо улыбались: явно видели вчера мою фотографию в газете «Комсомольская правда».

Второй урок Черепанов отсидел, как и первый: ерзал на лавке, будто у него побаливал геморрой. На рассказы учительницы математики он внимания почти не обращал — смотрел то за окно, то на дверь, то на циферблат настенных часов. С его щёк не сходил румянец, будто Алексею было душно. По его слегка безумному взгляду я понял, что в мыслях у Черепанова сейчас творился хаос. Лёша то открывал тетрадь с рисунками, то заглядывал в учебник, то снова смотрел на дверь.

Мучения Черепанова увидел не только я.

Сразу после урока математики к нам подошла Надя-маленькая.

Она с сочувствием взглянула Лёше в глаза и сообщила:

— Сейчас прогуляюсь к десятому «А». Разведаю остановку.

Мне почудилось, что у Алексея на пару секунд остановилось сердце.

Но Черепанов всё же кивнул и выдавил из себя:

— Спасибо.

Надя-маленькая опоздала на историю. Она вошла в класс, когда мы уже завершили ритуал приветствия учителя. Историчку Надино опоздание удивило — она озадаченно хмыкнула и велела, чтобы Степанова заняла «своё место». Староста десятого «Б» кивнула, прошла к парте. По пути она отыскала взглядом моё лицо, а затем и лицо Черепанова. Тревога во взгляде Нади-маленькой будто бы предвещала начало Третьей мировой войны. Степанова посмотрела мне в глаза — кивнула. Она уселась за свою парту и повернулась лицом к учительнице, не оставила мне и Алексею возможности для расспросов.

Ближе к середине урока я получил от неё записку. Там были написаны три слова: «Она это сделала».

Сидевший слева от меня Алексей при виде этих слов вздрогнул.

Сразу же после звонка Степанова метнулась к нашей парте.

Черепанов и Иришка встретили её с нетерпением, будто она несла им газету с результатами розыгрыша лотереи.

— Ну, что там? — спросила Иришка.

Черепанов запрокинул голову, взглянул на лицо старосты десятого «Б».

Надя-маленькая покачала головой и ответила:

— Всё плохо. Она показала письмо девчонкам. Как и сказал Вася.

Лукина ухмыльнулась.

Степанова с сочувствием во взгляде посмотрела на Черепанова.

— Девочки из десятого «А» на первом уроке по очереди читали наше письмо, — сообщила она. — Света им соврала, что это ты, Лёша, его написал. А потом письмо у них отобрал Максим Григорьевич.

Я заметил, как Черепанов вцепился руками в край столешницы: он будто бы испугался, что сейчас начнётся землетрясение.

Лёша повернулся ко мне и спросил:

— Что теперь… будет?

— Ты всё ещё хочешь пригласить Клубничкину в кафе? — сказал я.

Черепанов мотнул головой.

— Нет… наверное.

Я вздохнул и заявил:

— Это уже хорошо. Замечательный результат. Поздравляю всех нас.

Иришка хмыкнула. Надя-маленькая печально покачала головой.

— Письмо… у нашего литератора, — едва слышно напомнил Алексей.

Он нервно закусил губу.

Я фыркнул.

Сказал:

— И что с того? Так даже лучше. Кролик… Максим Григорьевич уж точно не распустит о тебе никаких слухов. К тому же, предысторию письма он не знает. Поэтому твоя фамилия у него в мыслях точно не возникнет. Иришкин почерк он узнал…

Лукина махнула рукой и с преувеличенным безразличием заявила:

— Да и пусть!‥ Что тут такого?

Она повела плечами.

Я похлопал Черепанова по плечу.

Сказал:

— Всё закончилось, Лёша. Выдохни.

Черепанов через силу улыбнулся.

Выдох у него получился прерывистым, нервным.

— Следующим уроком у нас литература, — сообщил я. — Это просто прекрасно. Вот там мы и проясним ситуацию для широкой общественности.

Урок литературы начался с привычной процедуры.

Максим Григорьевич обвёл глазами класс, блеснул зубами и звонким мальчишеским голосом произнёс:

— Здравствуйте, товарищи будущие выпускники!

— Здравствуйте, Максим Григорьевич.

— Присаживайтесь, — разрешил учитель литературы.

Он потёр ладонь о ладонь, взглянул за окно. Снова улыбнулся, поправил очки. Заметил мою поднятую вверх руку.

— Что случилось, Пиняев? — спросил учитель. — Уже готов отвечать? Похвально. Но я ещё ни о чём не спросил.

Кролик блеснул резцами — класс будто бы с неохотой ответил на его шутку тихими смешками.

Я снова помахал рукой.

— Слушаю тебя, Пиняев, — сказал Максим Григорьевич. — Что у тебя стряслось?

Я поднялся с лавки и заявил:

— Максим Григорьевич, мне сообщили, что у вас сейчас находится моё письмо.

— Твоё письмо? — переспросил учитель.

Он озадаченно нахмурился.

Но тут же улыбнулся и сказал:

— Ах, письмо!

Максим Григорьевич сунул руку в карман пиджака и достал оттуда сложенный вчетверо тетрадный лист.

Показал его мне и поинтересовался:

— Вот это?

Я дёрнул плечами и ответил.

— Не вижу с такого расстояния. Моё письмо начинается со слов «дорогая Светочка».

Сидевшие за партами школьники с удивлением взглянули в мою сторону.

Кролик хмыкнул. Чуть склонил на бок голову. Его глаза за толстыми линзами очков весело блеснули.

— Действительно, — сказал Максим Григорьевич. — Так и начинается. «Дорогая Светочка». Пиняев, ты позволишь мне уточнить, о какой Светочке идёт речь? Вижу, что не только меня волнует этот вопрос.

Он указал рукой на моих одноклассников.

— Разумеется, Максим Григорьевич, — ответил я. — Это письмо сегодня по моей просьбе передали Светлане Клубничкиной из десятого «А» класса. Лёша Черепанов передал. Как настоящий и верный товарищ.

Ученики десятого «Б» возбуждённо зашептались.

Учитель поднял письмо на уровень лица и заявил:

— Но ведь написано оно не тобой, Пиняев. Этот почерк я узнал. Вижу его не первый год.

— Максим Григорьевич, это я написала, — с места сообщила Иришка.

— Это написала моя сестра по моей просьбе, — уточнил я. — Почерк у неё получше моего. Да и пишет она быстрее.

Максим Григорьевич хмыкнул.

— Лучше твоего, — сказал он. — С этим я согласен. Я намеревался переговорить с Ириной после урока…

Учитель посмотрел мне в глаза.

— Твоё письмо, Пиняев, едва не сорвало урок у десятого «А» класса.

Он потряс письмом, будто бы угрожающе.

— Это неправда, Максим Григорьевич, — сказал я. — Письмо не сорвало бы урок. Ведь оно же просто письмо. Мы написали его вне школы. Адресату вручили на перемене. Никакого нарушения школьной дисциплины с нашей стороны не случилось.

Я развёл руками.

Кролик вновь показал зубы и заявил:

— Формально ты прав, Пиняев. Формально…

Он взглянул на лист бумаги в своей руке и заявил:

— Признаюсь, Пиняев, не ожидал от тебя такого воровства. Уверен, что Александр Сергеевич Пушкин твой поступок бы не одобрил. Он вызвал бы тебя на дуэль. Сейчас бы ты уже стоял не здесь, а около барьера…

— Из-за Клубничкиной? — спросила Надя-большая (комсорг класса).

Максим Григорьевич прервал свою речь, удивлённо вскинул брови и переспросил:

— Что?

Тут же сказал:

— Нет. Причём здесь Клубничкина?

Он пожал плечами и добавил:

— Хотя, Александр Сергеевич любил стреляться из-за женщин. Было у него такое увлечение.

Максим Григорьевич взглянул на меня.

— Пиняев, ты бы пошёл на дуэль с Пушкиным? — спросил он. — На пистолетах. С двадцать шагов…

— Не пошёл бы, Максим Григорьевич.

— Почему?

— Не вижу достойного повода.

— Серьёзно? — удивился учитель литературы. — А чем не повод вот это?

Он показал сперва мне, а потом и всему классу письмо.

Мне показалось, что ещё ни разу в моём присутствии ученики десятого «Б» класса не слушали учителя литературы с таким интересом.

— Презабавнейшее сочинение, — сказал Максим Григорьевич. — У меня руки чесались озвучить его коллегам в учительской. Но я не поддался соблазну. Решил, что сперва получу разрешение на публичное чтение у его автора. Точнее, у соавтора.

Учитель блеснул зубами.

— Раз уж ты, Пиняев, сам упомянул о письме, поэтому спрошу разрешение у тебя сейчас.

Максим Григорьевич взглянул сперва на Иришку, а затем на меня.

Я пожал плечами.

Сказал:

— Читайте на здоровье. Кому хотите. Нам не жалко. Только уточните, что это письмо написал я.

— Обязательно уточню, Пиняев. Не сомневайся. Страна должна знать своих героев.

Кролик улыбнулся.

У меня за спиной прозвучали смешки.

— А что в этом письме, Максим Григорьевич? — спросила Надя Веретенникова. — Нам тоже интересно!

Учитель тряхнул письмом и поинтересовался:

— Пиняев, не возражаешь, если я порадую твоим творчеством товарищей будущих выпускников?

Я развёл руками.

Максим Григорьевич кивнул, развернул тетрадный лист, обвёл взглядом притихший класс.

— Дорогая Светочка… — прочёл он.

«Дорогая Светочка!

Я предчувствую: ты расстроишься, когда я открою тебе свою тайну. Вспомнишь обо мне с презрением. Задумаешься над тем, с какой целью я написал тебе это письмо. Возможно, посмеёшься надо мной.

Я сдерживал вспыхнувшие в моей душе чувства с нашей самой первой встречи. Ещё тогда я рассмотрел твою красоту и твою нежную натуру. Но постеснялся сразу с тобой поговорить. Потерял много времени.

Я понял, что между нами много препятствий. Я стал жертвой несчастной судьбы. Оторвал сердце от всего, что мне было дорого, и, будучи одиноким, думал, что свобода и покой заменят счастье.

Как же я ошибался! Как же я теперь наказан!

Теперь я понял, что находиться рядом с тобой, видеть тебя каждую минуту — это истинное счастье! Сейчас у меня такого счастья нет. Я тенью следую за тобой. Любуюсь твоей улыбкой, твоими глазами. Слушаю твой голос.

Проходит день за днём. Жизнь стремительно проносится мимо. А мы всё ещё не вместе. Я знаю, что срок моей жизни ограничен. Но трачу его на бесполезные занятия. Вместо того, чтобы быть рядом с тобой.

Я опасаюсь, что в моём признании ты увидишь хитрость и презрение. Представляю, как ты возмутишься. Но если бы ты только знала, как я измучен жаждою любви! Как я устал претворяться счастливым!‥

Но разве возможно счастье, если ты не рядом со мной? Я часто смотрю на тебя и представляю, как сжимаю тебя в своих объятиях. Как признаюсь тебе в любви — многословно, в красивых выражениях.

Но вместо признаний я лишь дарю тебе холодные улыбки. Притворяюсь спокойным. Веду с тобой беседы. Хотя при этом желаю застонать от боли и от разрывающего мне душу нестерпимого горя.

Нет!

Такое не может больше продолжаться. Я теперь не буду противиться своим чувствам: сил на это у меня попросту не осталось. Я решил: будь, что будет! Теперь я в твоей власти. Жду твоего решения».

— … Жду твоего решения, — прочёл Максим Григорьевич.

Он опустил руку с письмом, посмотрел на притихших школьников.

— Письмо без подписи, — сообщил он.

По классу прокатились девичьи вздохи.

Учитель взглянул на меня, хмыкнул и добавил:

— Я рад, Пиняев, что ты хоть подпись свою под этим сочинением не поставил. Пощадил мои нервы. Большое тебе спасибо от поклонника русской классики.

Максим Григорьевич взмахнул рукой — изобразил реверанс.

Он снова потряс рукой и спросил:

— Пиняев, ты объяснишь мне, что это?

— Предполагалось, что это признание в любви, Максим Григорьевич, — сказал я.

— Ну, так признался бы своими словами! Что тебе помешало? Описал бы свои чувства…

— Сложно описать то, чего нет, Максим Григорьевич.

— Поэтому ты позаимствовал признание у Пушкина?

— Пушкин в таких делах превосходно разбирался, — сказал я. — Неплохо ведь получилось! Вы так не считаете?

Максим Григорьевич хмыкнул.

— Да, получилось презабавно, — согласился он. — Но зачем ты писал о том, чего нет? Какой в этом смысл?

Учитель развёл руками.

— В качестве эксперимента, — сказал я.

Максим Григорьевич поправил дужку очков.

— Ну-ка, ну-ка, — произнёс он. — Просвети нас о сути твоего эксперимента. Не сомневаюсь, товарищам будущим выпускникам тоже интересно узнать о нём подробнее, как и мне.

Я улыбнулся, дёрнул плечом.

— Вчера случилось некое событие… — начал я.

— Клубничкина приходила, — уточнила Надя-большая.

В классе, будто шум ветра, прозвучали шепотки.

— … После которого друзья обвинили меня в чёрствости и бесчувственности, — продолжил я. — Вот я и показал им, чего стоят все эти сценические игры в высокие чувства по системе Станиславского. Написал вот это письмо. Точнее, продиктовал его. Моя сестра и Лёша Черепанов по причине своей доверчивости и вере в людей полагали, что Света Клубничкина оценит моё признание.

Я указал на письмо.

Ученики десятого «Б» синхронно повернули лица в сторону тетрадного листа, который всё ещё держал в руке Максим Григорьевич.

— Я с ними поспорил. Заявил, что все эти томные взгляды и жалобные слова известная особа использовала лишь потому, что привлекала к себе внимание публики. Я предсказал, что и это моё письмо она использует с той же целью: чтобы пробудить зависть у сверстниц. Я поспорил с друзьями, что часа не пройдёт, как моё «любовное послание» пойдет гулять в школе по рукам…

— Сколько прошло времени? — спросил Максим Григорьевич.

— Лёша Черепанов передал Светлане Клубничкиной письмо сегодня, перед началом первого урока…

Я изобразил задумчивость.

— Первым уроком у них была литература, — сказал учитель. — Я заметил гулявшее по рядам письмо в первой половине урока.

Я сообщил:

— Получается… час не прошёл.

— Действительно, — согласился Максим Григорьевич. — Не прошёл.

Он ухмыльнулся, поправил очки, тихо добавил:

— Женщины… они такие.

Максим Григорьевич загадочно улыбнулся.

Но он тут же покачал головой, взглянул на меня и спросил:

— Пиняев, так… я покажу в учительской твоё письмо? Уж очень мне понравился твой пересказ классика. Коллеги оценят.

Учитель вновь продемонстрировал десятому «Б» классу белые зубы.

— Покажите, Максим Григорьевич, — согласился я. — Только уточните, что я его сочинил ради шутки.

— Разумеется, Пиняев. Скажу. Присаживайся.

Максим Григорьевич повёл рукой: сверху вниз.

Я уселся за парту; заметил, как Черепанов смахнул со своего виска каплю пота.

Видел, как хмурили брови и перешёптывались мои одноклассницы.

Максим Григорьевич сунул письмо в карман и обратился к классу:

— Подскажите, товарищи будущие выпускники, какое стихотворение Александра Сергеевича Пушкина пересказал в прозе Пиняев?

Вверх взлетела лишь одна рука — её подняла комсорг десятого «Б» класса.

— Слушаю тебя, Веретенникова, — сказа учитель литературы.

Комсорг резко вскочила с лавки, вытянулась по стойке смирно.

— Предвижу всё: вас оскорбит печальной тайны объясненье, — процитировала Надя-большая. — Какое горькое презренье ваш гордый взгляд изобразит!‥

Она улыбнулась и заявила:

— Это письмо Евгения Онегина к Татьяне Лариной из романа «Евгений Онегин»!

— Молодец, Веретенникова, — сказал Максим Григорьевич. — Пятёрку ты заслужила. Хоть тебя я чему-то научил.

Он улыбнулся, сверкнул большими резцами и сообщил:

— Спасибо Наде за правильный ответ. А мы продолжим урок. Сегодня мы с вами поговорим не о Пушкине, а творчестве советского писателя, поэта, прозаика, драматурга, журналиста, общественного деятеля и публициста Максима Горького.