Темная лошадка

Глава 15

Англичане в мятежных североамериканских колониях между тем совершенно не собирались сдаваться. Генерал Корнуоллис[1], который, узнав о больших проблемах королевских войск, осенью оставил свою печаль по умершей жене и решил возвратиться в Северную Америку, где очень удачно поддержал отступающую армию Клинтона. Вернув солдатам боевой дух, генерал разбил мятежников под Коупенсом[2], а дальше решил атаковать Чарлс-Таун[3]. Адмирал Байрон поддержал наступление сухопутных войск и провёл просто образцово-показательную операцию, обеспечив блокаду этого важнейшего порта, а Корнуоллису подвезя снабжение и подкрепление.

В результате южная армия повстанцев под командованием Линкольна[4] капитулировала. Весы снова качнулись в другую сторону. В лагере уставших от войны колонистов начались волнения, англичане снова получили всю инициативу, но воспользоваться ею не смогли — саму Великобританию сотрясали волнения и бунты, даже в Лондоне вспыхивали беспорядки, в результате в стране ввели военное положение.

Война высасывала все ресурсы из крупнейших монархий Европы, но сдаваться никто не желал — слишком многое было поставлено на карту.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

В монастыре Тимоти начал приходить в себя. Его каждый день доставляли на берег моря, вечером приносили обратно в келью, кормили, мыли, он обязательно присутствовал на всех службах. Отвечал за него немолодой монах Фалалей, так после пострига стал именоваться бывший фельдмаршал Захар Чернышёв.

Послушание, которое он вначале воспринимал как пытку, дало и ему новую жизнь. После предательства родных Захар искал в монашестве успокоения и скорой смерти, но у игумена Иосифа не было никакого желания допускать угасания столь сильного человека. Он велел Чернышёву ухаживать за болящим иноземцем и помогал новоявленному Фалалею в этом занятии. Постепенно бывший граф втянулся и вместе со своим подопечным начал возвращаться к жизни.

Как в глазах ирландца принялось проявляться сознание, так и Фалалей распрямил спину и опять стал интересоваться жизнью, стремиться к чему-то хорошему. О’Брайену пришлось заново учиться ходить, в чём ему помогал его наставник. Говорили они много, вначале в основном по-английски, но Тимоти пытался учить русский. Бывший сановник, аристократ занимался с бывшим же крестьянином языком, обычаями, культурой, рассказывал ему о своей жизни, а в ответ осваивал искусство верить в лучшее и любить природу.

Тимоти, не умевший читать и писать, был стихийным поэтом, знатоком легенд Ирландии. Он мог часами говорить о красоте мира, о его чудесах, правда, если вспоминал о своей семье — плакал, что было совершенно жутко видеть у такого большого и сильного мужчины. После всех разговоров он спокойно крестился по православному обряду с именем Тимофей.

Когда к концу весны ирландец совсем ожил, игумен Иосиф спросил:

— Чего же ты, сыне, хочешь делать дальше? Куда пойдёшь? Желаешь, оставайся при обители? Ты — человек хороший…

— Нет, отец Иосиф. Не подумайте чего плохого, но хочу всё же к земле. Я, когда засну, всегда мне овечки снятся, Анна моя покойная, дети… Пусть хоть так я ближе к ним стану!

— Ох, сынок… Велика печаль твоя, но жить надо!

Суровый игумен учил ирландца жить со своей болью, не теряя веры. Он заботился о несчастном человеке, словно о собственном ребёнке. Надо заметить, что отец Иосиф всех окружающих всякого рода и вероисповедания действительно считал своими детьми. Никто не мог остаться без его внимания, заботы и помощи. Когда через полгода он сделался епископом Камчатским, то все, без исключения, жители наместничества были этому искренне рады.

А пока игумен направился в Петропавловск, где просил за своего подопечного. Иосифу, естественно, не отказали в такой малости. Небольшой остров Курильской гряды самим Богом был предназначен для овцеводства, а Тимофей хотел пожить в одиночестве, так что эта земля вскоре стала именоваться Ирландской…

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Мы сидели перед камином, единственным оставшимся в Петергофском дворце — слишком уж сложно было протапливать эти прожорливые чудовища, от которых, когда их не топили, жутко веяло холодом. Не для нашего климата это европейская блажь, в России лучше печи, да и такую красоту научились у нас делать, что даже иностранцы завидовали. Только вот игра открытого пламени, да потрескивание горящих поленьев заставляли меня сохранять этого последнего представителя европейской роскоши у себя.

Сейчас камин был очень к месту, мы сидели втроём, освещаемые светом огня в очаге, и не спеша пили горячий малиновый сбитень. Я, Катя, мой старый учитель и друг Григорий Николаевич Теплов. Он выбрался из своей работы, в которую ушёл с головой и которой посвятил остаток жизни, принеся мне на рассмотрение проект Большого уложения — свода всех законов государства нашего. Эти четыре толстенных тома, напечатанных и переплетённых в типографии Университета, были очень важны для Империи, но мне слишком дорог был сам Теплов.

Григорий Николаевич тяжело болел, но работал без остановки, готовил проекты кодексов, которыми он мечтал вписать своё имя в историю. Даже сотрудники Законного приказа не выдерживали его темпа, но Теплов не сдавался ни на миг. И вот сейчас он был готов представить мне свой труд. Но я не желал ни под каким видом сразу приниматься за бумаги, я хотел, быть может, в последний раз побыть с ним рядом, оказать ему внимание, которое, я точно знал, порадует моего давнего друга.

Я слушал его когда-то на редкость сильный голос, превратившийся в старческий шёпот, смотрел в его всё ещё горящие глаза, который теперь покраснели и стали слезиться, держал его за дрожащую руку и рассказывал, рассказывал. Теплов улыбался, тоже много говорил, Катя смеялась, словно колокольчик звенел…

Он, действительно, умер уже через две недели, дождавшись только моего решения о подготовке Уложения для предварительной публикации. Манифест о принятии нового свода законов вышел только через полгода, когда его изучили в приказах и губерниях. Имя его действительно стало нарицательным. Я постарался, чтобы Большое уложение также было известно как Тепловский кодекс.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Вот, мне кажется, вполне достойное место, чтобы мы могли спокойно поужинать. Держит трактир мой старый знакомый Степан Солуха, у него всегда свежайшая волжская рыба, а уж насколько он великолепно готовит, м-м-м! — Зыков даже прищёлкнул пальцами от восторга.

— Иван Борисович, зная Ваш гастрономический вкус, можно быть уверенным, что мы отведаем нечто весьма изысканное! — усмехался пышнобородый мастер Монетного двора Черноногов, устало глядя в окошко колымаги, везущей их по улицам Нижнего Новгорода, где они пребывали уже пятый день, выискивая следы неведомых портачей[5].

— Я бы даже сказал, что нас там ожидает нечто совершенное, коли уж сам великий подполковник Зыков рекомендует это место! — балагурил третий член их команды неунывающий розовощёкий поручик Гомон, присланный самим Метельским.

— Ну, друзья мои, я думаю, что после недели питания коврижками и сбитнем нам любая приличная еда покажется манной небесной! — тоже засмеялся Зыков. Они действительно сильно устали, выискивая следы авторов этой опасной аферы, вытаскивая всё новых и новых её участников, но никак не находя главных персонажей. Слишком уж хитро действовали эти затейники, меняя лица, костюмы и собственные роли.

— Я бы всё же рекомендовал отправиться к губернатору, — ворчал Вернер, уже немолодой чиновник, приставленный к ним на месте, — У него и кухарь самый лучший, и честь великая…

— Так Стёпка бывший губернаторов повар и есть! Ушёл он на вольные хлеба, уже второй год, как ушёл! — смеялся Зыков.

За разговорами доехали быстро, вышли возле трактира, большого, почему-то зелёного здания с новёхонькой, с иголочки, вывеской — «Трактир Зелёный берег».

— А что за зелёный берег-то? — удивился Гомон.

— Так жена у Стёпки-то из ирландских переселенок, вот он и… — пустился в объяснения Зыков, пока они входили в широкие двери, которые охранял зверообразный, обряженный в ярко-красные одежды трактирный слуга. Прямо здесь, откуда ни возьмись, к ним выскочил дородный дорого одетый мужчина и с ходу пал в ноги.

— Иван Борисович! Счастье-то какое! Радость-то какая!

— Степка! Степан Гаврилович! Побойся Бога! Вставай давай! Немедля! А то обижусь!

— Иван Борисович! — Солуха бодро вскочил и повёл гостей куда-то в сторону от основного зала, — Что же Вы заранее не сказали, что к нам в город приехали? Уж я бы расстарался! А уж Агафьюшка-то моя обязательно в ножки бы Вам, благодетель наш, кинулась!

— Степан Гаврилович! Ещё раз услышу от Вас что-то подобное, обещаю, ноги моей не будет в Вашем заведении!

Их посадили в отдельный кабинет, по своему убранству не сильно уступавшему иному богатому дому. Хозяин заведения клятвенно пообещал для столь дорогих гостей готовить самолично. Блюда и напитки были действительно превосходны, даже ворчун Вернер оценил искусство Солухи. Однако спокойно закончить ужин им не дали.

Сначала раздался дикий грохот, потом через толстые стены до них донеслись крики, а следом вбежал сам хозяин трактира. Вид у него был изрядно помятый: белый чистейший балахон, в котором славный повар готовил, был порван и облит пахучими соусами, под глазом у него красовался наливающийся небесной лазурью огромный синяк.

— Иван Борисович! Христом Богом… Помогите! Разорят они меня! Воистину по миру пустят!

— Степан! Успокойся! Говори связано! — Зыков разом сбросил с себя всю расслабленность от плотного ужина и лёгких вин, его товарищи тоже подобрались, а Гомон даже достал и стал снаряжать пистоль, с которым он не расставался.

— Так Васька Косухин с Осипом Спасовым уже пятый день гуляют, а сейчас давай трактир ломать! Я уже за всеми послал — и за приставом, и за владыкой Мефодием, и за солдатами! Только пока они придут, купчины-то весь трактир по брёвнышку разнесут! Спасите меня от разорения! Христом Богом… — и хозяин снова принялся валиться на колени.

— Стёпка! — зарычал Зыков, — Прекрати! Васька меня хорошо знает, разберёмся.

— А этот Спасов кто такой? — прищурил левый глаз Гомон.

— Так лошадьми торгует, серебряный пояс, из австрийцев он…

— Сдаётся мне, знакомы мы с ним! — оскалился поручик и убрал так и не заряженный пистоль, — Веди, Вергилий[6]!

В большом зале творилось чёрт знает что. Разломанная мебель, содранная обивка, осколки посуды, пробитая стена, в которой словно гигантский слон застрял один из комодов, второй сейчас пребывал в слегка подвешенном состоянии. Его сжимал над своей головой огромный человек в порванном кафтане с удивительно красным лицом, напротив него стоял, будто его брат-близнец, столь же большой и краснолицый, только замахивался он тяжеленным дубовым столом.

— О! Поглядите-ка! Василий Демидыч! — Зыков вышел в зал и с нарочитым удивлением уставился прямо на гиганта с комодом, — Васенька, ты же обет дал владыке Епимаху? А Марья Мелентьевна-то как поживает?

Эффект от его слов был поразительным, Косухин вытаращил глаза, распахнул в немом крике рот и тихонько выронил комод. Тем временем Гомон уверенно подошёл ко второму драчуну и улыбнулся. Последствия были не менее удивительными, тот просто рухнул на колени, удерживая стол по-прежнему над головой.

Битва носорогов завершилась, слуги начали приводить зал в порядок, а Солуха горестно хватался то за голову, то за сердце, глядя на дыру в стене.

— Чего буянили-то, Вася? — спросил Зыков у робко жавшегося в угол Косухина.

— Дык, Иван Борисович, мы же с Осипом удачно расторговались — солнечное масло да полотно цесарцам продали. Вот, решили отпраздновать…

— В Нижнем-то Новгороде? — удивился Зыков.

— Так я же обет дал, а вот здесь зашли в Зелёный берег и уже не удержались…

— Ох, Василий… А подрались-то чего?

— Да, Осип сказал, что у моей Марьюшки рука тяжёлая…

— Ох, Василий-Василий! — вздохнул Зыков.

— Только, Иван Борисович, не позорь меня, как тогда! Хошь, на колени стану! — чуть не заплакал гигант, — Как вспомню, что меня через полгорода за ухо к владыке вёл! До сих пор надо мной все потешаются!

— Не стану. Тебя и так Марья Мелентьевна накажет, да и владыка этого не оставит…

Купец застонал и, обхватив голову руками, стал горестно раскачиваться.

— Василий, расплатись с хозяином. Дай ему столько, сколько он попросит! — строго сказал Зыков и пошёл к поручику, увлечённо разговаривавшему со вторым бузотёром.

Оказалось, что Гомон уже вытаскивал того из передряги. Ещё в Витебске, отставной австрийский кавалерист, бывший тогда Иосифом Спасовичем, сцепился с целой шайкой местных татей, и, если бы не поручик, скорее всего, был бы убит.

Конфликт завершился вполне полюбовно, и теперь компаньоны, горестно вздыхая, отсчитывали облегчённо утиравшему пот хозяину ассигнации.

— А ну, стой! — внезапно взвыл Черноногов, кинулся к ошалевшему от неожиданности Косухину и буквально вырвал у него из рук пачку денег, — Они это, Иван Борисович! Они! Тати!

Опознал опытный мастер поддельные купюры даже в руках человека в нескольких шагах от себя. Два ещё не протрезвевших купца снова попали в оборот. Скрывать они ничего не собирались и сразу признались, что ассигнации получили от управляющего домом губернатора Никифора Сомова, который пил вместе с ними больше суток и уехал буквально несколько часов назад.

А Солуха уверенно подтвердил, что его старый знакомец, действительно, заходил в его заведение с целью отобедать стерляжьей ухой по рецепту хозяина, к которой имел давнюю страсть, и попал в самый центр пьяного купеческого угара. Отбивался он от зелена вина́, отбивался, но всё-таки не выдержал и упился просто до положения риз.

Решили срочно к нему ехать, но сделать всё очень тихо, благо жил Сомов во флигеле[7] рядом с домом губернатора. Взяли его следователи тёпленьким, совсем ещё не проспавшимся. В его комнатах нашли более четырёхсот тысяч поддельных ассигнаций, которые он долгое время успешно реализовывал, пользуясь своим положением и недюжинными умениями в лицедействе. Вряд ли кто-нибудь заподозрил бы в хитроумном бывшем дворовом крестьянине, быстро поднимающимся и по торговой, и по служебной лестнице, государственного преступника.

Только неудачное для него стечение обстоятельств позволило его найти. А источником поддельных денег оказался учитель детей губернатора, француз Анри де Сен-Поль.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Я сидел в своём кабинете и гладил кота. Настоящего полосатого, наглого, неимоверно усатого, ласкового кота, получившего от Кати громкое имя Иванэ[8], потому что, будучи ещё совсем котёнком, привезённым мне в дар из Авраамиева Покровского Городецкого монастыря, поймал в Зимнем дворце мышь, напугавшую мою возлюбленную.

Монастыри множились и всё искали новые источники доходов, которые приносили бы пользу и им и людям. Под их твёрдую руку переходило ветеринарное дело, низшее медицинское звено, да и в агрономии уже многие монахи отлично разбирались и помогали крестьянам применять незнакомые им технологии земледелия. Однако этих дел становилось мало, монахи искали новых и новых занятий, и тут разведение кошек для продажи оказалось неплохим вариантом.

Производство зерна в стране быстро увеличивалось, а вслед за этим росло и количество грызунов, увлечённо пожирающих урожай. Усатых мышеловов не хватало, и монастырские зверьки пришлись очень кстати. Под Городцом первыми решили заняться разведением кошек, но вскоре уже больше двадцати обителей по всей России принялись за увеличение пушистого поголовья и выведение собственных пород. Уже через десять лет невозможно было представить дом, где не было бы подобного зверька.

Вот один из этих достойных мурлык и сидел сейчас у меня на коленях и подставлял то свой бочок, то горлышко под мою ладонь. Иванэ обладал исключительной привилегией ходить по дворцу без проверок и докладов и пользовался ей совершенно бесцеремонно, вот и сейчас он прервал мою работу с бумагами. Чему я, признаться, был даже немного рад.

Так что, когда мой следующий посетитель вошёл, то он увидел лежащего на столе Иванэ, слегка помахивающего хвостом. Кот хмуро посмотрел на вошедшего, сверкнул глазами, недовольно мяукнул и остался лежать на столе, полностью игнорируя мои заботы. Мне пришлось мягко согнать его на пол, после чего он перебрался в кресло в углу комнаты и принялся там устраиваться.

— Здравствуйте, Матвей Аникеевич! Видите, коли заведёте себе такое животное, то жизнь Ваша уже не будет прежней! — усмехнулся я, отряхивая кошачью шерсть.

Глава порохового ведомства Фетисов поклонился мне и поздоровался.

— Садитесь, Матвей Аникеевич! Дела экспедиции по отчётам весьма неплохи. Понимаю так, что ваше сотрудничество с Университетом и Академией приносит плоды?

Он расцвёл, небольшой комплимент всегда неплохое начало беседы с талантливым человеком. Фетисов принялся увлечённо рассказывать, много говорить, сыпать подробностями. Я же смотрел на него и молча улыбался. Мне нравились люди на своём месте. А Матвей определённо был таким человеком — его наполняла смесь научной страсти с каким-то потусторонним прагматизмом, он был настоящим руководителем.

Выработка пороха росла очень быстро, а его признанное во всём мире русское качество оставалось неизменным. При этом и вторая задача вполне успешно решалась. Образцы боевых ракет уже летали, однако работы были пока далеки от завершения, впрочем, я это знал. Мы никуда не торопились, и я просто давал Фетисову сейчас выговориться.

— Матвей Аникеевич, а Вы знаете, что боевые ракеты уже летают? Летают вовсю… — я дождался, когда мой главный специалист по порохам и фейерверкам выдохнется и задал вопрос, ради которого он и был приглашён.

Фетисов дёрнулся, будто его укусила оса, но тут же собрался:

— Англичане? Французы? Кто? Ваше Величество!

— Не поверите, Матвей Аникеевич, майсуры, в Индии[9]. — усмехнулся я. Мне даже в голову не приходило, что на увлечённо воевавшем Индостане могут создать такое. Я думал про Китай, но тамошние ракеты были столь далеки от моих представлений, что даже наши шутихи были по сравнению с ними ве́рхом технологий. Поэтому я считал, что именно мы будем первыми на этом пути, а тут майсуры…

— Точно, Павел Петрович?

— Совершенно, Матвей Аникеевич! Наши агенты в один голос подтверждают, армия майсуров разит англичан ракетами. Весной эскадра адмирала Повалишина пойдёт к Камчатке. С ними отправляются тридцать офицеров и новиков для наблюдения за военными действиями в Ост-Индии. А то, Матвей Аникеевич, мне даже признаться неудобно — в Вест-Индии у нас под сотню наших волонтёров служит, информация полная идёт, а вот в старой Индии-то только на кораблях и сидим. Так что…

— А можно мне своих людей послать, Ваше Величество! — буквально взорвался энтузиазмом Фетисов.

— А Вы как думаете, Матвей Аникеевич? Неужели я это всё Вам просто так говорил! — засмеялся я, — Есть у Вас знатоки восточных языков?

— Найдём!

— Тогда попрошу через две недели пода́ть списки генералу Бауру, который руководит всей этой операцией. Он извещён.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Значит, Степан Петрович Марков, бывший поручик… — пожилой капитан оторвался от бумаг и пристально посмотрел на переселенца.

— Бывший, господин капитан! — мрачно буркнул тот в ответ, — Стало быть, уже и не офицер, бывший каторжник!

— Здесь, почитай, все были осуждены, Степан Петрович. Прежние каторжники у нас не в новинку. Так что, коли решите, можете об этом и не поминать. Забывать не советую — в здешних местах каторги не заведено. Пропал человек, может, медведь задрал…

— Что Вы? Мне и там хватило!

— Весьма надеюсь! — капитан снова углубился в бумаги Маркова, — Итак, чего же вы хотите? Чего Вы ждёте от Камчатки?

— Заново жить хочу попробовать!

— Все хотят, Степан Петрович! В поле хотите работать? Вижу, нет! На корабле матросом? Солдатом? Скупщиком пушнины?

— Не желаю я, господин капитан, снова с деньгами связываться! Они меня под каторгу подвели… Солдатом бы… Кровью честь вернуть желаю!

— Солдатом? Зря Степан Петрович. Солдат у нас здесь в достатке, а вот тех же строителей дорог мало. Вы, я гляжу, дороги и мосты строили, даже десятником стали?

— Не хочу, господин капитан! Не желаю вспоминать! Мне бы в армию. Путь сам Господь-Бог решат, стоит мне жить или нет!

— У-у-у… Степан Петрович, не отпустило Вас ещё… Хорошо, помогу я Вам. Отправитесь стрелком в «камчатские егеря»? Они каждый день воюют, сами, бывают, гибнут…Уж не пеняйте мне старому, офицером никак не выйдет.

— Мне всё одно, господин капитан! Хочу место своё найти, понять, как дальше быть…

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Сани быстро скользили по свежему снегу, за маленьким стёклышком кибитки всё было белым, даже ветки молодых деревьев вдоль тракта были покрыты пушистым чехлом. Алексей Лобов ехал в Петербург. Мчался туда, где провёл детство, где жил его отец, где билось одно из сердец Империи.

Кроме чувств и воспоминаний, он вёз с собой свой новый проект. Свои идеи о новом методе изготовления пушек он реализовывал в одиночестве — Карл Гаскойн уехал в Луганск, где построил-таки завод и лил свои потрясающий гасконады. Алексей не мог даже нормально обсудить с кем-нибудь собственные мысли. Чертежи и опыты делались им самим в Кривом Роге, пусть и Гаскойн, и Ярцов, и даже Иван Эйлер, признавали его идеи весьма перспективными.

Только усилием воли он удерживал своё волнение в разумных рамках. Вдруг он ошибся, вдруг его новый метод не будет принят? Позор! Такой позор… Засыпа́л он на ямских станциях с больши́м трудом, всё переживая за свой проект. А за окном всё стремительнее мелькали деревья, поселения и реки — теперь он ехал уже по императорскому тракту, на котором через препятствия были переброшены мосты, а лошадей можно было менять часто.

Он успел разглядеть строящиеся гигантские мостовые быки в Волхове, на которые уже весной начнут отливать на Олонецких заводах чугунные балки — это будет первый столь громадный мост в Империи, и он, как металлург, имел к этому проекту отношение. Но внимательно изучить строительные работы ему было некогда — он спешил успеть в столицу до Рождества, чтобы отметить светлый праздник с новой семьёй отца, до Нового года успеть передать свой проект Ярцову и Мелиссино на испытание.

Лобов-младший прибыл в Петербург даже с опережением графика, уже двадцать третьего декабря он въехал в город, и прямо на заставе его встречал Ярцов, исполненный желания немедленно приступить к испытаниям. Все его отговорки про то, что ему надо встретиться с отцом, разбились о железный аргумент — Артемий Иванович сидел сейчас в Петергофе, готовя важные документы.

Даже не заезжая в город, они отправились к Волковой деревне, где их на опытовом стрельбище поджидал глава Оружейной палаты Мелиссино. Три привезённые им пушки, отлитые по его собственному новому методу, попали в цепкие руки артиллеристов, которые ещё до Рождества начали первую серию испытаний.

Там Алексей и встретился с отцом, что, закончив с делами, в преддверии Сочельника заехал за сыном, с которым не виделся уже несколько лет. Со стороны, наверное, странно было смотреть, как один из влиятельнейших сановников России, глава Императорского приказа Артемий Иванович Лобов, молча, со слезами на глазах, обнимает высокого, статного, но уже украшенного ранней сединой человека в запылённом кафтане. Только их внешняя схожесть и одинаковый упрямый взгляд исподлобья мог подсказать наблюдателю, что это встреча давно не видевшихся родственников.

Отец дал волю чувствам уже в возке, где, не сдерживая слёз, прижимал сына к груди и шептал ему ласковые слова, а Алёша вёл себя ничуть не солиднее, обнимая батюшку и согреваясь его теплом. Связь между отцом и сыном по-прежнему была сильна, любили они друг друга очень, и ничто не могло встать между ними.

Поездка была весьма комфортной, их возок серьёзно отличался от привычного низкого и тесного зимнего экипажа, который был создан для уменьшения потерь тепла. Колымага Лобова-старшего была значительно выше, в ней при желании можно было не только лежать, как в прежнем варианте, но и свободно сидеть и даже встать в полный рост. Кроме того, большие окна позволяли видеть окружающие пейзажи.

Такие удобства пошли на пользу даже взволнованным встречей Лобовым, до приезда в Петербург они смогли вволю наговориться и хоть немного утолить жажду взаимного общения. Супруга Лобова-старшего Елизавета Васильевна приветливо встретила Алексея, а его сводные брат и сестра заинтересованно бегали вокруг гостя. Рождество, Святки, Новый год промелькнули для молодого металлурга словно во сне — оказалось, что ему очень не хватало семейного тепла и любви и он наслаждался возможностью провести это время с отцом и его новой семьёй.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Батюшка, смотри-смотри, наш-то вперёд вырвался! — маленький Савва, детый в медвежонка, весело кричал и тыкал пальчиком. Вся семья увлечённо следила за гонками на медведях, что проходили на широченной набережной Невы перед Адмиралтейством. Карнавальные костюмы прятали их от внимания публики. Казалось, весь город собрался здесь, от разнообразия масок разбегались глаза, ходили слухи, что даже сам император участвовал в этом представлении.

— Да, сынок! Давай-давай, бочонок! — все Лобовы весело подбадривали наездника, у которого выше пояса была закреплена зелёного цвета кадка. Ему удалось сохранить своё лидерство до конца соревнования, и всё семейство радостно приветствовало его победу. Весело хохоча, в воздух взлетали и Савва, и совсем маленькая Людмилка. Наконец, вдоволь навеселившись, Алёша отправился к лоточнику купить всем пирогов с зайчатиной и горячего сбитня.

По дороге он поскользнулся, уворачиваясь от шумной компании, обряженной эфиопами, и неловко упал прямо на руки стройной баварской крестьянке в серебристой маске.

— Экие Вы дятлы неловкие! — со смехом поприветствовала его незнакомка на немецком языке с чётким среднебаварским выговором.

— Просто мы всегда готовы попасть в руки прелестным пейзанкам[10]! — отшутился Лобов на том же языке.

— Вы, птицы, только и рассказываете, что готовы пасть к нашим ногам, а на деле — улетаете при первой же возможности! — снова засмеялась серебристым смехом девушка, но на сей раз она произнесла свою фразу уже так, как говорят в Силезии.

— Птицы смотрят на нрав своих хозяек! — усмехнулся Алексей, приняв игру, уже на том английском, который используют в Эссексе.

— И что же, мы бываем столь несносными, что вынуждаем вас улетать? — незнакомка говорила теперь уже по-французски, изрекая свои слова так, словно она выросла на просторах Прованса, а в прорезях маски искрами заиграли ярко-зелёные глаза.

— Так часто бывает, что птицу держат, словно в клетке, не давая ей летать. Отчего мы грустнеем и можем даже умереть! — смеялся молодой человек.

Однако его фризский выговор оказался непонятен для девушки, и она немного смутилась:

— Не могли бы Вы повторить свои слова не на птичьем языке? — что сказать, её испанский был превосходен.

— Милая крестьянка, — начал Алексей уже по-русски, внимательно вглядываясь в прорези маски и пытаясь хоть что-то увидеть за ней, — Я хотел сказать, что многие девицы…

В этот момент их милую беседу прервала группа гуляющих, одетых как венецианцы. Они окружили девушку и весело потащили её прочь, коря её за столь длительное отсутствие. Крестьянка, уходя, несколько раз оборачивалась и смотрела на оставшегося в одиночестве Алексея, который не мог преследовать её, не нарушив норм приличия. Единственное, что понял молодой человек — имя незнакомки было Зоя.

Отец, узнав об этой встрече, грустно рассмеялся, потрепал сына по волосам и сказал:

— Жениться тебе пора, сынок! Пора, пора, и не противоречь старику!

— Тоже мне, старик! Вон твои детки бегают! — смеялся младший.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Императорский Новогодний бал был безупречен. Оба Лобова были приглашены на него, так же как и супруга старшего. Государь был не очень весел — его домина[11], как было принято называть его фаворитку, болела, но бал он не отменил, считая его мероприятием обязательным. Гости веселились, молодёжь безудержно танцевала, а старшее поколение предпочитало вести беседы, подкрепляясь винами и закусками.

— Вот, Артемий Иванович, скажу, что смерды совсем забыли о своих обязанностях! — бубнил Лобову-старшему его давний приятель Коссовский. Поляк по происхождению, он жил в Петербурге уже более пятнадцати лет, обрусел, отлично разбирался в вопросах торговли и недавно стал заместителем главы Гостиного приказа, — Вот, был летом в поместье своём около Льгова, так деревенский староста даже не подумал в ноги пасть! Шапку только снял! Я на него рычать, мол, запорю, а он мне твердит, что не положено! Пристав только плечами пожал! Говорит, что ежели бы я этого мужика побил, то ещё и судили бы!

— Маврикий Родионович, это в тебе твоя шляхетская кровь гуляет! — весело подтрунивал над дружком вельможа, — Пороть всё хочешь!

— Святое право шляхетское! Ещё лет десять назад…

— Положим, что лет десять назад у тебя, Маврикий, и поместья-то не было!

— Ну и что, зато крестьяне место своё знали! — горячился уже седой сановник.

— А ты, вон у молодёжи, Маврикий, спроси! Сынок, ты-то что думаешь? — с усмешкой обратился Артемий Иванович у Алексея.

Тот стоял рядом, аккуратно сжимая в руках тонкий воздушный бокал с вином и опасаясь сделать из него даже глоток. Угораздило же его на гулянии поучаствовать в кулачной схватке, что закончилось сильнейшим ударом промеж глаз! Доктор Кудряшов строжайше запретил ему трясти головой и пить спиртное, по крайней мере, десять дней, а уж заплывшие от синяка глаза не позволяли ему даже толком глядеть по сторонам.

— Я, батюшка, полагаю, что мне лучше больше денег с них получать, чем иметь право их пороть! А, ежели, это вы насчёт плотских утех с дворовыми девками…

Его отец просто взорвался от хохота:

— Ох, насмешил! Маврикию его Стефания за такие дела все остатки волос повыдергает! Вон, стоит его красавица!

Сам Маврикий даже немного поморщился. Жена Коссовского держала его в жёсткой узде, и он боялся что-либо предпринять, не посоветовавшись с супругой. А уж возможность адюльтера пугала его просто неимоверно. Сама Стефания Ксавериевна и единственная дочь сановника стояли чуть в стороне от основной массы веселящихся.

Стефания только осенью вернулась из Версаля, где провела несколько недель близ обожаемого ею с детства французского двора. Поэтому и она и её дочь были одеты по последней парижской моде, что резко контрастировало с привычками, принятыми при русском императоре. Напудренные парики, толстый слой румян, массивные платья, всё это давно было в Петербурге немодным.

Но на слова Маврикия Родионовича, его благоверная отозвалась с величайшим презрением, не считая его мнение сколь-нибудь важным, а теперь сполна получая насмешки, словно провинциальная дикарка, прибывшая в столицу в своих нелепых нарядах. Коссовский уже предвкушал ту выволочку, что ждёт его дома. Во многом его брюзжание было вызвано этим предчувствием.

— Мы, Алёшенька, тут с Маврикием Родионовичем сговорились насчёт твоей будущей женитьбы! — огорошил Артемий Иванович старшего сына.

— Батюшка? — Алексей едва не выронил бокал, так его поразили слова отца.

— А что, Алёша, ты парень видный! Уже считай полковник! Пусть по-новому это Государев стряпчий, а по-нашему, по-старому, целый Коллежский советник! Три ордена у тебя — два Георгия, да ещё и Святой Владимир! Где ещё такого найдёшь, а? Пора тебе жениться — пора! Чай и сам не беден, и я ещё не последний человек в России! А у Маврикия-то дочка на выдании! Девчонка красивая, умная, чай в Новодевичьем обществе третья в выпуске! Да и мы старые друзья, я то его помню ещё когда его Морицем звали! Так что… Иди-ка ты, сынок, вон познакомься с Софьей Маврикиевной!

Лобов-младший оторопело посмотрел на отца и его приятеля, понял, что это вовсе-то и не шутка. Старший Лобов решил не откладывать в долгий ящик вопрос о свадьбе своего наследника и, пообщавшись с горячо любимой супругой, решил, что лучшей невестой для Алексея станет именно дочь его друга. А тот тоже не был намерен противиться этому, да и Стефания его была рада породниться с одним из влиятельнейших вельмож империи. Мнения детей при этом, в общем, было вторично.

Молодой человек судорожно одним глотком влил в себя содержимое бокала, совершенно забыв про запреты врача, и на негнущихся ногах отправился к своей наречённой. Алкоголь оказал на него неожиданное действие — его язык начал немилосердно заплетаться. Так что перед своей невестой он предстал прямо-таки во всей красе — с опухшим лицом, покачиваясь от волнения, да ещё и бормоча и заикаясь.

Та, тоже красотой и грацией отнюдь не блистала — выглядела словно марионетка, сбежавшая от своего кукловода. Неуверенная походка, воспалённые глаза, гримасы, то и дело искажающие лицо, внушили новоявленному жениху огромную грусть. Разговор не завязывался, и Алексей решил пригласить девушку на менуэт[12], надеясь, что танец как-то облегчит их общение.

Однако получилось ещё хуже — партнёры несколько раз наступали друг другу на ноги, а потом Алексей неловким движениям едва не оторвал девушке длинный подол платья. Та еле слышно прошипела ему что-то гневное по-польски, и Лобов-младший не нашёл ничего лучшего, чем сразу после танца откланяться.

В растерянности он побрёл к выходу из зала, но его неожиданно остановил император. Ловко приобнял растерянного молодого человека, он повлёк его в комнату, предназначенную для собственного отдыха, и сразу огорошил Лобова вопросом:

— Алексей Артемьевич, Вам нехорошо? Я слышал, что Вы ушиблись… Сидите-сидите, сейчас доктор Бураков Вас осмотрит.

Тотчас же к нему подошёл сухощавый врач с лучистыми улыбчивыми глазами и произвёл быстрый осмотр.

— Ваше Величество, опасности для жизни нет, но отдых был бы весьма рекомендован. Вы слишком рано, молодой человек, начали проявлять активность.

— Спасибо, Лазарь Александрович, я прослежу за ним! — благодарно кивнул ему император. — Что же Вы так, Алексей Артемьевич? Прапорщик Сеславин каялся, что не ожидал, что Вы так удар пропустите, он же известный силач…

— Да, Павел Петрович! Сам не ожидал! Я с девушкой познакомился. Зоей её звали. Я уж искал её, искал, никак не выходило. А здесь, вроде как, увидел её… И словно солнышко зажглось! — косноязычно принялся объяснять ему Лобов.

— Ну, коли дело такое, испейте-ка со мной сбитня! Он без вина́, Вам не повредит, а скорее напротив. А на балу меня немного обождут!

Так слово за слово, язык Алексея развязался, и он, как есть, рассказал государю о милой баварской крестьянке, о том интересе, который он к ней почувствовал. А вот Зою почему-то найти у него и не вышло. Странно — имя-то редкое! А отец решил его женить, на какой-то кукле французской! А он ещё и опозорился…

Император слушал его внимательно, кивал, вздыхал тяжело, и иногда даже не верилось, что перед ним его ровесник, а не умудрённый опытом старец. Успокоив молодого человека, приведя его снова в нормальное состояние, он вернул его уже заволновавшемуся отцу, а себя столь же напрягшемуся обществу.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Две недели шли испытания новых орудий. Алексей безвылазно сидел на опытовом стрельбище и наблюдал за своими пушками. Они показали себя просто великолепно: изнашивались значительно медленнее обычных, а точность стрельбы сохраняли в несколько раз дольше. Стоимость их выходи́ла существенно ниже — благодаря тому, что брака при отливке стал значительно меньше, а если принять во внимание их надёжность и долговечность, то новые орудия давали поистине потрясающую экономию.

На последний этап испытаний прибыли не только Мелиссино и Ярцов, но и сам Иван Эйлер. А завершающим аккордом стал визит самого́ императора. Павел с больши́м удовольствием осмотрел орудия, изучил отчёт об испытаниях и велел отстреливать их уже до полного разрушения с целью установить итоговую надёжность пушек.

Крепко обнял героя дня, поздравил его и спросил о пожеланиях. Алексей же хлопотал только о своих заводских мастеровых, твердя, что замечательная идея, лежащая в основе этого проекта — охлаждение отливки изнутри, с помощью сердечника, насыщенного трубками с водой, принадлежит отцу и сыну Кузовковым. И просил наградить именно своих мастеров, чьи мысли и труды позволили проекту состояться.

Павел внимательно посмотрел на молодого металлурга, задумчиво кивнул и пригласил всех на торжественный приём, который состоялся через два дня. Алексей был очень обеспокоен возвращением в свет, ибо он прикрывался своими делами от обязанности заключить союз с откровенно пугающей его Софьей Коссовской. Расфуфыренная злобно ругающаяся кукла настолько контрастировала в его сознании с образом прекрасной Зои на святочном маскараде, что он испытал почти буквальную боль от необходимости исполнить волю горячо любимого отца.

Но отказаться от такого высочайшего признания своих заслуг и работы мастеровых Лобов-младший не мог. Так что, отправился он в столицу как на плаху, готовясь принять неизбежное. Но дома отец его ни словом не обмолвился о необходимости заключить брачный союз, а на прямые вопросы сына только загадочно улыбался.

Награждение вторым уже Святым Владимиром Алексей воспринял без каких-либо волнений, предчувствуя дополнительные проблемы — ну, не может же его женитьба просто отмениться! И оказался прав. Но вот теперь вместо его отца в качестве свата выступил сам государь.

Отвёл его с улыбкой в сторонку, и пожелал, чтобы он в его кабинете пообщался со своей суженой. На ужас в глазах Алексея отреагировал широкой улыбкой, показавшейся молодому человеку хищной:

— Вы, Алексей Артемьевич, сами своего счастья не ведаете! Идите уже, а то Софья Маврикиевна там в полном непонимании сидит, извелась, небось!

Как на верную смерть шёл Алёша. Коссовская действительно устала от столь длительного одиночества и восприняла гостя как очередного слугу, принёсшего ей напитки или кушанья. Стоя спиной, она демонстративно ткнула пальчиком на угловой столик и мелодично сказала:

— Поставьте туда! — в её голосе уже не было столь резкого польского акцента, говорила она по-русски совершенно чисто, да тон был вполне благожелательным, без малейшего оттенка агрессии, что она демонстрировала при их первом свидании, хоть и очень усталым.

— Неужели, Софья Маврикиевна, дворцовый слуга заслужил больше Вашего внимания, чем я? — немного насмешливые слова будто сами сорвались с губ Алексея.

Коссовская испуганно обернулась и прижала руку ко рту.

— Похоже, Вы боитесь меня, Софья Маврикиевна? Меня же представляла Вам Ваша маменька!

— Боюсь, я не узнаю́ Вас! Я ожидала беседы с Его Величеством, но Вы никак не можете быть им! — голос её зазвучал довольно дерзко, и Лобову почудилось в нём нечто знакомое. Девушка наконец-то сделала шаг навстречу ему и вышла из полумрака малоосвещённого угла.

— Боже, это Вы? — искреннее удивился Алёша. Вместо накрашенной неуклюжей куклы перед ним стояла грациозная, словно лань, девушка с огромными зелёными глазами.

— А Вы? — глаза её сверкнули будто изумруды, и молодого человека охватило странное чувство.

— Вы часто скрываете свою красоту за маской? — вопрос был задан не просто неожиданный, но ещё и по-французски, с тем удивительным акцентом, что рождается сам собой под жарким солнцем Прованса.

Софья снова прижала руки к лицу, а глаза её стали ещё больше.

— Вы, тот дятел, что так неловко упал к моим ногам?

— Безусловно, о прекрасная крестьянка! Где же Вы пропадали! Я искал Вас столько времени!

— Неужели меня было столь сложно найти?

— Но, Ваше же имя Софья! А я искал Зою!

— У, да Вы действительно дикий дятел! Неужели же Вы не слышали, что Софья Палеолог была сначала Зоей[13]! Так меня называли мои подруги по Новодевичьему обществу и их братья, с которыми мы веселились на Святках! — и она звонко засмеялась.

Алексей засмеялся вместе с ней, и наконец-то смог подойти к ней и взять её за руку.

— А Вы, Софья или всё-таки Зоя, почему были столь странны на нашем представлении на новогоднем балу?

— Для Вас, пусть будет Зоя, так меня зовут только друзья! А как Вы думаете, я должна была себя вести в столь диком уборе, что заставила меня одеть мать? Да ещё и глаза мне едкой пудрой засыпало! Ну и жениха мне нашли, без моей воли-то! А Вы? Вы были столь нелепы!

— Мне показалось, что я увидел Вас во время кулачного боя, я на секунду отвлёкся, и мне так разбили лицо! Я еле-еле стоял на ногах! — оправдывался Алёша.

— Так это действительно были Вы! Я думала, что ошиблась, когда увидела Вас, и Вы тут же пропали!

— Меня унесли с поля брани! — смеялся Лобов, — Но я же остался Вашим верным рыцарем!

[1] Корнуоллис Чарльз (1738–1805) — британский военный и государственный деятель, генерал, граф, маркиз.

[2] Коупенс — город в Южной Каролине

[3] Чарлс-Таун (совр. Чарлстон) — крупнейший город и порт Южной Каролины

[4] Линкольн Бенджамин (1733–1810) — американский военачальник, генерал-майор

[5] Портач — фальшивомонетчик (уст.)

[6] Вергилий — античный поэт, в поэме Данте Алигьери «Комедия» проводник по Аду

[7] Флигель — вспомогательная пристройка к жилому дому или отдельно стоя́щее второстепенное здание

[8] Иванэ — победитель чудовищ в грузинских сказках

[9] Майсуры в Индии действительно были первыми, кто использовал ракеты в боевых действиях. Именно их технология легла в основу первых уже европейских ракет, изобретённых Уильямом Конгривом в 1806 г.

[10] Пейзанка — крестьянка (уст.)

[11] Домина — любовница (лат.)

[12] Менуэт — старинный французский танец

[13] Софья Палеолог (1455–1503) — Великая княгиня Московская, супруга Ивана III Великого до православного крещения была Зоей