Аномалия, рожденная смертью

Глава 1

Это произошло на севере. Не просто севере — том самом, бескрайнем, где тайга уходит за горизонт, а зимы длятся полгода. В одном из затерянных районов, среди деревянных домов, туманных дорог и запаха хвои, в неприметный день в местном роддоме на свет появился мальчик. Крупный, крепкий, будто заранее готовый к суровой жизни. Назвали его Фёдором — без долгих споров, просто и по-русски.

С детства Федя был особенным. Не в плане характера — нет, обычный мальчишка: бегал, играл, вляпывался в драки. Но отличался — размерами. В детском саду его невозможно было не заметить: рослый, тяжёлый, плотный, будто собранный из кирпичей. На общем фоне детсадовской группы он выглядел, как трактор на парковке легковушек.

В школе дела шли ровно. Учился без блеска, но и не отставал. На уроках сидел молча, отвечал по минимуму, но с математикой дружил, как с хорошим ножом — надёжно. За школой, как водится, начались драки. То из-за девчонок, то просто так, ради проверки — кто кого. Отец частенько водил с ним разговоры под аккомпанемент ремня, но это Федю не останавливало. В каждом бою он чувствовал вкус победы. В шестнадцать он выглядел так, будто отслужил в армии — широкие плечи, тяжёлые кулаки и спокойный взгляд.

Шли лихие девяностые. Все вокруг сходили с ума по боевым искусствам — карате, тхэквондо, ушу. Мода на кимоно и резиновые нунчаки добралась и до их городка. Федя выбрал бокс — секция была ближе всего к дому, да и тренер слыл человеком серьёзным. Каждый вечер, наскоро поев, он швырял спортивную сумку за спину и шёл в зал. Бил по мешку, пока руки не отнимались. В спарринги его ставили редко — сложно было найти равного по габаритам, а против мелких Федя просто ломал игру. Зато тренер уделял ему много личного времени. «У тебя кулаки — как у медведя. Тебе только научиться — и снесёшь любого», — говорил он.

Шёл год за годом. Федя окончил десятый класс, и перед ним, как перед всеми, встал вопрос: что дальше? Поступать в институт? Идти в армию? Родители решили — пусть доучивается, а потом посмотрим. Федя не возражал. Тем более было лето — жаркое, редкое для этих краёв. Лето, которое звало к реке.

На окраине города была река — широкая, с ледяной водой, и одно особенное место: железнодорожный мост, уходящий бетонными опорами в глубокую воду. Там было всё: тень, холод и настоящий экстрим. Подростки приходили туда по очереди: одни ныряли с «буя» в ледяную пучину, другие разводили костёр, чтобы потом греющимся, с синими губами, рассказывать байки и анекдоты. Иногда кто-то с разгона въезжал в реку на велосипеде — зрелище, от которого смех стоял до берега. Велосипед потом дружно искали: сверху, с моста, один указывал на блестящий руль под водой, другие ныряли и пытались достать.

В тот день дежурство с верёвкой выпало Феде. Работа простая: по команде сверху нырнуть, зацепить петлёй велосипед и всплыть. Он делал это не раз. В воде чувствовал себя иначе — будто входил в собственную стихию. Свобода. Тишина. Вес тела исчезал, и оставалось только движение.

Федя сделал глубокий вдох, прижал верёвку к груди и нырнул. Вода моментально схватила его, закружила, потащила к цели. Велосипед оказался прямо перед ним — хром блестел в зелёной мутной толще. Одно движение — и петля на руле. Оставалось всплыть.

Но в этот раз всё пошло не по плану.

Река — она с характером. Особенно в северных краях. Где-то под мостом, в тени, образовалась воронка. Подводный водоворот. Федя знал их, попадал не раз. Техника простая: сжаться, дать воде себя закрутить и резко нырнуть вбок — и ты спасён. Но эта воронка была особенная. Словно ждала его.

Он пытался. Снова и снова. Сжимался, рвался в сторону — ничего. Сила воды держала его, как лапа зверя. В лёгких заканчивался воздух. Паника приходила внезапно — словно кто-то сжал горло изнутри. В голове мелькали обрывки мыслей: дом, мать, отец, крики друзей с моста, синее небо. Всё короткое, как вспышки.

Перед глазами прошла вся его, пусть и недолгая, но яркая жизнь.

Когда Фёдор пришёл в себя, первым, кого он увидел, была его мама. Она сидела у его больничной койки, сгорбленная, словно под тяжестью всех прошедших ночей. Её глаза были опухшими, иссохшими от слёз и бессонницы, а губы едва заметно шевелились — она что-то тихо читала вслух, не замечая, что сын уже очнулся.

— Ма… ма… — прохрипел Фёдор, едва размыкая слипшиеся губы.

Как по команде, в палату вбежали люди в белых халатах. Завертелась карусель голосов, шагов, стуков ручек о блокноты — возле его кровати образовался консилиум. Молодые и пожилые врачи, с серьёзными лицами и глазами, наполненными сосредоточенностью, делали пометки, отдавали распоряжения медсестрам. Казалось, его пробуждение было долгожданным чудом.

Когда всё стихло, и в палате вновь воцарился полумрак, Фёдор, глядя в уставшее лицо матери, тихо спросил:

— Что… произошло?..

Мама разрыдалась, уткнулась в его ладонь и сквозь слёзы прошептала:

— Вот поправишься, ремешком пройдусь по заднице, чтобы знал, как мать пугать.

Когда слёзы сменились улыбкой, в голосе её появилась нежность:

— Отдыхай, сынок. Всё потом расскажу.

Когда Фёдор снова открыл глаза, в палате было темно. Горло жгло от жажды. Он позвал маму, но в ответ — тишина. Собрав волю в кулак, он медленно сел на кровати. Голова кружилась, тело казалось чужим. В проёме двери пробивался слабый луч света. Пошатываясь, он направился туда.

В коридоре царила мрачная тишина. В дальнем конце тускло горела настольная лампа на пустом посту. Фёдор шаг за шагом приближался к ней, когда вдруг из-за спины раздался голос:

— А куда это мы собрались? Быстро в палату!

Фёдор вздрогнул. Голос был женским, мягким, но твёрдым. Он обернулся — перед ним стояла медсестра. Её лицо выражало одновременно испуг и удивление. Она узнала его. Это был тот самый пациент, за которым велено было наблюдать особенно тщательно — он только что вышел из комы, в которой пролежал целую неделю.

Смущённая девушка подбежала, нежно взяла его под локоть и, заглядывая в глаза, умоляюще прошептала:

— Вернись в палату… Ты должен отдыхать.

— Я просто… пить хочу, — прохрипел Фёдор.

Она проводила его назад, усадила на кровать и включила ночник. Больничная палата, как и все другие: зеленоватые стены, белёный потолок, старая тумбочка и стул, на котором явно провели не один час.

Через минуту дверь снова скрипнула, и медсестра вошла с графином воды и гранёным стаканом. Фёдор не хотел, чтобы она уходила.

— Как тебя зовут? — спросил он тихо, без особой надежды на продолжение беседы.

— Катя, — ответила она и присела на стул.

Свет падал прямо на её лицо. Молодое, чистое, почти без макияжа. Волосы скрыты под медицинской шапочкой, но взгляд — живой, тёплый, с искрой участия. Когда она наклонилась за полотенцем, упавшим с душки кровати, Фёдор невольно отметил стройную, подтянутую фигуру — спортивную, без излишеств, но выразительную. Такие он видел в спортзале: пройдут мимо — и будто воздух вокруг меняется.

— Что со мной случилось? Я помню речку, пацанов, нырок за велосипедом... А дальше — пустота.

— Тебя вытащили без сознания. Была остановка дыхания. Диагноз — мозговая кома. Повезло, что выжил.

— А сколько я лежал в коме?

— Неделю. — Катя с трудом сдерживала зевок.

— А можно на «ты»? — предложил Фёдор.

— Конечно можно и только так, — улыбнулась она. — «Вы» меня старит.

Но в этот момент его резко скрутила боль в кистях рук. Лицо исказилось, слёзы выступили на глазах. Катя подскочила, начала мерить пульс. Он зашкаливал.

— Где болит?

— Руки… — еле прошептал он.

Катя кинулась за уколом. Руки дрожали, шприц едва не выпал. Вернувшись, она увидела его на полу, зажавшего руки между ног и стонущего. Едва поставив укол, попыталась его поднять — безуспешно. Опустившись рядом, заплакала от бессилия.

Он чувствовал её руки, тёплые, дрожащие.

— Мне легче… Помоги встать.

Опираясь на неё, он сел на кровать. Катя, вся в слезах, всё ещё дрожала. Он вытер ей лицо полотенцем. Она прижалась к нему, словно к якорю в бушующем море.

— Ты даже не знаешь меня… Почему ты плачешь?

— Потому что испугалась. За тебя. За твою маму. Я вдруг представила, что ты умрёшь… из-за меня…

Он молча гладил её волосы. Долгие минуты в палате стояла тишина. Потом она рассказывала о школе, о мечте поступить в мединститут… но пока работает здесь.

По коридору, за тонкой дверью, раздались глухие шаги — стремительные, с едва уловимым эхо, как будто кто-то убегал, стараясь при этом не разбудить больничную ночь. Катя резко поднялась со стула и пружинисто, будто ждала этого звука выскользнула из палаты и исчезла в темноте, оставив за собой только лёгкий аромат аптечного крема и мятного чая. Фёдор остался один.

Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Комната будто замерла, всё вокруг стало вязким, нерешительным. Только внутри, под рёбрами и где-то между лопаток, пульсировал навязчивый, упорный вопрос: что с руками?

Он пытался не думать, но мысль возвращалась, как сбоящий метроном:

Что с руками? Что с руками? Что…

Они не болят. Но не живые. Как будто чужие. Словно тело вдруг стало декорацией, а он — зрителем в собственном спектакле.

Пока он размышлял, глаза сами собой закрылись. Мысли завязли в какой-то тягучей дреме, как в патоке. Он не заметил, как заснул. Сон пришёл без стука, мягко, как опускается снег на пустую улицу.

Проснулся он не от звука — от света. Комната была уже залита мягким утренним сиянием. Через неплотно занавешенное окно пробивались полосы солнечного света, ложились на простыню, как невидимые пальцы.

Где-то рядом кто-то разговаривал — негромко, деловито, с короткими репликами, будто обсуждали что-то важное, но уже привычное. Фёдор медленно повернул голову в сторону голосов.

У изножья кровати стоял доктор Константин, с папкой подмышкой, и что-то тихо говорил женщине в белом халате. Медсестра была незнакомой — пожилая, с глубокими морщинами на щеках и аккуратно собранными в пучок серебристыми волосами. В её движениях чувствовалась усталость, выученная за годы, но и что-то очень точное — как у человека, который знает: здесь всё должно быть под контролем.

— Медсестра, что дежурила ночью… сказала, у тебя был приступ, — начал Константин, опускаясь на стул рядом с тумбочкой. Стул ещё хранил тепло — всю ночь на нём просидела Катя.

Фёдор сразу поднял голову:

— Катя… А где она?

Константин бросил на него короткий взгляд:

— Смену сдала. Ушла домой. Её не будет ближайшие три дня.

Фёдор отвёл глаза, будто услышал что-то неприятное. Но доктор уже продолжал, открыв папку и листая страницы:

— Расскажи. Что произошло ночью?

— Я проснулся… от боли. Сильной, — тихо начал Фёдор, глядя в свои ладони. — В кистях, в запястьях… Как будто кто-то выворачивал мне суставы. Так больно, что не закричал — только дышал часто, прерывисто. Потом пришла медсестра, поставила укол. Боль ушла… но на её месте появилась тяжесть. Адская. Как будто руки не мои, а чугунные.

Константин сразу склонился ближе, изучая его кисти — опухшие, напряжённые, будто налитые свинцом.

— Сейчас болят?

— Нет, — ответил Фёдор. — Вообще не болят. Только я их почти не чувствую. Тяжесть такая… как будто вместо рук у меня гири. Чтобы поднять руку — нужно всё тело напрягать.

Доктор хмыкнул, прищурился, и, не говоря ни слова, записал что-то в графе "жалобы" на распечатке.

— Понимаешь, — начал он, уже не поднимая взгляда, — когда мозг остаётся без кислорода… происходят вещи, которые нам до конца не понятны. У тебя была клиническая смерть. Дыхание восстановилось, да… но сознание не вернулось сразу. Ты провалился в кому. Глубокую. А из неё возвращаются не все. Много таких — внешне живы: сердце бьётся, лёгкие дышат, а мозг… тишина. Только рефлексы.

Он замолчал на секунду, взглянул на Фёдора внимательно.

— Иногда, после такого, сознание возвращается, но не совсем так, как прежде. Оно… иное. Сдвинутое. Отражающее. И именно в такие моменты — может всплыть то, чего раньше в человеке не было. Или было скрыто.

Фёдор слушал молча. В его лице появилось напряжение, но не от страха — от внимательности, от попытки понять себя самого.

— Подними руку, — неожиданно сказал Константин. — Вытяни вперёд. Задержи. Посмотрим.

Он сам подался вперёд, словно заранее зная: придётся ловить.

Фёдор напрягся. Поднял руку. Медленно, с усилием. Словно по невидимой лестнице поднимал кирпич. На секунду она застыла в воздухе. Ещё секунда — и она обмякла, соскользнула вниз, упала на колени.

— Сжимаешь и разжимаешь нормально? — спросил доктор.

Фёдор попробовал. Кисть двигалась. Пальцы слушались, словно всё в порядке.

— Никакой боли. Просто — тяжесть, — подтвердил он.

— Не типично… — пробормотал Константин. — Очень нетипично.

Он отложил папку, встал. В его лице появилось то же выражение, с каким шахматист делает ход, который сам не понимает до конца, но чувствует: он может быть решающим.

— Я назначу тебе дополнительное обследование. УЗИ, повторно кровь, и кое-что ещё. Мы не выпишем тебя раньше, чем через неделю. И, Фёдор… — он сделал паузу. — Не пытайся быть сильнее этой тяжести. Её надо понять, а не преодолеть.

Он повернулся к двери.

— Это не просто симптом. Это — язык. Тело с тобой говорит. Постарайся слушать. И вышел.

А Фёдор остался сидеть, глядя на свои руки. Гири. Или… нечто другое. То, что только-только начало просыпаться.

Уходя из палаты, доктор Константин краем уха ещё слышал, как родители Фёдора перешептывались у кровати сына, — вполголоса, с облегчением. А у него в голове уже крутился диагноз. Всё складывалось слишком правильно… и в то же время — неправильно.

Полиартрит. Да. Воспаление нескольких суставов одновременно. Казалось бы — нет ничего проще. Но — слишком много «но».

Константин вернулся к себе в кабинет, опустился в кресло, откинулся и тяжело выдохнул. На столе, словно насмешка, лежала папка с анализами пациента: безупречные показатели крови, ни одного маркера воспаления. Ни покраснений, ни отёков, ни лихорадки. Он снова перелистал распечатки — снимки, УЗИ, заключения специалистов.

— Чёрт, — пробормотал он, постукивая ручкой по столу, — всё указывает на полиартрит. Но это… не он.

Он задумался. Было в этом что-то странное — ощущение, что обычные правила не работают. Как будто диагноз лежит за пределами медицины. Решено — нужен совет старшего.

Главврач. Им был человек-легенда: профессор Яков Аркадьевич, старик с внешностью библиотечного завхоза, но с умом, как скальпель — точным и проникающим. Он давно должен был быть на пенсии, но весь персонал знал: пока он жив, это его территория, его крепость. И к нему, как к оракулу, шли с самыми сложными случаями.

— Разрешите? — заглянув в кабинет, спросил Константин, держа в руке папку с анализами.

— Заходи, Костя. Садись, — ответил Яков Аркадьевич, продолжая разговаривать по телефону. Его голос был мягким, но с хрипотцой — как у дикторов 70-х. Он закончил разговор, отложил трубку и развернулся к молодому врачу. — Слушаю.

Константин начал рассказывать. Он говорил быстро, с запалом, и чем дальше, тем больше глаза старика наполнялись тем самым блеском — азартом исследователя, предвкушающего разгадку.

— Хм… — промычал Яков Аркадьевич, поднимаясь. — Сейчас, подожди…

Он направился к своему книжному стеллажу — настоящей сокровищнице. Корешки книг были потёрты, страницы кое-где вываливались, на полках стоял густой запах старой бумаги и кофе.

— Где же ты… — бормотал он, пробегая пальцами по рядам. — Ага! А вот и ты!

Он вытащил из ряда книгу с потемневшей обложкой. «Аутогенная тренировка», старая ещё советская печать. Открыл нужную главу и стал быстро перелистывать страницы, скользя взглядом по абзацам.

— Вот! «Слушай», — сказал он, прочищая голос:

«Способность вызывать у себя чувство тяжести в мышцах рук, ног и всего тела является важнейшим элементом аутогенной тренировки. Глубокое расслабление скелетной мускулатуры способствует снижению уровня сознательного контроля и способствует вхождению в состояние аутогенного погружения…» Он захлопнул книгу.

— Твой пациент… его мозг сам, без внешней команды, активировал аутотренинг. Без практики. Без подготовки. Как рефлекс. Такое бывает — крайне редко, при пограничных состояниях. А у него была остановка сердца, не так ли?

— Да, — кивнул Константин. — Почти четыре минуты без дыхания.

— Вот и всё. Четыре минуты, и мозг перезагрузился. Что-то перескочило. Сбой в системе. Или наоборот — выход за её пределы.

Старик подошёл к окну, открыл форточку, закурил — впервые за долгое время. Константин знал: Яков Аркадьевич курил только тогда, когда был действительно взволнован. И сейчас он был именно таким.

— Это не полиартрит. Это — автоген. Инстинктивный, неуправляемый. Я видел такое только один раз. В 83-м. Мальчишка из Владивостока. Но у него это прошло. А у твоего пациента — усиливается. Надо наблюдать.

Он затянулся и снова посмотрел на врача.

— А тяжесть только в руках?

— Только. Раньше были боли, он стонал. Сейчас — просто ощущение, будто налиты свинцом. Но не опухают, не краснеют.

— Прелесть какая… — пробормотал старик, стряхнув пепел в кофейную чашку. — Это не патология, Костя. Это… инструмент. Дар. Энергия тела скапливается в руках. Руки становятся аккумулятором силы. Пока — хаотичной. Но если научится контролировать… это будет феноменально.

— И что дальше?

— Через пару дней посмотрю его лично. А ты — наблюдай. И ни слова никому. Я хочу это описать. Для книги. Это редчайший случай.

Прошло три дня. Константин шёл по коридору, задумчиво глядя в пол. Мимо проходили пациенты, пахло хлоркой и дешёвыми дезодорантами. Заглянув в палату Фёдора, он увидел, как тот, босиком и растрёпанный, сидит на подоконнике и шепчется с родителями. Рядом — Катя, та самая медсестра, из-за которой Фёдор по-прежнему сбегал из палаты.

— Ну вот, опять на подоконнике сидишь? — сказал доктор с лёгкой улыбкой. — У тебя вообще-то режим. К субботе, может, выпишем.

— Я больше не чувствую тяжести, — пожал плечами Фёдор. — Всё прошло. Даже таблетки больше не дают.

— Отлично. Но это не значит, что ты здоров. Значит, затишье.

В день выписки в палату заглянул Яков Аркадьевич. Он был в хорошем настроении, шутил, рассказывал байки из ординатуры, подмигивал маме Фёдора.

Он сел рядом с юношей, взял его за руку.

— Налиты?

— Нет, всё нормально, — пожал плечами Федя.

Вдруг главврач вытащил из нагрудного кармана булавку и уколол Федю в плечо. Тот резко дёрнулся и стиснул зубы — от боли, от удивления, от ярости.

— Ну? — спросил Яков Аркадьевич спокойно. — Что чувствуешь?

Фёдор замер.

— Руки… каменеют… — выдохнул он. — Они тяжелые… как гири.

Он попытался приподнять руку — она поднялась на несколько сантиметров, дрожала… и упала.

— Вот это оно. Агрессия. Всплеск. Триггер. Мозг мгновенно включает защиту — и вся энергия летит в руки. Сила накапливается. Люди учатся этому годами. Ты входишь в это состояние за секунды.

Константин стоял, не в силах произнести ни слова.

— Ты не понимаешь, что у тебя, парень. Это не просто «чувство». Это реальный физиологический эффект. Руки становятся сильнее, мышцы — плотнее, связки — жестче. Это оружие. Сила — в чистом виде. Только неуправляемая. Пока.

— А зачем мне это? — спросил Фёдор.

— Затем, чтобы ты выжил в этом мире, — серьёзно сказал главврач. — Но, если не научишься контролировать — может стать проклятием. Подкачаешь руки — и ты сможешь держать эту силу. Тогда — поговорим. А пока…

Он взял выписной лист.

— Сегодня ты свободен. Но пообещай мне, что каждые три месяца будешь приходить ко мне. И описывать, что чувствуешь.

— А… боксом заниматься можно? — с надеждой спросил Фёдор.

— Ни в коем случае! — отрезал старик. — Ты хочешь кого-то убить? Одного удара хватит, чтобы сломать череп. Ты не ослышался — убить. Не умея контролировать силу — лучше не играть с огнём.

Когда они вышли из палаты, в дверях появилась мама Фёдора. В руках у неё была сумка, а в глазах — радость и тревога. Сборы начались.

Но то, что происходило с её сыном… только начиналось.