Аномалия, рожденная смертью

Глава 19

Хабаровск просыпался медленно, как пожилой слон с похмелья. Над Амуром висело дизельное небо, жирный смог тянулся, будто просроченный крем-суп, а где-то внизу, в чреве улиц, рычали маршрутки с облезлой рекламой «Пельменная» — свидетельством чьих-то несбывшихся бизнес-мечт. В этом городе Матвея Кирилловича Вайсмана знали все. Он был не просто влиятелен — он был вездесущ. Депутат, благодетель, кулинарный олигарх. Его боялись, ему угождали, перед ним расстилались. Его лицо украшало «Золотую поварскую галерею» в мэрии, соседствуя с портретом губернатора и иконой Николая Чудотворца — каждая по-своему символ власти.

Но в то утро Кириллыч проснулся с головной болью и ощущением, будто кто-то залез внутрь его судьбы и вывернул её наизнанку, как старую подкладку. Где-то глубоко, на дне подсознания, зашевелилась старая, змеевидная интуиция, отточенная десятилетиями подкупа, шантажа и договорняков. Она шептала ему с гнилой нежностью: «Пахнет горелым».

И она не ошибалась.

Первый удар разнёсся по городу, как венерическая болезнь по студенческому общежитию. В чаты и новостные ленты влетело видео, снятое в одном из поварских цехов его империи. Грязные холодильники, жужжащие, как ульи, тараканы, крыса, с умиротворением грызущая отбивную под этикеткой «Для гостей губернатора». Съёмка была изнутри, явно чей-то внутренний слив. А в финале — логотип «Репаблик», главного ресторана Кириллыча. Эстетика провала. Люди блевали прямо в офисах. Жалобы посыпались в Роспотребнадзор, прокуратуру и даже в редакцию православной газеты.

В подвале под ничем не примечательной кофейней сидел Артём — айтишник, когда-то выброшенный системой. Теперь — цифровой мститель, нож в руке у тех, кто знал, за что мстит. Он ломал внутренние серверы так же спокойно, как фельдшер разрезает бинты на гангренозной ноге.

— Есть движение, — проговорил он по защищённому каналу. — Вчера пробил CRM. Деньги крутятся через Белиз, Кипр и Панаму. Но он начал вытаскивать нал. Много. Видимо, что-то чует.

— Хорошо, — ответил Фёдор. — Посмотри, кто у него сейчас в офисе. И начинаем.

— Всё под контролем. Завтра налоговая. К вечеру — блокировка счетов через Росфинмониторинг. Без реверансов. С маркировкой «терроризм». Как договаривались.

— Этого мало, — сказал Фёдор. — Он должен терять людей.

— Картавый может пойти. У нас его черновая бухгалтерия. Сдадим в прокуратуру. Он сдаст и мать родную.

— Делай. Завтра Кириллыч проснётся чужим в собственном теле.

Второй удар был точен, как хирургический надрез. Кто-то вскрыл бухгалтерию всей сети и вывалил её в открытый доступ. Обналы, серые зарплаты, взятки, фиктивные тендеры, закулисные сделки. К вечеру Росфинмониторинг заморозил счета, банки отказались сотрудничать. Кафе закрывались одно за другим, как лампочки в зале ожидания перед концом света. Даже шаурма у вокзала с вывеской «повар Express» — и та оказалась опечатанной.

Империя рушилась. Но не только бизнес — сыпался его образ. Его вычеркнули из партии, губернатор коротко бросил в трубку: «Ты нам больше не нужен». Бабки на рынке проклинали его за испорченные желудки внуков. Поп перекрестил ресторан и объявил его прибежищем дьявола.

Но всё это было — лишь увертюра.

На втором этаже особняка, среди папиросного тумана и запаха старого коньяка, собрались трое: Федя, Муха и Костыль. Внизу кто-то стучал шарами в бильярде, а здесь, наверху, варилось настоящее.

— Он понял? — спросил Фёдор, глядя в дым, как в пророческое зеркало.

— Пока нет. Злится, рвёт связи, думает, что это внутренние разборки. Он даже не допускает, что кто-то пришёл за ним из прошлого, — сказал Муха, наливая себе.

— Работаем с трёх сторон, — уточнил Костыль. — Финансы, инфо-вбросы и окружение. Он теряет людей, Федь.

— Один уже на сделке. Второй — депутат — скрылся в Израиле. Третий — просто исчез, — усмехнулся Муха. — А фонд… Фонд, между прочим, официально занимался детьми-инвалидами.

— А четвёртый — я, — произнёс Фёдор.

Тишина легла, будто чугунная крышка на котёл.

— Мы сдерживаем тебя не от страха, — тихо сказал Муха. — Мы хотим, чтобы ты дожил. Пока он под федеральной крышей — тронешь его, сожгут всех нас.

— Я и не собираюсь убивать, пока — выдохнул Фёдор. — Я хочу, чтобы он жил. Один. Без денег, без власти, без тех, кто шепчет на ухо. Чтобы прожил остаток жизни, глядя в пустую тарелку и думая — почему именно он.

Хабаровск изменился. Люди в чёрном заходили в заведения сети Кириллыча, как в логова — с выверенной тактикой, с ордером и без. Выходили с коробками, флешками, мешками документов. Иногда — с куриными крыльями, как с боевыми трофеями.

Допросы шли валом. Бухгалтеры, менеджеры, даже водители — все вдруг стали лириками и сочиняли показания. Ключевые слова повторялись, как хор в трагедии: «коррупция», «насилие», «подставы», «исчезновение».

А потом — взрыв.

Небольшое кафе на Партизанской — «У повара дома» — вспыхнуло ночью. Локально, точечно. Взорвался склад, огонь добрался до кухни. Пожарные приехали, но тушили лениво. Кто-то даже сказал: «Ну и чёрт с ним», — наблюдая, как буквы на вывеске сгорают, превращаясь в призрачные символы проклятия.

Через два дня — «Репаблик». Свет вырубился. На экране — не меню, а сцены с ринга: драки, кровь, крики, смерть. Паника. Кто-то выскочил, кто-то заблевал барную стойку. А потом — взрыв под креслом директора. Без жертв. Но здание исчезло с карты города, словно его никогда не было.

В прокуратуре — будни. Приглашение, беседа, материалы дела. Кириллыч пришёл с адвокатом, ушёл — один, серый, как зола. Через день фонд заморозили. Половину кафе закрыли по «санитарке».

И никто не знал, что всё только начинается.

Эти дни Кириллыч почти не спал. В его особняке не стихал гул — гул шагов, звонков, голосов. Словно в бурю, когда дом скрипит, стены дышат, а ветер хлещет по окнам — только ветер этот был человеческий: истерики помощников, сухие выкрики охраны, отчёты юристов, бесконечные «Алло! Алло, мать вашу, срочно!».

Кириллыч метался, как раненный зверь, по своему роскошному кабинету. Бумаги летели на пол, ноутбук грохнулся о край стола и с хрустом треснул. Он выкрикивал приказы — порой противоречащие друг другу — увольнял и возвращал, грозил и просил. Казалось, он в бою с невидимым врагом. Но враг не отступал. Каждый его манёвр вяз в каком-то липком, вязком, чужом.

— Мы теряем платформы в Харбине и Шанхае, — докладывал помощник с глазами загнанного лося.

— Какого чёрта?! — заорал Кириллыч. — Договор же подписан! Подписи, печати! Деньги!

— Они ссылаются на решение совета. Доверие утрачено.

— А швейцарцы? — он развернулся к другому.

Тот молчал, глядя в пол.

— Говори, не тяни!

— Счёт заморожен. Прямая санкция. И... И они требуют письменного объяснения источников дохода за последние семь лет.

Тогда Кириллыч впервые сел. Не рухнул — сел, медленно, по-стариковски, словно вдруг его кости стали вдвое тяжелее. В ушах стоял гул — не тревога, не паника. Пустота.

Он провёл ладонью по лицу. Кожа была горячей, как у больного. Под пальцами — морщины, мешки под глазами, усталость в каждой поре.

— Кто? — прошептал он. — Кто, сука, это всё запустил?..

На следующий день его вызывали в прокуратуру.

Огромный кабинет. Стены облезлые, старый кондиционер, прокурор в форме — седой, узкий, как сухарь, без намёка на эмоции. Говорил спокойно, не торопясь, как хирург, готовящийся к вскрытию.

— Вы знаете, что Картавый дал нам все ваши схемы?

Кириллыч сидел прямо, не шевелясь, но его глаза дёрнулись.

— Картавый?.. Он... Он же болен. У него рак мозга.

— Видимо, не настолько болен, чтобы забыть пароли, — ответил прокурор и открыл папку. Щелчок замка. Бумаги. Таблицы. Подписи. Видеокадры.

Кириллыч не смотрел в документы. Он смотрел в пол, в одну точку. Внутри него шевелилось что-то грязное, липкое. Отвращение. Страх. И — невыносимая ярость.

Когда он вышел из здания, на улицу только начинал опускаться вечер. Лампы ещё не загорелись, но воздух уже был синий, предгрозовой. Он не шёл — он плёлся. Глаза мутные. Руки дрожали. У машины он внезапно разразился истерикой: ударил по крыше, разбил телефон об асфальт, рвал на себе галстук, как петлю.

— Кто?! — заорал он, стоя прямо посреди двора, — Кто за этим, мрази?! Я вам всем... я...

Голос осекся. Никто не ответил. Окна прокуратуры оставались тёмными и глухими.

Дома он забился в кабинет. За окном сыпался снег, а внутри — метался человек, лишённый власти, но ещё не понявший этого.

Он сидел, сжав голову в руках, когда загорелся экран ноутбука. Новостная лента — чётко, жирно, без прикрас:

«Известный депутат и общественный деятель Матвей Кириллович Вайсман подозревается в организации мошеннической схемы на сумму свыше семисот миллионов рублей. Источники подтверждают, что материалами по делу стали данные внутреннего разоблачителя и видеоматериалы, предоставленные экс-участниками команды депутата».

Он не стал читать дальше.

Рука сама потянулась за бутылкой. Коньяк плеснулся в стакан, половина — на стол.

Он выпил залпом. Потом ещё. И ещё. И всё смотрел на экран. В глазах — не злость уже. Страх. Животный.

— Кто ты? — прошептал он. — Кто ты, сука... Кто это сделал?

Ответа не было. Только снег за окном. И пустота.

Утро началось с сирены.

Резкий, мерзкий звук, врывающийся сквозь холодное стекло. За окнами офиса благотворительного фонда «Светлая дорога» суетились фигуры в тёмно-синих куртках. На спинах — надписи: «Финмониторинг», «ФНС», «ЦПЭ».

Сотрудники фонда — женщины в свитерах, парни с недопитым кофе в руках — стояли у входа, как дети, которым сломали игрушку. Люди в форме без суеты вытаскивали коробки, сервера, папки, как будто знали, где лежит самое важное. Всё шло точно, бесшумно, как хищник в лесу.

— Простите, — попытался узнать юрист, — на каком основании?..

Старший группы, высокий, с лысиной и мешками под глазами, не отрываясь от планшета, ответил:

— Статья 174.1. Легализация преступных доходов. И ещё кое-что. Поверьте, вам не понравится.

К полудню новостные ленты уже неслись как лавина. Заголовки вспыхивали на экране телефона:

«Фонд “Светлая дорога” — офшоры, фиктивные поставки, обналичка. Следователи начали изъятие документов».

«Связь депутата Вайсмана с сомнительными благотворительными схемами проверяется прокуратурой».

«Деньги для детей шли на элитную недвижимость в Черногории».

Кириллыч узнал об этом... в сауне.

Жар. Виски. Блондинка с медовой кожей растягивается на полке, потягиваясь, как кошка. Вторая смеётся, рисуя пальцем что-то на его груди. Кириллыч откинут назад, глаза прикрыты. Он был в своей стихии. Снова.

Телефон гудит на столике. Он лениво тянется, щёлкает экран — и замирает.

Сообщение от банка:

«Ваш расчётный счёт № 7839… заморожен. Обратитесь в представительство. Статья 115-ФЗ».

Сначала он не понял. Просто смотрел, будто это чужое письмо. Потом резко встал, накинул халат, вышел в предбанник. Сердце колотилось.

— Картавый… — пробормотал он, набирая номер. — Подними трубку, мразь…

Нет ответа.

Следом — замы. Один, второй, третий. Ноль.

Он позвонил секретарше. Гудки. Сброс.

Наконец — охранник. Старый Мишка, которому он когда-то помог отбить квартиру у чёрных риелторов.

— Шеф, — шепчет Мишка, голос как у школьника. — В офисе люди. Без погон, но с документами. Говорят — следственные действия. Я ушёл. Прости, шеф. Я тебя уважаю. Но я... не герой.

Сигнал обрывается.

Кириллыч не успел даже закричать. Он просто сел. Голый, мокрый, в чужом помещении, с телефоном в руке и пульсом где-то в висках. Грохот ушёл внутрь.

Он вышел на улицу, сел в машину, сказал «в центр» — и поехал. Молча. Водитель не спрашивал.

Кафе, где он хранил один из офисов, оказалось опечатано.

Табличка на стекле:

«Закрыто. Налоговая проверка. Посторонним вход запрещён».

Двери — со следами взлома. Замки сорваны. Внутри — два человека в масках копаются у стойки. Папки, чеки, терминалы. Кто-то свистнул, увидев его через стекло. Другой приложил палец к губам. Не спеша.

Он резко развернулся. Поднял телефон — МВД. Старый знакомый. Праздники вместе, охота, баня.

— Слушай, мне нужно... — начал он.

— Не звони больше, — перебил собеседник. Голос был резкий, отстранённый. — Между нами больше нет дел. Надеюсь, ты меня не сильно глубоко втянул?

Тишина. Потом — гудки.

Он стоял на улице, среди прохожих, в пальто от Brioni, с часами за сорок тысяч евро, и впервые почувствовал, что одежда на нём — костюм мертвеца. Роскошь мертвеца.

Загородный дом. Зеркально-чистый паркет. Панорамные окна. На улице метель рисует узоры на стекле. Кириллыч сидит в кресле, в одной рубашке. На коленях — ноутбук. Экран светится красным: минус, минус, минус.

«Гермес Логистик» — в банкротстве.

«Альфа Инвест» — счета арестованы.

«Вектор Трейд» — не под контролем. Ушёл к бывшему партнёру. Рейдерство. Третий круг.

Он не понял, как. Просто понял — всё.

Налил себе. Не глядя. Коньяк обжёг горло. Руки дрожали. С третьей попытки он достал сигару. Поджёг. Стук в дверь. Он не ответил. Зазвонил телефон.

— Явиться на допрос, — сухой голос. — Завтра, десять утра. Повестка у вашей охраны. Просьба не покидать город.

Никакого «добрый день». Только требования. Даже не «вы». Уже — объект.

Он положил трубку. Подумал — поднять и что-то сказать? Но что? Кому?

В прокурорском кабинете пахло табаком, бумагой и усталостью.

За столом сидел человек лет пятидесяти с хвостиком — прокурор Васильев. Щёки обвисшие, голос безэмоциональный, но руки ловко шуршали страницами. Кириллыч сидел напротив, сутулый, руки сцеплены. Галстука не было. Пальцы дрожали, как у пациента в очереди к онкологу.

— Вы же понимаете, кто я? — сказал Кириллыч. Слова шли глухо, как из мешка.

— Уже не понимаю, — ответил Васильев, не поднимая глаз. — Вы мне теперь — как тысячи других. Уголовное дело. Номер 3487-К. С Вас сняли депутатскую неприкосновенность.

— Я создавал приюты. Я кормил людей. Вы хоть представляете, сколько детей благодаря мне не оказались на улице?

Прокурор пожал плечами:

— Да хоть миллионы. Но если вы это делали, чтобы через оффшоры прогонять деньги, то это не помощь. Это прачечная.

Кириллыч сжал кулаки.

— Я... Я работал с губернатором. С Сафроновым. С Кривоносовым. Да вы только позвоните — и вас вызовут наверх.

— Я и был наверху, — сказал прокурор и впервые взглянул в глаза. — И знаете, что мне там сказали?

— Что?

— «Пора закрывать». Всё. Занавес.

Пауза.

— А ведь я начинал с кухни, — вдруг произнёс Кириллыч, не понимая, почему это всплыло. — В девяносто пятом. Повар в ресторане при гостинице. У меня были мозоли от картошки. А потом — всё. Вверх. И каждый шаг — кровью. Но честно, понимаете?

Прокурор кивнул. Искренне. Без насмешки.

— Жаль, — сказал он. — Может, если бы вы остались поваром — прожили бы дольше. А так…

Он не договорил. Поставил печать. Бумага мягко легла на стол.

— Свободны. Пока.

Вечером пришли с обыском. В доме пахло плесенью и одеколоном. Копались молча. Забрали ноутбук. Жёсткие диски. Сейф вскрыли аккуратно. Унесли флешки, лежавшие пачки евро, старые фотографии.

Одна из любовниц — Настя, вроде бы студентка юрфака — пыталась что-то кричать, возмущаться. Кириллыч не вмешивался. Он просто сел на кровать и уставился в пол.

— Кто? — прошептал он. — Кто ты, сука?..

Мелькнула мысль — он когда-то сказал это сам, лет пять назад. Когда резали бизнес-центр под себя, выжимали арендаторов, ломали чужие судьбы. Тогда он сказал:

«У каждой проблемы есть имя, фамилия и отчество».

Теперь он сам стал этой проблемой.

На следующее утро ему показали видео.

Пыльный телевизор в кабинете следователя. Сначала — старые кадры. Якутия. Девяностые. Заснеженный двор. Прямоугольный гробы. Репортёр, голос за кадром:

«Смерть мужчины и женщины. Убийство в спортзале. Кто прикрыл преступников?»

Следующий кадр — он. Молодой, в фартуке, улыбается, машет рукой. 1997 год.

Кириллыч не знал, что его снимают тогда. Камера была у кого-то из его бойцов.

Он встал. Сердце колотилось где-то в горле.

— Это фальшивка… Я к этому ни имею никакого отношения! — хрипло сказал он.

Следователь ничего не ответил. Просто подошёл и надел наручники. Металл щёлкнул, холодно и точно.

— Матвей Кириллович Вайсман. Вы задержаны по подозрению в организации преступного сообщества, отмывании доходов, злоупотреблении служебным положением и организации убийства несовершеннолетнего в девяносто седьмом году, его родителей и ряд лиц, имеющих причастность к этому делу.

Кириллыч стоял, побелев.

Он хотел сказать: «Это не я», «Меня подставили». Но язык не слушался. Слова, которые раньше летали, как пули, теперь залипали на губах, как кровь.

Он сидел в бетонной камере, прислонившись спиной к холодной стене. Рядом — железная кровать, тонкий матрас, запах хлорки. Утро начиналось с удара в дверь. Конвоир не говорил ни слова. Только указывал. Туда. Назад. Сюда. Молчание было новым языком.

Кириллыч почти не ел. Он похудел килограмм на десять. Кожа натянулась на скулах, взгляд стал впалым, волчьим. Он был сед, но не полностью — будто время, так же, как и система, с ним не доработало.

В допросной, при адвокате он долго смотрел в окно.

— Матвей Кириллович, вы должны понять… Мы будем просить переквалификацию. Вы не ОПС. Максимум — злоупотребление. А это условно. Но вы должны сотрудничать.

— С кем?

— Со следствием.

Кириллыч усмехнулся. Губы треснули от сухости.

— Всю жизнь я строил. Бизнес, связи, репутацию. Лизал, покупал, давил. А теперь… Сотрудничать. Как Картавый?

— Картавый вышел.

— И где он?

— Скрывается. Но не у нас.

— Счастливо ему жить, — хрипло сказал Кириллыч. — Передай ему привет. Если доживу — отдам лично.

Адвокат вздохнул:

— Вы понимаете, что вас сдали все?

— Да.

— Вы понимаете, что доказательства прямые?

— Да.

— Тогда зачем вы держитесь?

Кириллыч посмотрел прямо. И впервые — спокойно, без истерики.

— Потому что я ещё жив.

— У меня есть деньги. Ты думаешь у меня отобрали все? Нет, только то, что смогли найти. Сделай так, чтобы меня выпустили под залог, домашний арест, под подписку наконец. Сделать хоть что ни будь твою мать, — орал на адвоката Кириллыч.

И адвокат сделал. Письмо из прокуратуры пришло быстро. Суд в особом порядке. Закрытый процесс. Без прессы. Без зрителей.

Кириллыч шёл по коридору в наручниках, как по подземному мосту — между жизнью и могилой.

Суд шёл негромко, словно исповедальня в полумраке. Женщина-судья, сухощёкая, в очках, говорила с выверенной скоростью, будто не выносила приговор, а зачитывала инструкцию к давно испорченному прибору. Прокурор кивал, устав от процесса ещё до его начала. Адвокат сохранял дежурную улыбку, с тем особым выражением лица, которое надевают лишь в момент неизбежного проигрыша или заранее купленного выигрыша. Только секретарь печатала стенографию с безмолвным упорством, напоминавшим могильщика, методично копающего яму в мёрзлой земле.

— Ходатайство адвоката удовлетворить и выпустить Вайсмана под залог, — прозвучало буднично, без акцентов, как нечто заранее решённое.

У Фёдора зазвонил телефон. Он снял трубку — голос на другом конце принадлежал Мухе.

— Проспорил, Федя. Не прошло и недели — а он уже на свободе. Только что вышел под залог.

— Да, вижу, — тихо сказал Федя, не сводя взгляда с телевизора. — Тут все местные новости только об этом и трещат.

— Приезжай ко мне, обсудим, что дальше, — ответил Муха и отключился.

На экране мигали кадры: Кириллыч, постаревший, с седеющими висками, в сопровождении адвоката, шаг за шагом приближался к машине. Лицо вытянуто, под глазами синяки, движения — чужие, как будто тело не слушалось. Он не озирался, не махал никому — просто сел в чёрный автомобиль и исчез в неизвестном направлении.

Фёдор долго смотрел на экран. И в какой-то момент едва заметно улыбнулся. Не злорадно, не театрально — а как человек, который дождался. Он улыбался не его свободе, а тому, что теперь — его, Фёдора, выход. Он перестал быть тенью. Пришло время выйти на свет, раскрыть карты, подставить лицо ветру и — наконец — закончить начатое. Пора ставить точку в этой истории.