Аномалия, рожденная смертью

Глава 15

— Теодор! Слезай с крыши! — донёсся снизу голос Арифа. — Старуха приготовила обед и ждёт нас.

Фёдор, которого в деревне больше знали как Теодор, поднял глаза от доски, которую только что прибил молотком к каркасу кровли. Его волосы спутались от ветра, на лбу блестели капли пота, а под ногтями пряталась сухая глина. Он улыбнулся — по-настоящему, искренне, — и, не оборачиваясь, крикнул в ответ:

— Дай мне пять минут, старик, и я буду внизу! — и сказал это почему-то на чистом английском, словно хотел напомнить себе, что умеет ещё быть кем-то другим, не только тем, кого породил этот остров.

Ариф, сложив руки на груди, покачал головой, улыбаясь. Он стоял у пикапа, припаркованного прямо возле строящегося дома. Маленький грузовичок, со сбитыми углами кузова и вечно пыльными фарами, казался таким же упрямым и выносливым, как и сам Ариф.

— Я жду тебя в пикапе! — бросил он, уже отходя.

Им было по пути — и по жизни, и по маршруту. От стройки до их дома путь был короткий, всего каких-то полкилометра, но для Фёдора каждый этот метр был как нить, соединявшая его с чем-то важным, с чем-то настоящим.

Дом был невысокий, выкрашенный в блеклый голубой, с облупившейся дверью и маленьким, но аккуратным садом. Когда Фёдор вошёл внутрь, его первым делом встретил запах. Тот самый, который мгновенно переносил его назад — в родной дом, в короткие и светлые дни детства. Запах чеснока, обжаренной курицы, чуть карамельного лука. Только здесь к нему добавлялся апельсин. Апельсин! Это было неожиданно, почти экзотично.

— Ава сегодня запекла курицу с апельсинами, — сказал Ариф, проходя мимо и направляясь в ванную. — Сказала, что особый случай.

Фёдор не успел ответить — в дверях уже стояла Ава. Маленькая, сморщенная, как старое яблоко, в вечно расстёгнутом переднике и с мягкими, но цепкими руками.

— Теодор! — воскликнула она, и голос её дрогнул. — Как же ты редко к нам заходишь. Всё работа да работа…

Она подошла ближе, прижалась к нему щекой и, как всегда, пахла жасмином и тестом.

— Проходи в столовую, обед готов. Остынет же!

— Ава, я грязный… Дай я хоть умоюсь сначала, — проговорил Фёдор по-малазийски, на её родном языке. Английский она не любила, даже когда пыталась его учить.

— Ну давайте уже, со стариком бегом умывайтесь. У меня слюни уже текут от этой курицы, как у кота на запах рыбы!

Фёдор рассмеялся. И в этом смехе, в её бурчании, в этих бытовых сценах было больше любви, чем во всех тех признаниях, что он слышал за свою жизнь.

Когда они, умывшись и причесавшись, сели за стол, Ава настояла на молитве. Она взяла обоих мужчин за руки, и они склонили головы. Ариф шептал слова благодарности, а Ава приговаривала на малазийском что-то похожее на детскую считалочку.

— Ты ведь не против, что мы молимся по-своему? — однажды спросила его Ава.

— Если бы вы плясали вокруг курицы с бубнами, я бы тоже вас поддержал, — ответил тогда Фёдор. И с тех пор он всегда молился вместе с ними.

Обед прошёл в привычной для них атмосфере: Ава бурчала, что мужчины едят, как звери, Ариф поучал, что курицу надо резать по суставам, а не кромсать её в кашу. Фёдор просто ел. И смаковал каждую минуту.

Он доедал последний кусок, откидываясь на спинку стула и вытирая губы салфеткой, как вдруг свет в столовой погас.

— Что за… — начал он, но в следующую секунду в комнату вошли Ариф и Ава, оба сияющие, оба распевающие… «Happy Birthday to you…»

Перед ними — торт. Маленький, с немного перекосившимся кремом и воткнутыми свечками.

— Ты думал, мы забыли? — сказал Ариф по-малазийски, осторожно ставя торт на стол.

— Сентябрь… — только и выдохнул Фёдор. Он действительно забыл. Он — человек без даты, без паспорта, без календаря, вдруг понял, что всё ещё живёт, а значит — всё ещё стареет.

Он зажмурился, загадал желание — старое, как мир, простое, как хлеб: вернуться домой. Задул свечи и почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы.

— Спасибо вам… мои родные. Вы для меня как…

Он не успел договорить — Ава уже прижалась к нему, пряча лицо в его груди. Ариф обнял обоих. И всё это было почти как в кино. Только лучше. Потому что по-настоящему.

— Но это ещё не всё! — вдруг сказал Ариф, отходя от стола. Он сунул руку в карман и достал… паспорт.

— Что?.. — прошептал Фёдор, взяв документ в руки. На обложке — герб Малайзии. Настоящий. Живой. Именной.

— Ты теперь гражданин. По-настоящему.

Фёдор открыл паспорт и застыл. Внутри — его фотография. Его лицо. Но под ней — новое имя: Теодор Абдул-Хакк.

— Почему Абдул-Хакк?

— Это значит "раб истины", — спокойно пояснил Ариф. — Мы никогда не просили тебя сменить веру. Но это имя... это память. Молитва. Благодарность.

Ава опять всплакнула — тихо, почти незаметно. И только Фёдор заметил, как её руки дрожали, когда она убирала со стола.

— Я сохраню этот паспорт. Всегда. Как память о вас. И никогда не откажусь от него. Малайзия — мой второй дом.

Он прижал документ к груди, словно талисман. И в этот момент он знал — всё, что было, было не зря.

Прошло две недели. Дом был достроен, последние доски прибиты, стекла вставлены, а краска на стенах еще не успела как следует высохнуть. Фёдор с Арифом ехали в пикапе по извилистой просёлочной дороге, откуда открывался вид на бескрайнее море. Машина подпрыгивала на кочках, и каждый поворот казался каким-то последним. Где-то там, впереди — город, аэропорт, билеты, виза, отъезд. А пока — дорога.

— Визу тебе не надо, — сообщил Ариф, будто это была новость, которая могла всё изменить. — Девяносто дней без визы. Россия с нами дружит. Пока.

Фёдор усмехнулся. Он уже читал об этом, но Ариф, как настоящий отец, любил перепроверять всё сам. Он сидел за рулём, напряжённо вглядываясь в дорогу, будто от его взгляда зависела судьба мира. Может, в каком-то смысле — так оно и было.

— А ты сам-то знал, что из Малайзии в Якутию напрямую не добраться? — спросил Фёдор.

— Я что, похож на географа? — фыркнул Ариф. — Я авиакомпанию Kuala Lumpur знаю. А остальное — пускай твои авиакомпании решают.

Выяснилось, что до родного города Фёдора можно добраться только через Москву. Сначала рейс до Турции, потом транзит в Шереметьево, а уже оттуда — билет до Якутска. Все эти пересадки, ожидания и формальности его не пугали. Он ждал этого момента слишком долго. Он выжил, он учился, он работал, он строил. Теперь пора было возвращаться.

В день вылета в доме Арифа и Авы собралась вся деревня. Старики в саронгах, дети босиком, женщины с подносами еды — кто с лепёшками, кто с шашлыками, кто просто с тёплыми словами.

Фёдора провожали, как провожают героя: с угощениями, объятиями и музыкой. Кто-то даже принёс старый магнитофон и включил в нём малайзийский поп 90-х. Танцевали, кто как мог — даже Ава закружилась на месте, прикрыв глаза, будто ей снова было двадцать.

Он не знал, как вместить в свой чемодан все эти подарки — ткань, расписанная вручную, сушёные фрукты, фигурки из дерева, письмо от школьников, которых он однажды научил читать по-английски. Всё было дорого. Не по деньгам — по сердцу.

— Ты уверен, что не хочешь, чтобы я тебя до аэропорта довёз? — в последний момент спросил Ариф. Он уже стоял у катера, привязав его к пирсу.

— Нет, Ариф. Обратно тебе ехать полдня. Я справлюсь сам.

— Ты ведь не герой, Теодор. Тебе можно просить помощи.

— Я не герой. Но я сын. А отец не должен провожать сына так далеко. Это больно. Останься с Авой.

Ариф молча кивнул. Они обнялись. Крепко. По-мужски. Но когда Фёдор отстранился, он увидел, как по щекам старика катятся слёзы. Не громкие, не рыдающие — тёплые, честные, из глубины души.

— Если ты не вернёшься… Я найду тебя. Я подплыву к Якутску на катере, и ты за это ответишь, — шутливо пригрозил он, но голос его дрожал.

Фёдор рассмеялся и тут же снова обнял его.

— Я вернусь. Обязательно. Свою девушку Катю привезу. Она у меня тоже немного из деревни — поймёт вас.

Ариф смотрел ему вслед, пока тот не растворился за поворотом дороги, а потом, не оглядываясь, зашёл в катер и медленно отчалил.

Фёдор стоял на пристани и смотрел на воду. Ветер трепал волосы, солнце било в глаза, лодка становилась всё меньше, пока не исчезла совсем.

— Увижу ли я этого человека ещё? — подумал он.

В аэропорту всё прошло буднично. Регистрация, досмотр, ожидание в зале, маленький ребёнок, орущий на весь терминал. У Фёдора в голове крутился один и тот же вопрос: а что, если всё это — не навсегда? И вторым: а если всё это было сном?

В самолёте, устроившись у окна, он смотрел на остров, который отдалялся. Зеленый клочок земли, затерянный среди тёплого океана. Там осталась его вторая жизнь. Там его спасли. Там он стал тем, кем никогда бы не стал на родине.

Если бы не Кириллыч.

Мысль о нём, как чёрная капля в стакане молока, тут же испортила весь вкус воспоминаний. Кириллыч — тот, кто втянул его в эту историю.

Где он теперь? — думал Фёдор. Не нашёл ли он мою семью?

Пять лет молчания. Пять лет — без писем, без звонков, без сигнала. Фёдор боялся писать, боялся, что его найдут. Он слишком хорошо знал, на что способен Кириллыч. Этот «повар» был не просто кулинаром — он был тенью, охотником, игроком без правил.

Он прижал паспорт к груди. Новый. Настоящий. И в то же время — ненастоящий.

Теодор Абдул-Хакк.

Он вспомнил, как Ава смотрела на него, когда вручала этот документ. В её взгляде было что-то большее, чем просто забота. Там была молитва. Благословение. Надежда, что он вернётся не просто домой, а вернётся человеком, который умеет любить.

И он вернётся. К Кате. С подарками. С апельсиновым вареньем от Авы, которое он спрятал вручную кладь. Он привезёт её в деревню, покажет дом, в котором сам забивал гвозди, и они сядут на ту же веранду, где когда-то молились за ужином.

Он выжил. Он стал свободным. Он теперь был рабом истины.

И да — он обязательно вернётся.

Преодолев изнурительный путь через полмира — из жаркого Куала-Лумпура до приунывшего Стамбула, а оттуда и до прохладной Москвы, — Фёдор наконец-то ступил на российскую землю. Самолёт приземлился в «Шереметьево-2», где, как назло, его стыковочный рейс в родной город был запланирован только на следующий вечер. В запасе — целые сутки, и терять их, сидя на пластиковом кресле в зале ожидания, Федя не собирался. Он был в Москве впервые и, по его внутреннему туристическому уставу, обязан увидеть Красную площадь, прокатиться в прославленном метро и, конечно же, съесть тот самый гамбургер из телевизионных грёз — в «Макдональдсе».

Сняв номер в ближайшей гостинице с претенциозным названием «Шеротель», он быстро швырнул рюкзак на кровать, бросил взгляд в унылое окно с каплями дождя — классический московский сентябрь — и отправился навстречу приключениям. Героически решив воспользоваться общественным транспортом, он вскоре оказался в автобусе, неспешно плывущем сквозь серый город.

На станции метро «Планерная» Фёдор впервые в жизни ступил в московскую подземку. Слегка дезориентированный, он завертел головой, как курица перед дождём, и тут же заметил женщину в форме. Подошёл, уточнил — и услышал волшебное слово: «Китай-город». Запомнил его, как заклинание, ведь именно туда, по уверению дежурной, и следовало ехать без каких-то пересадок, если хочешь попасть к Красной площади.

В вагоне в час пик он почувствовал себя шпротой в банке. Москвичи с невозмутимыми лицами прижимались друг к другу, как будто это вполне нормальная форма социальной близости. Ехал он, вцепившись в поручень, как в спасательный круг, повторяя про себя: «Китай-город, Китай-город, Китай-город...»

На Красной площади Федя простоял минут десять. Смотрел, крутил головой, щёлкал глазами, но не чувствовал ничего, кроме усталости. Возможно, потому что дождь усилился, а возможно — потому что телевизор обещал больше пафоса. И вообще, площадь как площадь: мокрая брусчатка, кирпичные стены, туристы с зонтами и китайскими флагами. Вот Кремль. Вот мавзолей. А вот и всё, собственно.

Но вот чего душа действительно требовала — так это «Макдональдса». И не абы какого, а того самого — у станции «Пушкинская». Его Фёдор знал ещё по репортажу с мамой: «Самый большой в Москве!» — вещал диктор с экранов, как будто это Тадж-Махал, а не забегаловка с пластиковой мебелью.

— Вот сейчас-то я и осуществлю детскую мечту всех девчонок и мальчишек Дальнего Востока, — с торжественным выражением лица объявил сам себе Фёдор и вошёл в храм фастфуда.

Внутри было людно, шумно, пахло жареным, острым, сладким и — почему-то — солёным одновременно. Люди бурлили, как макароны в кастрюле. Очередь извивалась от дверей до самой кассы. Федя терпеливо встал в хвост и стал ждать, нервно глотая слюну. До заветной кассы оставался всего один человек, и именно в этот момент его резко толкнули сзади, от чего он едва не приземлился в соседнюю очередь.

Обернувшись, он увидел троицу, которая и словом не обмолвилась, просто начала буквально прокладывать себе путь к кассе плечами и локтями, как ледокол по замёрзшей реке. Женщина? Ребёнок? Пенсионер с тросточкой? Плевать. У этих господ был другой приоритет — пожрать как можно быстрее.

Выглядели они соответствующе: кожаные куртки, одинаково тёмные джинсы, бритые головы и внушительная комплекция. Фёдор сразу понял — бандиты. Или, как минимум, ребята, которые на полном серьёзе считают, что они — бандиты.

Он посмотрел на них, потом — на очередь, потом — на кассу. Внутри всё закипело. Можно было бы промолчать. Можно было бы отойти в сторону, сделать вид, что ничего не произошло. Но увы, Фёдор страдал одной хронической болезнью: обострённым чувством справедливости.

Капитан милиции Алексей Игоревич Самохвалов, оперуполномоченный Тверского ОВД, был человеком опытным. За годы службы он повидал всё: и наркоманов, и барыг, и мелких воришек, и матерых уголовников, которым покоя не давала сама мысль о честной жизни. Начальство уважало Самохвалова: его личное дело пестрело почетными грамотами, благодарностями и значками, которых накопилось столько, что рабочая тумбочка с трудом закрывалась. Домой он эти знаки отличия не таскал — придерживался простого правила: работа должна оставаться на работе. Тем более, что дома делиться было не с кем — жил он один. Семьи не завел, а ведомственную квартиру можно было потерять в случае увольнения. Такой нехитрый способ «удержания кадров» начальство МВД практиковало весьма умело.

В тот день Самохвалов заступил на дежурство. Получив в дежурке табельный пистолет, он занялся текущей работой, попутно отслеживая оперативную обстановку. Покидать отдел запрещалось — в любой момент мог поступить сигнал о вызове, и тогда надо было мчаться на место происшествия в составе следственно-оперативной группы. Лишь на обед разрешалось выйти, но и тут дежурный обязан был знать, где тебя искать, чтобы при необходимости отправить за тобой машину. Всё было строго, без разгильдяйства: каждый знал своё дело.

Около часа дня раздался вызов — драка в «Макдональдсе» у метро «Пушкинская». Дежурный сообщил, что есть пострадавшие с тяжкими телесными. Формально, на такое можно было бы и ППС отправить, но раз «тяжкие» — значит, дело серьезное. Самохвалов взял наряд и первым выехал на место. Ехал и думал о еде: раз уж судьба занесла его в «Макдак», значит, булочка с кунжутом — не просто прихоть, а предначертание.

Заведение к его приезду уже было закрыто — администрация, действуя грамотно, сохранила следы и не распустила свидетелей. После того как оперативник показал удостоверение, его вместе с ППС пропустили внутрь.

Первое, что бросилось в глаза — трое мужчин в кожаных куртках, лежащих без движения у касс.

— Живы? — коротко спросил Самохвалов у персонала.

— Эти двое — в отключке. А вот этот, похоже, всё. Хотя я не врач, — отозвался один из сотрудников ресторана.

— Скорую кто-нибудь вызывал?

— Конечно. Обещали, что приедут.

— Кто их так аккуратно уложил? Или они между собой?

— Я, — спокойно сказал мужчина, сидящий за столиком с бумажным стаканом «Кока-Колы».

Все повернулись на голос. Капитан окинул его внимательным взглядом.

— И зачем же ты это сделал? — спросил он, подходя ближе.

— Потому что в общественном месте надо вести себя прилично. С людьми — по-человечески, а не как со скотом, — сказал Федя, не повышая голоса.

— А, борец за справедливость. Ребята, оформляйте. В машину его, наручники — и карманы проверьте, прежде чем грузить, — распорядился Самохвалов и направился к пострадавшим.

Федя не сопротивлялся, спокойно последовал за милицией.

Самохвалов склонился над ближайшим телом. Издали лица были неразличимы, но теперь стало ясно: перед ним лежали бойцы Миши по кличке Штопаный — авторитета, чья бригада занималась вымогательствами, похищениями, налетами. Доказательств на них, как водится, не было: свидетели исчезали, а те, что оставались, дружно молчали.

Вскоре к «Макдональдсу» одна за другой прибыли три машины скорой помощи — по одной на каждого. Иначе нельзя: каждая оборудована для спасения одного пациента.

— Пульс у всех есть, — сообщил один из врачей. — Эти двое уже очухиваются, а вот этого — срочно в реанимацию. У него пульс еле прощупывается. Чем он их так приложил?

— Без понятия, — пожал плечами Самохвалов и подозвал молодого сотрудника ресторана.

— Ты видел драку?

— Конечно. Я стоял за кассой.

— А чем он их вырубил? Кастет? Арматура?

— Голыми руками, клянусь. Никакого оружия у него не было, — с жаром заявил кассир.

— Слышали, доктор? «Голыми руками», — сказал Самохвалов.

— Слабо верится. У двоих — переломы челюстей, а у третьего, возможно, основа черепа повреждена. Голыми руками такое не сделаешь.

— Разберёмся, — буркнул капитан и подошёл к одному из пострадавших, который начал приходить в себя. Он что-то мычал.

Челюсть, точно, сломана, — подумал Самохвалов и снова вернулся к кассиру.

— Пойдём, присядем. Расскажешь по порядку.

Они устроились за столиком. Кассир начал рассказ, немного волнуясь:

— В ресторане было полно людей, работали все кассы. Эти трое зашли, начали всех расталкивать. Без очереди лезли. Кажется, оттолкнули того мужика — он им что-то сказал. Один из них оглянулся, вроде как — самый крупный. Пошёл к нему и толкнул. Мужик увернулся. Потом тот полез с кулаками, а мужик снова увернулся. Быстро, ловко. Мне показалось, он боксёр.

— Выводы оставь мне. Рассказывай дальше.

— Простите. Так вот, этот здоровяк замахнулся — и получил в ответ один удар. Всё, упал. Потом двое оставшихся накинулись на мужика. А он, не уворачиваясь, дал одному слева, другому справа. Оба рухнули.

— И всё?

— Да. Три удара — и всё. Зал аплодировал. Я такого не видел никогда.

— Хорошо. Подпиши тут: с моих слов записано верно и мною прочитано. Дату ставить не нужно, она стоит в начале документа. Свободен.

Самохвалов встал, осмотрелся и подошёл к криминалисту.

— Всё снял до того, как их увезли?

— Конечно, начальник. Всё в лучшем виде.

Когда работа в ресторане была закончена, капитан вышел на улицу перекурить. Лил дождь. К ресторану подъехали две дорогие иномарки. Никто не выходил. Люди столпились у закрытого входа, не разбегаясь даже под ливнем.

Вскоре из одной машины вышел мужчина с зонтом и направился к двери. ППСник преградил путь.

— Командир, там наши пацаны. Пропусти, я их заберу, — сказал он.

Самохвалов вмешался:

— Не о «штопаных» ли речь?

— О них. Что с ними?

— Сейчас им оказывают помощь. Поговорить можно, но вряд ли они ответят.

Они прошли внутрь. Один из пострадавших что-то мычал, не в силах говорить.

— Вот я и говорил, — заметил Самохвалов. — Пройдёмте, покажу вам видео.

В комнате охраны им включили запись. Незнакомец молча наблюдал, как его «пацаны» ведут себя вызывающе, как навязывают конфликт — и как одинокий мужчина тремя точными ударами укладывает всю бригаду.

— Да ну на фиг... Этот бегемот — мастер спорта по боксу. А тот второй — чемпион Европы по борьбе. Кто ж этот мужик такой?

— Намекаете, что он тоже спортсмен?

— Говорю прямо: это был боксёр. Где он?

— Под стражей, — спокойно ответил Самохвалов и поблагодарил охранника.

Менеджер подошёл:

— Мы можем открыть ресторан?

— Открывайте. Только у меня просьба — дайте мне первым перекусить, кишки к спине прилипли.

— Конечно. Что желаете?

— Биг Мак, картошку фри с кисло-сладким соусом, вишнёвый пирожок и чай.

— Сейчас всё принесу.

— Ты серьёзно? Здесь будешь есть? Пошли лучше в нормальное место, я угощаю, — предложил незнакомец.

— А это что, по-вашему, не место?

— Да это же фастфуд. Американская дрянь. Только здоровье портить.

— Знаете, что странно? Булка, мясо, овощи — вы это уважаете? А если те же продукты сложить в аккуратную башню и назвать бургером — это уже яд?

— Ладно, хватит мне лекции читать. Отдай мне этого мужика. Я с ним просто поговорю.

— А если он исчезнет? Родственники заявят о пропаже. Думаете, я идиот?

— Да никто заявление не напишет. Слово даю.

— Всё зависит от свидетелей и состояния потерпевших. Если будет тяжкий вред, дело возбудим и без заявлений.

— Ясно... Но дай мне поговорить с ним. Обещаю — пальцем не трону.

— Хорошо. Ждите у машины, я выведу.

Самохвалов уселся за столик и с удовольствием расправился с горячей американской едой.

Фёдор сидел в заднем отсеке милицейского уазика, который ухитрялся пахнуть одновременно сырым металлом, потом, колбасой и парадоксальной надеждой. Наручники, сжимающие его запястья, уже давно перестали быть просто неприятными — теперь они входили в роль. Играли скрипичной партией по пульсирующим венам, сжимали кисти так, что кожа на костяшках начала бледнеть и неметь. Руки были заведены за спину, как у плохого танцора, которого вытащили на сцену из чувства мести.

— Ну что, Теодор из Малайзии, — подумал Фёдор, глядя в мутное стекло, — вот и доигрался в Робин Гуда.

Жалеть о случившемся он, впрочем, не спешил. Всё было честно. Он ел, они зашли, хамили — он отреагировал. Кто-то плачет в таких случаях, кто-то звонит маме. А он — Федя, реагирует кулаками. Такая вот психофизиология.

Через какое-то время задняя дверь распахнулась с сухим щелчком. Пасмурный день встретил его вспышкой света, как старый фотоаппарат — слепо и равнодушно. На пороге стоял мужчина. Ни в форме, ни без формы. Просто мужчина. С чертами лица, как будто их выточили из дерева и забыли отшлифовать.

— Ты кто такой? «Обзовись», — сказал он хрипло, словно полоскал голос табачной жижей.

Фёдор прищурился, изображая культурного международного туриста.

— My name is Theodore and I'm from Malaysia, — ответил он на самом безупречным английском языке.

Мужчина нахмурился. Настоящая недоумённая тень легла на его лоб, как облако на домик в горах.

— Что за хрень? Какая Малайзия? Ты что, не русский, что ли? — удивился он и отошёл, будто услышал, что разговаривает с пришельцем.

— I don't understand Russian. Who are you and what do you want from me? — продолжал Фёдор с улыбкой достойной дешёвой комедии.

— Ну понятно. Турист, залётный, — пробормотал мужчина и закрыл дверь.

Самохвалов рядом фыркнул. Он прекрасно знал, что этот "турист" минут десять назад в «Макдональдсе» красочно и доходчиво выражался по-русски, причём в грамматически правильных конструкциях. Но вмешиваться не стал. Пусть играют.

Машина тронулась, загудела, и Фёдор ощутил, как ритм улицы сменяется подземной вибрацией — шины катили его судьбу куда-то в сторону участка.

Спустя десять минут, которые показались вечностью, уазик остановился. Дверь открылась вновь.

— Выходи, — сказал милиционер.

Фёдор встал, немного пошатываясь. Ноги затекли, как после долгого сидения в эконом-классе. Вести его стал человек в штатском, с прищуром опытного сапёра. По глазам было видно — опер. Классический. Настоящий. С сигаретой, с набором интонаций, с привычкой выжидать паузы и смотреть в душу так, будто там табельное оружие забыл.

Они вошли в кабинет. Просторный, с деревянным столом, облупленными стенами и пепельницей, которую использовали как кофейную чашку.

Фёдора усадили. Наручники оставили на руках. Вокруг было спокойно, даже уютно — как бывает уютно в чужом доме, если ты знаешь, что ты в нём ненадолго.

Опер, как полагается, не представился. Просто закурил, сел, посмотрел.

— Ну и кто же ты такой, Теодор из Малайзии? — спросил он, чуть смягчив голос. Не из жалости. Просто знал, когда надо быть тихим.

— Вам честно сказать? «Или можно промолчать?» — спросил Фёдор, прищурив один глаз и изображая подтаявшего хулигана с южным акцентом.

— Ну, конечно, честно. Или ты всё ещё не понял, где находишься и по самые свои малайзийские уши влип? — сказал он с такой ухмылкой, которая могла бы спровоцировать признание даже у кактуса.

— Пять лет назад меня похитили. Увезли в Китай. Потом переправили в Малайзию. Я сбежал. — Фёдор выдал эту фразу на одном дыхании, как будто это была реплика в спектакле. Без антрактов.

Самохвалов молчал. Молча закурил ещё одну сигарету. Потом затянулся, посмотрел на потолок и произнёс:

— Значит, продолжаем цирк. Ну, хорошо. Посидишь пока в КПЗ. До выяснения личности. А там видно будет.

Он набрал номер на стационарном телефоне — древнем, с закопчённой трубкой — и коротко бросил:

— Заберите Малазийца. В обезьянник его.

Фёдора втащили в камеру как мешок с картошкой — с уважением, но без особой нежности. С глухим щелчком дверь за ним закрылась, и он оказался в квадратной темноте, которая пахла не просто мочой, а каким-то философским отчаянием. Запах был густой, как туман, и имел консистенцию — будто можно было ложкой зачерпнуть и намазать на хлеб.

Наручники с его запястий сняли — неожиданно быстро и почти ласково. Как будто кто-то наконец признал, что и у этого человека, воняющего потом и мокрыми носками, есть право почесать себе нос.

Фёдор сел на бетонную лавку, прислонённую к стене, и на мгновение закрыл глаза. Боль в запястьях постепенно отступала.

Он начал размышлять. Не просто думать, а именно — размышлять. Внутри головы вдруг освободилось место для анализа, логики, даже самокритики.

— Неужели, правда, никому нет дела? — подумал он. — Я же сказал всё, как было. Неужели они не видят, что я не какой-то бродяга или маньяк? Я — Федя. Из Якутии. Мне двадцать два.

Он знал, что если мама и папа когда-то и писали заявление — то это было пять лет назад. За это время на планете сменилось два президента, четыре модных течения и ни одной вменяемой версии, где он мог быть. Но он верил. В маму. В её настойчивость, упертость и умение доставать людей даже через бетонную стену.

С этими мыслями, в полумраке и в невыносимой вони, он задремал. Не спал — именно задремал. Как человек, который знает, что сон — это пауза, а не спасение.

Очнулся он от лязга замка. Дверь камеры приоткрылась, как пасть зверя.

— На выход, — скомандовал голос, и Федя, не переча, встал. Механически протянул запястья, и «браслеты» вновь легли на кожу, будто старые знакомые.

На улице воздух был свежий, но безразличный. Он сел в тот же уазик, с тем же запахом и той же атмосферой — как будто ничего не изменилось, кроме направления.

На этот раз ехали дольше. Фёдор даже успел рассмотреть пейзаж за мутным стеклом: облезлые пятиэтажки, чёрные дворы, какие-то дети с рваными мячами, дым из трубы, и серое небо, которое, кажется, давно забыло, как быть голубым.

Когда уазик остановился и дверь открылась, он вышел и понял: суд. Всё стало чище. Белее. Торжественнее. Это было, как попасть из подвала в библиотеку.

В зале суда пахло линолеумом, бумагой и — внезапно — мятными леденцами. Ему показалось, что где-то в соседнем помещении кто-то пьёт чай с мёдом. Он не знал, почему это раздражало.

Федя оказался в решётчатой клетке. Как животное в зоопарке, но без таблички, где указано: редкий подвид, занесён в Красную книгу. Он молча смотрел вперёд, пока в зале не раздался голос:

— Встать, суд идёт!

Мужчина в чёрной мантии вышел, будто тень. Белый воротничок придавал ему вид церковного служителя, но тон был совсем не евангельский.

Судья сел, посмотрел документы и начал, как будто читал инструкцию по сборке табуретки:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Фёдор слушал. Слово за словом. Как будто каждое из них было не о нём. Как будто он смотрел кино про кого-то другого, только актёр в кадре уж больно на него похож.

— …суд постановил: Теодора Абдул-Хакка, уроженца Малайзии, заключить под стражу сроком на два месяца.

Федя не понял, что обидело его больше — фамилия или страна. Ни того, ни другого в его жизни не было.

— Теодор Абдул-Хакк, вам понятно решение суда? — спросил судья, глядя поверх очков.

— Да, — тихо сказал Фёдор. Голос его прозвучал глухо, будто запоздалое эхо чужого приговора.

— Конвой. Уведите заключённого.

Фёдора снова увели. Опять в автозак. На этот раз машина тряслась дольше, как будто пыталась вытрясти из него остатки самооценки.

Он ехал и думал:

— Два месяца. Значит, домой не скоро. Спасибо, «Макдональдс». Ни бигмака, ни свободы. Проклятый фастфуд. Почему именно я? Почему именно в тот момент?

Он злился. На себя, на уродов, зашедших тогда в ресторан, на судью, который читал приговор, не поднимая глаз. Злился на этот проклятый мир, где честность стала шуткой.

Солнце уже клонилось к горизонту, когда он вышел из машины. Ветер пах осенью и мокрой землёй. В приёмном отделении СИЗО его обыскали, записали, выдали матрас — и повели.

Коридор был длинный. Стены, будто выкрашенные пыльным молоком, светились тускло. По сторонам — двери.

Фёдор шёл, прижимая к себе матрас, как трофей. Он не знал, где он. Что это за заведение. И не знал, что с этого момента его жизнь начнёт совсем другую главу — без обложки, без аннотации, без предупреждения.