Аномалия, рожденная смертью

Глава 13

Сначала был только свет — резкий, обжигающий, как сварка. Фёдор зажмурился и сдавленно застонал. Казалось, что череп его сдавили тисками, и кто-то медленно, мучительно закручивал винты. Он поднёс ладони к вискам, нащупал пульсирующую боль и осторожно приоткрыл один глаз. Затем второй.

Всё вокруг было странным. Стены из глины, влажная земля под руками. Над головой — решётка из толстого бамбука, перевязанная в углах грубой верёвкой. Солнце било прямо в лицо, и сквозь ячейки решётки он увидел небо. Голубое, ясное, совсем не якутское.

— Что за… — прошептал он, и попытался встать.

Яма была мелкой, но всё равно мешала распрямиться — решётка упиралась в макушку. Он толкнул её обеими руками. Без толку. Придавлена. Основательно. Как крышка гроба. Побег исключён.

— Люди! Есть кто-нибудь?! — выкрикнул Фёдор, голос с хрипотцой рванулся в небо. — Эй! Людииии!

Ответом была тишина. Затем — шаги. Кто-то подошёл. Сквозь решётку Фёдор видел только силуэт — солнце било сзади, превращая лицо незнакомца в темную маску. Тот что-то сказал, длинную фразу — не по-русски. Потом медленно занёс ногу и, чуть наклонившись, попытался ботинком придавить Фёдору пальцы, торчавшие между прутьями.

Фёдор резко дёрнул руки вниз.

— Гнида… — прошипел он, и, сжав кулаки, прокричал: — Старшего позови, урод!

Человек исчез. Свет опять ударил в глаза.

Полчаса одиночества. Головная боль утихала, но в голове бушевал шквал. Где он? Почему тепло, если в Якутии сейчас должна быть зима? Как его вообще сюда притащили?

Шорох наверху. И тень — теперь стоящая неподвижно. А потом голос, знакомый до мурашек:

— Очнулся, Федя? Голова, небось, раскалывается?

Фёдор замер. Только голос. Но этого было достаточно.

— Кириллыч… — выдохнул он, узнав повара из Хабаровска.

— Прости, пришлось вколоть тебе лошадиную дозу. Не хотелось, чтобы ты очнулся по пути. Сейчас ты в Китае, под Харбином. Добро пожаловать.

Фёдор оторопел. Китай? Харбин?

— Вы совсем рехнулись? — сипло сказал он, борясь с волной дурноты. — Это что, шутка такая? Я в яме как зверь! Вы с ума сошли?

— Ты и есть зверь, Федя, — спокойно сказал Кириллыч. — Только сам этого ещё не понял. Ты опасен. В ярости — ты как снаряд без взрывателя. Ты неуправляем. А теперь ты будешь драться… под моим контролем.

— А если я откажусь?

— Тогда ты умрёшь. Или нет… — Кириллыч сделал паузу. — Тогда умрут твои близкие. Например, твоя Катя.

Фёдор рванулся к решётке, сжал бамбук руками, будто мог выдрать его из земли.

— Только попробуй, мразь! Я тебя собственными руками...

— Вот и подтверждение, — усмехнулся Кириллыч. — Слишком горяч. Подумай. Завтра продолжим разговор. Только без фокусов. Где ты пытался хитрить — я преподавал.

Он исчез, как тень, а яма снова озарилась солнцем.

Фёдор медленно опустился на колени. Его трясло. Мысли путались, будто в голове бушевала буря. Китай. Как он тут оказался? Паспорта нет, границу никогда не пересекал. Всё — за бабки. Деньги и власть — вот что творит чудеса. Он вспомнил родителей. Катю. Их лица вспыхивали перед глазами — как будто кто-то раз за разом подбрасывал фотографии в костёр его сознания.

Время шло. Солнце клонилось к горизонту, становилось холодно. Земля под телом отдавала сыростью, воздух наполнялся вечерней прохладой.

Он начал отжиматься. Надо было согреться. Хоть как-то. Сил хватило ненадолго. Потом присел в угол, прижавшись спиной к земляной стенке. Он закрыл глаза, пытаясь удержать хоть какую-то мысль, хоть какую-то надежду…

Гром. Как удар по небесному барабану. И почти сразу — дождь. Сначала слабый, потом ливень. Вода струилась сверху, просачивалась сквозь землю, скапливалась под ногами.

Фёдор понял — яму топит.

— Люди! Эй! Кириллыч! Помогите, мать вашу! — он кричал до хрипоты. Никто не пришёл.

Вода поднялась до колен. Потом — до пояса. Он метался по тесному пространству, бил кулаками в решётку. Та не шелохнулась.

— Сволочи… — выдохнул он. Дыхание стало рваным, губы синими. Вода уже доходила до груди. Фёдор стал вставать на носки. Вздох — и снова вверх губами к решётке, ловить воздух.

Это конец? — пронеслось в голове. Он бил решётку до боли в костяшках. Потом начал захлёбываться — вода в бронхах смешивалась с воздухом, вызывая резкие, болезненные спазмы. Всё тело содрогалось от судорог, мышцы не слушались.

Он попытался сделать вдох — но вдохнул воду. Лёгкие вспыхнули огнём. Он забился в конвульсиях. Мир плыл, растворяясь в серой мутной воде. Всё исчезало: звуки, свет, воздух…

Последнее, что он почувствовал — как сердце на мгновение замерло.

Потом — тьма.

— «Доставайте его», — бросил коротко Кириллыч, не повышая голос. Но в этом тоне сквозило ледяное безразличие, словно он приказывал вынуть закопчённую свиную тушу из коптильни, а не тело человека.

Трое бойцов молча кивнули. Мгновенно, без лишней суеты, как профессиональные мясники, они спустились в яму и, взяв Фёдора под плечи и под колени, выволокли его наружу. Он был как тряпичная кукла — обмякшее тело с синими губами и неестественно вывернутыми пальцами. Изо рта тянулась тонкая нить слюны, лицо стало серым, как пепел.

Один из бойцов сразу же опустился на колени и начал отработанными движениями проводить сердечно-лёгочную реанимацию — ритмично нажимал на грудную клетку, считая про себя, затем резко влил в лёгкие воздух. Вскоре к нему присоединился второй. Фёдор не подавал признаков жизни, лишь голова его бессильно болталась, будто оторванная от шеи.

Прошло около минуты. И вдруг — дёрнулся палец. Затем плечо. Потом тело выгнулось дугой, и Фёдор, как выброшенный на берег кит, издал рваный, надсадный хрип и впился ртом в воздух, судорожно втягивая в себя кислород. Он кашлял, плевался, стонал, сотрясаясь всем телом, и словно возвращался с того света, будто выныривал из вязкой смолы.

Кириллыч, как ни в чём не бывало, сел рядом на корточки. Его тень упала на лицо Фёдора, и тот замер.

— «Ты же понимаешь, Федя, что твоя жизнь для меня — ничто», — сказал он мягко, почти отечески, будто уговаривал ребёнка съесть суп. — «Ты просто мясо. Кусок белка. Можно закопать, можно сдать в переработку, можно перепродать — в зависимости от температуры и спроса».

Он усмехнулся, поправляя рукав чистого поварского халата, который небрежно был накинут поверх чёрной футболки с жирным пятном.

Фёдор с трудом приподнял голову, но тут же опустил её, свернувшись на земле калачиком, как избитый щенок. Его плечи задрожали, дыхание стало рваным и хриплым, а из горла вырвался сдавленный, неровный всхлип. Он заплакал. Беззвучно, по-детски. Прижав лицо к грязным коленям, судорожно хватая ртом воздух.

— «Я… я согласен», — выдавил он сквозь слёзы.

— «Вот только всё забываю, что ты ещё несовершеннолетний, щенок. Ребёнок», — проговорил Кириллыч, вглядываясь в лицо Фёдора, словно оценивая прожарку мяса. — «Если бы не твоя внешность… Ладно. Жить будешь в отдельной комнате. Извини, но под замком. Ты у меня всё-таки товар, а не гость».

Он махнул рукой, и бойцы подошли. Один надел на голову Фёдора плотный мешок, в нос ударил запах плесени и крови. Другой поднял его под мышки, словно мешок картошки. Так его уволокли.

Комната была не тюрьма — хуже. Это была забытая богом дыра без единого окна, в которой даже стены, казалось, подгнившие. Вместо туалета — ведро. Вместо воды — ничего. Вместо кровати — тонкий, продавленный матрас, который скорее годился бы для того, чтобы укрыться, чем спать на нём.

Сквозняк гнал сырость по углам. Глухо хлопала за стенкой труба. Иногда где-то за потолком скрежетало, будто крысы грызли металл. Сначала он пытался считать дни — по еде. Раз в сутки приносили поднос с чем-то едва тёплым и бутылку воды. Сколько прошло — три дня? Пять? Десять? Сознание расплывалось в темноте.

Однажды он услышал шаги. Тот самый человек, что приносил еду и убирал ведро, снова вошёл, как всегда — громко, уверенно. Приказал Фёдору отойти к стене. Всё, как всегда. Только вот сегодня Фёдор не ушёл совсем. Он подался вглубь комнаты, но оставил себя под углом обзора, слегка присев. Ждал. Дышал через нос, сдерживая себя. Руки дрожали.

Мужчина подошёл к ведру. Наклонился. Схватил его. Повернулся спиной.

В этот момент Фёдор, бесшумно, как хищник, подскочил и нанёс единственный, но чудовищно точный удар кулаком в челюсть. Его пальцы хрустнули, когда встретились с костью. Тело мужчины враз обмякло и рухнуло на пол.

Фёдор метнулся к двери. Приоткрыл. Пусто.

Сделал шаг. И тут — глухой удар в затылок. Искры в глазах. И мрак.

Очнулся на том же матрасе. Только теперь — без света. Темно. Как в могиле.

Он не кричал. Лежал и слушал собственное дыхание. Так прошли ещё дни. Возможно — недели. Еду всё ещё приносили. Темнота сгущалась внутри головы.

Но тогда началась трансформация.

Он начал тренироваться. Сначала понемногу — отжимания, приседания. Потом — больше, дольше, до боли. Он качал пресс, прыгал, бил себя по груди. Стал наматывать тряпки от матраса на кулаки — и бил в стену. Каждый удар — боль. Ссадины. Кровь. Потом — корки. Потом — шрамы.

Из мальчишки с глазами испуганного лосёнка рождался зверь. Голодный, выносливый, с огнём в груди.

Он не знал, сколько времени прошло. Считал дни по подносам. Было около шестидесяти. Он стал сухим, как канат, а мышцы — как стальные тросы. Спал мало, ел как зверь, тренировался с фанатизмом.

И вот, однажды, дверь отворилась вне графика.

Тот же человек, что приносил еду, стоял на пороге. Молча поманил рукой. Фёдор встал. И снова — тот самый жест рукой: «стой».

Из кармана были извлечены наручники. Металлические, холодные. Кинули к ногам. Фёдор надел.

Так начался его первый выход за два месяца.

Он шёл следом за носильщиком еды. Позади — человек с автоматом. Тыкал в спину, подгоняя.

Коридоры — бесконечные, как кишки гигантского зверя. Трубы, гул, свет. Потом — лестница. Потом снова переход. И, наконец, — дверь наружу.

Свежий воздух ударил в лицо, как пощёчина. Он вдохнул полной грудью и ощутил: жизнь. Настоящую. Грязную. Смердящую. Но живую.

На крыльце особняка, закурив сигарету, стоял Кириллыч. Лицо у него было светлое, как у повара после смены.

— «Ааа, Федор. Очень рад тебя видеть», — сказал он, выдыхая дым.

— «Не могу ответить вам взаимностью», — процедил Фёдор сквозь зубы. В голосе скребли стекло ненависть и холод.

— «Понимаю. Оторвали от мамкиной сиськи — и теперь ты зол на весь мир. Но, поверь, это вынужденная мера. Всё это — ради будущего. Для дела», — сказал он и усмехнулся. — «Сегодня у тебя праздник. Душ. Одежда. И сюрприз».

— «У меня что, день рождения?», — усмехнулся Фёдор, не сводя с него взгляда.

— «Нет. Но если всё пройдёт как надо, то считай, это будет твоё второе рождение», — подмигнул Кириллыч.

Снова крик на китайском. Снова бойцы. И Фёдора увели. Но теперь — в чистое. В светлое. И, возможно, в ещё большую темноту.

Он стоял под тусклым светом лампы в предбаннике, почти не моргая. За последние два месяца глаза привыкли к кромешной тьме. Свет бил по зрачкам, словно раскалённые иглы. Он щурился, но не подавал вида — не хотел дарить этим ублюдкам ни намёка на слабость.

Молча ждал, пока китаец, молчаливый как статуя, снимет с него наручники. Тот щёлкнул замками, не глядя в глаза, и указал на дверь — стальная, в керамической плитке, как в хирургии. Фёдор вошёл. Из стены торчал душевой кран, в углу — таз с чистой одеждой. Пол бетонный, со сливом. Всё стерильно до отвращения.

Он стал под воду. Горячая струя обожгла кожу, но он не шелохнулся. Мылся без мыла — только руками, растирая грязь, кровь, пот, воспоминания. Глядел в пол, где вода уносила за собой куски его прежнего «я». Того мальчишки, что прилетел в Хабаровск на соревнования. Того, кто верил людям. Того, кто еще думал, что всё можно изменить.

Одежда — спортивный костюм, новый. Тёмно-синий, плотный. Обувь — мягкие кроссовки. Всё выдано, как смертнику перед расстрелом: чисто, размер в размер, будто по заказу.

Когда он вышел, Кириллыч уже ждал во дворе. Стоял, опершись на перила, в одной руке — сигарета, в другой — бокал с вином.

— «Смотри-ка. Стал человеком. Почти», — сказал он, разглядывая Фёдора.

— «Зачем всё это?» — спросил тот.

— «Всё просто, Федя. Ты — актив. Инвестиция. Ставка. Мы вложили в тебя — теперь хотим прибыль», — он сделал глоток. — «Ты же дрался раньше? На ринге? Теперь дерись здесь. Только без перчаток. Без судей. Без дурацких правил».

Фёдор сжал кулаки. Костяшки побелели.

— «Вы что, подпольные бои устраиваете?»

— «А ты думал, мы здесь, в тайге, грибочки солим?», — усмехнулся Кириллыч. — «Тут у нас такая Мекка — приезжают люди с деньгами со всего мира. Китай, Корея, даже арабы. Хотят зрелищ. Крови. А ты им это дашь».

Фёдор смотрел прямо в глаза, не отводя взгляда. Говорил медленно, ровно:

— «Я убью вас. Всех. Клянусь».

Кириллыч улыбнулся, как будто услышал старую добрую шутку.

— «Вот и хорошо. Вот за это я тебя и уважаю. Только убей сначала кого-нибудь на ринге. По-настоящему. Порви. Пусть в зале орут, как стая шакалов. Пусть ставки растут. А потом — может быть, я даже дам тебе билет домой. А может — и нет».

Он бросил сигарету под ноги Фёдору, раздавил носком.

— «Первый бой завтра. Ночью. Дают два к одному, что ты не переживёшь первый раунд. Докажи им, что ошиблись. Или умри — как мужчина».

Фёдора увели обратно, но не в ту вонючую дыру. Теперь его заперли в комнате с окнами под потолком, с матом на полу и даже зеркалом. Подарок. Или клетка с видом.

Он не спал всю ночь. Сидел на полу, упершись лбом в колени. Вспоминал, как бил мешки в спортзале, как тренер Евгений Сергеевич орал: «Левый держи! Левый, мать твою!».

Вспоминал и чувствовал, как внутри медленно поднимается нечто новое. Не страх. Не злость. Что-то иное. Как будто в нём поселилось существо. Холодное. Заточенное. Без имени. Оно сидело глубоко, в самом животе, свернувшись клубком.

И завтра оно выйдет наружу.

Машина петляла по каким-то переулкам, будто водитель вёл не по навигатору, а по памяти, как по извилинам собственного мозга. Фёдор сидел на заднем сиденье, уставившись в окно, и с каждой минутой чувствовал, как внутри нарастает нечто между тревогой и тупой злостью.

— Куда мы едем? — спросил он, не отрывая взгляда от мелькающих мимо домов, похожих один на другой, как клоны.

— Потерпи. Уже подъезжаем... Вернее, уже приехали, — равнодушно бросил Кириллыч, хлопнул дверью и вышел.

Они остановились в узком переулке, настолько узком, что если бы тут вдруг выскочила встречная машина, то пришлось бы сдавать назад до самого начала. Фёдор успел заметить обшарпанную стену высотки, серую как сырая бумага, и неприметную дверь с решёткой.

Двое в штатском подошли с обеих сторон, и, словно по-доброму, но твёрдо, взяли его под локти. Наручники на запястьях хрустнули — неудобно. Мыться в душе с ними было унижением, но никто и не думал их снимать. И сейчас — тоже.

Один из сопровождающих постучал в дверь. Щёлкнуло смотровое окно. Появились глаза. Разговор был короткий и странный — как шёпот в аду. И дверь отворилась.

За ней начались коридоры. Бесконечные. С запахом плесени, гари и чего-то тухлого. Вниз. Потом вверх. Потом опять вниз. Как будто это не здание, а гигантская кишка, которая медленно переваривает тебя.

Фёдор почувствовал, как воздух становится влажным и тёплым, будто ты попал в баню, но без пара. И воняло. Спертый воздух с запахом мужского пота, мочи, дешёвой еды и старого железа. И шум — гул, напоминающий рев тысяч мух в консервной банке.

— Проходи, — сказал Кириллыч и слегка подтолкнул Фёдора вперёд.

Они вышли на что-то вроде балкона. Наверху были деревянные скамейки, как на арене цирка бедных. Внизу — ринг. Нет, не ринг. Квадрат песка, по краям обнесённый самодельными перилами. В центре — вмятины, следы крови, и кое-где — обломки челюстей, возможно.

Фёдор сел. Доска скамейки скрипнула. Ему было страшно. Он не подавал вида. Он не умел.

— Сегодня у тебя два боя, — сказал Кириллыч, глядя в ринг, словно произносил что-то вроде «погода хорошая» или «картошка подгорела».

Фёдор обернулся. Он смотрел на повара, как зверь на мясника. Так, чтобы тот понял без слов: если бы сейчас не наручники — он бы грыз ему глотку.

— Сейчас будет драться король подпольного Харбина. И тебе, Федя, его нужно победить. «Это твой путь в новую жизнь», — сказал Кириллыч и усмехнулся, как будто это был тост.

Фёдор молчал. Но внутри — гремел. Там, в груди, начинался пожар.

— Но, — продолжал повар, — сначала тебе надо выжить в четырёх других боях. Один — сегодня. Остальные... если доживёшь.

— Ненавижу тебя, тварь, — сказал Фёдор тихо. Почти нежно.

— Полегче, Федя. Я ведь тебе в отцы гожусь. Уважение к старшим никто не отменял, — ухмыльнулся Кириллыч. — А ещё, кстати. Ты теперь знаешь, зачем я не давал тебе бриться и стричься. Ты похож на бомжа. Это маскировка. Типа отброс, решивший подзаработать перед суицидом.

Фёдор усмехнулся, но улыбка вышла сквозь зубы.

— А моя доля? — вдруг спросил он. — За что мне рвать жилы? Только ради твоей кормушки?

— О! Вот это уже деловой разговор! — оживился Кириллыч. — С каждой победы — твои десять процентов.

Фёдор громко выдохнул через нос.

— Иди сам тогда и дерись. Может тебе и маска бомжа не нужна.

— Ахах... — Кириллыч фыркнул. — Смешно. Ты — мой пленник. И всё же, ладно... Сколько хочешь?

— По-честному. «Пятьдесят на пятьдесят», — спокойно сказал Фёдор.

Кириллыч вжался в спинку скамьи. Лицо его потемнело, как хмурое небо перед грозой.

— Ты охренел? — зашипел он.

Но тут из зала раздался рев.

На ринг вышел он — король. Огромный. Европейская внешность, мышцы как бетон, рост — под два метра, вес — с грузовик. Лысый, сверкающий, как статуя злобы. Его противник — азиат. Тоже крупный. Но дрожащий. Глаза бегали. Страх — тотальный, как вирус в крови.

Начался бой.

Король двигался неторопливо. Сандалии шуршали по песку. И вдруг — удар. Не по человеку — по песку. Всплеск, и песок — в глаза азиату. Тот вскрикнул, инстинктивно потянулся к лицу. И в эту секунду — удар ногой в грудь. Воздух вышел из него, как из пробитого мяча. Он отлетел назад, ударился спиной о доски.

Фёдор сжал кулаки.

Король шёл как на прогулке. И бил. Бил по голове, печени, селезёнке. Азиат плевался кровью. Король подбадривал зрителей, позировал, смеялся. Потом — финал. Подошёл. Взял за горло. Резко рванул. Гортань хрустнула в его руке, как куриная кость.

Фёдор не отрывал глаз. Его трясло. Это был не бой. Это было — убийство с аплодисментами.

— Ну что, — сказал Кириллыч. — Пора и тебе.

Фёдор не встал.

— Удачи тебе, Кириллыч. «В первом бою», — спокойно сказал он и скрестил руки на груди.

— Не понял. Это что за бунт?

— Мы не договорили. За что мне умирать? Ради тебя?

— Пятнадцать процентов. Уютная комната. Трёхразовое питание. И чтоб без понтов, сопляк!

Фёдор усмехнулся. Это была усмешка без радости.

— Пятьдесят. Или пошёл ты.

Кириллыч достал мобильник. Нажал пару цифр. Поднёс к уху.

— Убейте его отца и мать. А девку... сначала повеселитесь, потом ликвидируйте, — сказал он ровно, как будто давал заказ на пиццу.

Фёдор резко повернулся.

— Ладно, ладно! Всё понял!

Кириллыч молча смотрел на него. Глаза были ледяные.

— В Китае тебя никто не найдёт, Фёдор. И твою семью — тоже. Так что... закрепим договор?

Фёдор сглотнул.

Он не боялся боли. Он боялся — бессмысленной смерти своих близких. И он знал: если сейчас скажет "нет" — всё закончится. Навсегда.

— Тридцать. И два боя — сегодня. «Потом будем говорить дальше», — сказал он. — И, да. Наручники сними. Или ты совсем трус?

Кириллыч махнул бойцам.

— Отстегните. Пусть почувствует свободу перед клеткой, — сказал он и добавил, почти ласково: — Иди, Школьник. Сегодня твоя премьера. Только постарайся не сдохнуть слишком быстро. А то я тебе даже памятник не поставлю.

Пахло пылью, потом и железом. Свет бил ярко, но не сверху, как на обычном ринге, а от десятков подвешенных по периметру ламп, ослепительно-белых, как допросные в кабинете следователя. Фёдор стоял в центре арены, окружённой стенами из дерева и людскими силуэтами на балконах. Под ногами хрустел мелкий песок, с которым мешалась засохшая кровь. Она была повсюду — в трещинах пола, на деревянных опорах, даже на стальных прутьях, которыми огорожена арена.

Он знал — это место не спортзал. Это бойня.

Стены говорили за себя: на одной из них иероглифами были выведены имена бойцов и цифры. Коэффициенты. На «Школьника» — шесть к одному. А это значило только одно: его считали мясом. Разменной монетой для ставок. Трупом, которого ещё не уложили, но уже подсчитали выигрыш.

— Ай да Кириллыч, ай да сукин ты сын... — с хриплым смехом выдохнул Фёдор, когда увидел, кого против него выпустили.

На арену выскочил чернокожий мужчина — гибкий, как змея, с телом танцора и глазами хищника. Его волосы струились вьющимися кудрями по плечам, а движения были настолько стремительными, что казались нереальными. Он двигался, будто плевал на законы физики — сальто, винты, резкие вращения в воздухе. Казалось, он не касался земли — левитировал, словно демон.

Фёдор смотрел, как тот выписывает пируэты, и в голове всплывал старый фильм с Ван Даммом. «Капоэйра… Вот откуда ты, черт подери…» — вспомнил он, и вдруг хохотнул. Не от веселья, а от абсурдности ситуации.

— Он там что, ржёт?! — недовольно прошипел Кириллыч, сидящий где-то в тени за перилами.

Капоэйрист, услышав смех, остановился и уставился на Фёдора. Несколько секунд — абсолютная тишина. А потом он сорвался, сделав винт с разворотом, устремившись в сторону «Школьника».

Фёдор исчез. Просто испарился из той точки, куда летел удар. Кириллыч даже привстал — не поверив глазам.

Всё произошло в считаные мгновения. Фёдор метнулся к краю ринга, запрыгнул на помост, оттолкнулся, развернулся в прыжке и с силой вбил прямой кулак в грудь противника — точно в область сердца. Раздался смачное, влажное "хрясь", будто кто-то переломал ствол дерева. Тело соперника рухнуло, как мешок с мясом. Песок под ним тут же окрасился алой кляксой.

Наступила тишина. Абсолютная. Так тихо, что Фёдор слышал собственное сердцебиение — глухой, панический стук где-то в груди.

Он поднял взгляд — на балконах, за деревянными перегородками, десятки лиц. Китайцы. Мужчины в костюмах, женщины в мехах, кто-то в кимоно, кто-то в спортивных куртках. Все — молча смотрели. И ненавидели. Не человека. Не Фёдора. А того, кто нарушил их прогноз. Их деньги.

Через мгновение тишину прорезал скрип двери. Вышел человек в белом халате, сел на корточки, нащупал пульс, потом медленно поднялся и, повернувшись к публике, показал над головой крест. Аплодисменты начались вяло. Потом нарастали. И вот уже зал гремел — рукоплескал победителю, чужаку, пришельцу из ниоткуда.

Фёдора увели. Он шёл, не чувствуя ног. Всё казалось сном. Коридоры — как кишки огромного зверя. Пахло плесенью, хлоркой и кровью. В комнате, куда его завели, был кожаный диван, телевизор, бутылка воды и — Кириллыч. Спокойный, ухмыляющийся, с бокалом виски в руке.

— Первый бой пройден. Браво. «Неожиданно для боксера», — сказал он и поставил стакан на стол. — Напоминаю: следующий бой будет сложнее. Готов надрать задницу новому зверю?

— Как будто у меня есть выбор, — спокойно ответил Фёдор. Говорил спокойно, но внутри клокотал яд.

— И помни, — повар нахмурился, — бой считается оконченным, только если соперник мертв. Это не ринг, это — плата. Думаешь, просто так тебя выбрали? Люди любят видеть смерть.

В этот момент дверь отворилась, и худощавый мужчина, говорящий по-китайски, замахал Фёдору: мол, идём.

— Удачи! — хохотнул Кириллыч. — Она тебе точно пригодится...

Следующий противник Фёдора появился почти беззвучно. Маленький человек, в белоснежном кимоно. Черный пояс — с красными иероглифами на концах. Он не делал сальто. Он просто стоял, спокойный, как статуя, с лицом монаха, который готов умереть, но не отступить. Его стойка была похожа на боксерскую, только руки были не в кулаках — открытые ладони, расслабленные, но опасные.

Они сблизились. Песок скрипел под ногами, как старая гусеница танка.

Внезапно — как молния — китаец рванулся. Его рука пронеслась мимо уха Фёдора, оставив после себя жгучее жало. Он едва успел увернуться, но почувствовал — если бы не успел, был бы мертв. Это был удар по горлу.

— Он пришёл не танцевать, — понял Фёдор. — Он пришёл убивать.

В Харбине его знали по-разному. Кто-то звал его просто Ши-фу — учитель. Кто-то — Призрак Центральной Линии. А те, кто однажды оказался с ним лицом к лицу в поединке, называли его "Тень с костяными пальцами". Потому что именно так ощущался его удар — будто костяной палец судьбы коснулся твоего горла.

С малых лет Дю Хань жил в бедных районах Харбина — серые дома, запах варёного соевого соуса и раскалённого металла, крики торговцев, и постоянное, вязкое ощущение нищеты, от которой не отмыться даже кипятком. Его отец — рабочий на сталелитейном заводе, мать — продавщица лапши. Семья никогда не имела многого. Единственное, что у него было — тело и боль.

В 9 лет его отдали в школу Вин Чун — не потому, что хотели сделать из него мастера, а потому что он сам пришёл туда с разбитым носом и фразой:

— Я не хочу больше убегать.

С этого началась новая жизнь. Вин Чун — это не о шоу, не о цирке. Это про контроль. Про то, как чувствовать каждое движение противника, как чужую боль впитывать в свои связки и возвращать её обратно, умноженной в десять раз. Вин Чун — это когда ты учишься быть клинком, который всегда направлен вперёд.

Он рос. Резко. Упруго. В его руках ломались доски, пальцы проходили сквозь мешки с песком, а взгляд становился острым и прозрачным, как лезвие. В 23 он уже обучал других. В 30 открыл свою школу — не ради денег, а ради чистоты. Его ученики кланялись перед боем, и даже воздух в зале пах уважением.

Но всё изменилось в один день.

Удар был чистым. Не сильным — даже не самым тяжёлым за тот день. Кулак другого ученика лишь вскользь задел висок молодого Чэнь Цзэня — парень потерял равновесие, упал, вздрогнул и… не поднялся. Сердце остановилось. Язык запал. В глазах — лопнувшие капилляры, будто внутри черепа произошёл взрыв.

Мгновение — и жизнь оборвалась.

Скорая приехала, но это было уже посмертно.

Чэнь Цзэнь был сыном высокопоставленного чиновника. Очень высокопоставленного. Того самого, кто был хозяином подземного мира Харбина. Человека, который организовывал бои без правил в старых доках, за чертой города, в холодных ангарах, где кровь пахла ржавчиной.

— Ты убил моего сына, — сказал он Дю Ханю, глядя в глаза, холодно и без пафоса.

— Я не касался его. Это был спарринг…

— Не важно. Ты его учитель. Ты дал ему оружие. А теперь плати.

Сначала были угрозы. Потом подожгли дом сестры. Потом пропал племянник — на сутки. Просто исчез, чтобы потом вернуться со сломанной ногой и взглядом, полным ужаса. Дю понял: выбора у него нет.

— Ты пойдёшь на ринг. И ты будешь драться. Слабее, сильнее — всё равно. Будешь драться, пока я не скажу: достаточно.

Он согласился. Потому что был отцом. Потому что знал: боль может быть не только физической. И потому что внутри него уже что-то сломалось.

Первый бой. Подземный ангар. Песчаный ринг, железные трубы вместо турникетов, крики пьяной публики, и вонь перегара, смешанная с потом и страхом. Его противник — амбал из Маньчжурии, с руками, как глыбы, и лицом, покрытым старыми шрамами. Молча. Без приветствий. Без ритуала.

Удар. Ещё один. Локоть в горло. Колено в печень. Боль, кровь, песок, хруст.

Сломанные пальцы, треснувшее ребро, откушенный кусок языка. Победа — и плевок в лицо от судьи. Никто не хлопал. Никому не было дела.

— Ты зарабатываешь мне деньги. Всё. Иди готовься к следующему бою.

Так прошёл год. Потом ещё один. Его тело покрывали рубцы. Кости срастались криво. Пальцы не разгибались полностью. Он перестал чувствовать боль, как раньше — всё было притуплено. Как будто его внутренний голос навсегда сел в темноте и молчал.

Однажды, после боя с вьетнамским бойцом, когда ему вкололи железный крюк под лопатку, он шёл по коридору, оставляя за собой кровавый след. И кто-то из молодых бойцов спросил:

— Ши-фу, вы чувствуете страх?

Он остановился, повернул голову, медленно.

— Страх — это привилегия живых. Я умер, когда погиб мой ученик.

Через три года он уже сам просил организаторов ставить его в бой. Он не мог жить без ринга. Без удара. Без крика толпы. Это был его способ выжить. Его кровь уже не останавливалась с первой перевязкой — кожа была как папирус. Её хватало на один-два раунда.

Иногда он дрался с юнцами, иногда — с психами на стероидах. Его кидали на разных соперников. Однажды он сломал человеку позвоночник, нанеся удар локтем под углом, о котором в книгах по боевым искусствам не пишут. Другому он раздавил колено, надавив пальцем в определённую точку. Он знал анатомию врага лучше, чем свою собственную.

Но он никогда не убивал. До встречи с тем, кто оказался быстрее.

Он не знал, что этот бой станет последним. Но тело знало. Где-то в глубине, между костями и суставами, между напряжёнными мышцами и спокойной, размеренной душой старого мастера уже царапалась мысль: «Сегодня ты не вернёшься».

Песок под ногами был холодным, несмотря на душный, спертый воздух арены. Кровь, пот и страх пропитали ринг, на котором сегодня очередные два бойца должны были сразиться не ради славы или чести, а ради развлечения толпы. Мокрые лица в темноте трибун, пьяные выкрики, свист, крики, азарт. Всё сливалось в одну гулкую варварскую мелодию. Но Дю Хань давно научился не слышать её. Ему нужно было сосредоточиться на дыхании. Вдох. Выдох. Почувствовать песок под ступнями. Услышать своё сердце. Он стоял напротив молодого парня — хмурого, с полусумасшедшими глазами, похожего на бездомного, но с каким-то ледяным спокойствием во взгляде, словно он уже был в другом мире. Этот взгляд Дю Ханю напомнил взгляд людей, переживших клиническую смерть. Ни страха. Ни интереса. Ни злости. Только присутствие, сосредоточенное и непроницаемое.

— Хм... ты не обычный мальчишка, — пробормотал Хань про себя, принимая стойку Вин Чун, чуть выдвинув левую ногу вперёд и расслабив плечи.

Парень кивнул. Легко. Даже без агрессии. Он будто ждал чего-то. Ждал движения.

Дю Хань начал первым.

Он всегда начинал первым, чтобы почувствовать, как движется противник, насколько хорошо он слышит бой. Резкий шаг вперёд, плетью выброшен кулак в висок — удар был рассчитан точно: на замедленную реакцию и инстинктивную защиту. Но кулак прошёл в пустоту. Противник будто исчез. Нет — он просто немного наклонил голову. Без усилия, даже без дерганья. Дю не чувствовал тела, которое бы реагировало на страх. Этот человек не защищался. Он наблюдал.

Следующая комбинация — три быстрых удара ладонями по центральной линии, с добиванием в солнечное сплетение. Вин Чун в чистом виде. Молниеносная техника. Но тело парня двигалось как ртуть, он скользил вдоль линии атаки, не тратя ни капли энергии, и не отвечал.

Раздался первый свист с трибуны.

Хань почувствовал, как по позвоночнику пробежал холод. Он не привык к равнодушию соперника. Слабые сыпались. Опытные отвечали. Безумные бросались в лобовую. Но этот не делал ничего. Он просто ждал.

И когда Хань потерял ритм, сделав слишком широкий шаг, чтобы провести удар ногой по колену, Федя слегка повернул корпус — и Хань упал.

Он впервые упал, не от удара, а от пустоты. Земля ушла из-под ног. Песок ударил по лицу. Трибуны взорвались хохотом. Кто-то плеснул в ринг пивом. Кто-то заорал:

— Китайская обезьяна! Вставай, дерись, падаль!

Хань поднялся, чувствуя, как в висках пульсирует обида. Он не хотел злости, не хотел эмоций — они разрушали технику. Но толпа... она заражала. Особенно когда ты сам уже на краю. Он бросился вперёд, серией резаных ударов по горлу, груди, плечам. Всё было быстро, чётко, как по учебнику. Федя стоял неподвижно. Но каждый удар проходил мимо. Он лишь шагал вбок, чуть наклонялся, а потом неожиданно — взял его за запястье.

Одним движением.

Пальцы, как капкан. Железный. Он просто остановил весь этот шквал ударов, как бы говоря: «Достаточно. Моя очередь».

Следующее, что почувствовал Хань — это взрыв.

Его голова дёрнулась назад, словно в неё врезался поезд. Щелчок — сломанный нос. Кровь. Горячая, пенящаяся, разбрызгивающаяся по песку. Он не успел даже закрыться, как вторым ударом Федя снёс ему щеку — не кулаком, а лбом, как животное. Челюсть затрещала, зубы разлетелись. Потом тьма. И тут же свет. И снова удар — снизу вверх, под подбородок. Всё внутреннее сотряслось. Мозг стучал в череп как бешеный.

— Федя, давай! — ревел с трибун кто-то чужой, голос ломал воздух как нож.

Дю не успел подумать.

Он даже не понял, когда Федя шагнул вбок и вкрутился в корпус. Следующий удар, вогнанный ему под рёбра, остановил сердце. Реально. Он почувствовал, как грудная клетка вдавилась, как-то неестественно, и внутри всё сжалось. Потом — второй удар. В тот же ритм. Как по метке. Как будто знал.

Ты убиваешь меня с музыкой... — подумал Хань, и его ноги начали подгибаться.

Мир стал красным. В горле закипела кровь. Он закашлялся, пытаясь сделать вдох, но не смог. Изо рта вылетел сгусток — густой, горячий, пахнущий железом и солью. Он рухнул на песок, лицом вниз.

Но разум не погас.

Он видел. Сквозь пульсирующую боль, сквозь судорожные вздохи, он видел ноги Феди, потом медленно поднимал взгляд. Парень стоял спокойно, глядя вниз. Без радости. Без ярости. Просто глядя.

Дю Хань подумал: «Ты не зверь… ты — уцелевший».

Он хотел что-то сказать. Извиниться? Поблагодарить? Кто знает. Из его рта только вылетел ещё один кровавый пузырь. Сердце дернулось. Потом снова. Потом остановилось.

Он упал лицом в песок и больше не встал.

Вид сверху — как в кино. Ринг. Тело. Красный след от центра и до кромки песка. Зрители стоят. Кто-то хлопает, кто-то орёт. Кто-то рвёт купюры. Кто-то плачет.

А в тени, где стояли тренеры и прислуга, кто-то тихо сказал:

— Он был великим. Погиб достойно.

— А здорово я тебе с трибун выкрикнул, и ты сразу же убил этого чертового китаёзу, а? — с ухмылкой сказал Кириллыч, встречая Федора у выхода с ринга.

Федя промолчал. Он был весь в крови, но в его глазах не было торжества. Только глухая, уставшая ярость.

— Не надо мне ничего кричать, я сам всё вижу, — процедил он.

— Ладно, не кипятись, — отмахнулся повар. — На сегодня это всё. Завтра два боя. А потом — король.

Федя посмотрел на него исподлобья.

— Думаю, ты убьёшь его, как и всех. А значит, мы с тобой заживём красиво. Будем выбирать сами соперников. И цену. По твоему курсу.

Когда Федор вернулся в комнату, на вилле было тихо. Ванная — теплая, полная, как омут. Он лежал в ней, глядя в потолок. Он не чувствовал рук. Ни ног. Только сердце, забивающееся через раз, словно тоже боялось — не сломано ли оно. В его голове всё ещё был взгляд Дю Ханя. Последний взгляд.

А завтра — кровь. И снова песок. И снова бой.

Он стоял на песчаном ринге. Воздух был вязкий, как топлёный воск, и пах железом, потом и чем-то ещё — мёртвым, давно умершим, но всё ещё оставшимся здесь, среди слежавшегося песка. Над ним, будто из другой реальности, висел глухой свет ламп, и ни одного человека на трибунах — ни крика, ни шороха. Только гулкое, леденящее одиночество.

Вдруг медленно, с лёгким скрипом, отворилась дверь. Из неё выступил он — Король. Высокий, массивный, будто выточенный из гранита. Он не сказал ни слова. Просто шёл — не тяжело и не громко, а стремительно, как смерть, у которой нет нужды в представлениях. Его шаги заглушались песком, но этот звук будто разносился внутри самого Фёдора.

Он шагнул вперёд. Песок предательски шуршал под подошвами, но Фёдор уже не слышал этого. Он был собран, как пружина, сжата до предела. Его мышцы напряжены, взгляд выверен, сердце, несмотря на тревогу, стучало ровно.

Король атаковал внезапно. Без замаха, без объявления. Просто — как хищник, уставший ждать. Фёдор парировал, уходил вбок, сбивал удар на полпути, но всякий раз, когда пытался атаковать в ответ — всё рассыпалось. Его удары, как будто проходили сквозь тело Короля, не причиняя тому ни малейшего вреда. Тот двигался с пугающей экономией движений — будто всё знал заранее.

Несколько минут — или, может быть, секунд — прошли в этом гнетущем танце: удар, уклон, ответ — и снова глухая, липкая безрезультатность. В какой-то миг Фёдор увидел шанс. Слишком хороший, чтобы быть правдой. И всё же — он пошёл на риск. Размахнулся, вложился, выплеснул весь накопившийся яростный жар в этот единственный удар — но Король отшатнулся и, ловко наклонившись, вцепился ему в горло.

Мёртвая хватка. Лёгкие в одну секунду оказались заперты. Кровь в висках застучала с удвоенной силой. Мир начал обрушиваться. Всё в глазах потемнело, потекло вниз, как ртуть, как смазанная краска. Он задыхался, бился, бил ногами по песку, цеплялся за королевские запястья, чувствуя, как жизнь уходит. Пальцы Короля были, как железные клещи — беспощадные, безэмоциональные. В следующую секунду всё исчезло.

Он видел себя со стороны. Как Король, не сказав ни слова, отбросил его обмякшее тело на песок и пошёл прочь — медленно, без торжества, просто разворачиваясь и уходя обратно туда, откуда пришёл.

— Ты что, умер? — голос, будто прорвавшийся сквозь толстую толщу воды.

— Аууу, просыпаемся, воин.

Реальность врезалась в него, как удар кулаком по лицу. Он вскрикнул, захрипел, вскочил, обливаясь потом. Грудь ходила ходуном, в висках шумело, а в горле стоял ком.

— Твою же мать, Кириллыч! — прохрипел он, вытирая холодный пот с лица и осматриваясь.

— Какого хрена ты тут делаешь?

— Я тебе звонил — не берёшь трубку. Пришёл сам, а ты дрыхнешь как убитый, — пожал плечами Кириллыч, стоя в дверях. — Вот и решил тебя привести в чувство. Подъём, завтракай и — на тренировку. Ты же не забыл, что у тебя сегодня два боя?

— Не забыл, — кивнул Федя, тяжело поднимаясь с кровати. — Буду готов через двадцать минут.

На вилле, под неотступным присмотром охраны, его провели в отдельно стоящее здание. Там, за металлической дверью, скрывался зал с резиновыми матами на полу, посередине — новенький ринг, по бокам — груши, мешки, лапы. Всё аккуратно, почти стерильно, пахло каучуком и кожей.

— Ух ты, — вырвалось у Фёдора, когда он прикоснулся кулаком к боксерской груше. — Серьёзно подготовились.

Он пытался узнать у Кириллыча, кто будет его первым соперником, но тот, как всегда, уходил от прямого ответа, врал, что сам не в курсе, и быстро переводил разговор на другие темы. Ни угрозы, ни уговоры не действовали. Только лёгкая полуулыбка да напряжённый взгляд — всё, что удавалось вытянуть из этого повара.

На песчаном ринге вновь не было никого, кроме него. Но на этот раз трибуны были забиты. Люди скандировали, кричали, ждали зрелища. Фёдор вышел под гул, будто вошёл в пасть разъярённого зверя. Шум давил, но не сбивал — он уже умел держать фокус.

На доске ставок высветилось: 2 к 4. Против него.

«Значит, они знают, кто выйдет против меня», — подумал он и напряжённо огляделся.

Фёдор вышел на песок, под гул голосов и ожидание чего-то страшного. Он уже знал, как тут всё устроено. Никто не ставил на справедливость. Ставили на боль. Ставили на зрелище. А он должен был выжить.

Противник появился из тени — и ринг будто провалился под тяжестью. Толстяк. Живой мешок. Слой за слоем, жир, как броня, обтянутый грубой, сальной кожей. Плечи — как у быка. Грудь — как у холодильника. Ноги — два столба, покрытых рубцами, старыми ожогами, следами от ножей. Он выглядел как человек, которого нельзя убить. Которого не жалко бить. Но который, однажды поймав, уже не отпускает.

Он не говорил. Только смотрел. Пусто. Как дохлая рыба.

Толстяк пошёл. Ни шагов — удары по песку. Песок под ним уходил, как болото. Фёдор занял левый угол, начал двигаться, дышать, чувствовать. Сердце билось, но разум — как лёд. Холодный. Хищный.

Первый обмен — кулак Фёдора ушёл в сторону щеки соперника. Щека затряслась, как желе. Реакции — ноль. Второй удар — в подбородок. И снова — будто по подушке. Ни качания, ни злости. Мешок просто потянулся, чтобы схватить.

Фёдор нырнул под руку, пробил в печень. Жир гасил удар, но не полностью. Внутри что-то сдвинулось. Толстяк издал странный, сиплый хрип — и сжал зубы.

Он пошёл на сближение. Захват — Фёдор уклонился, но краем руки тот задел его плечо. Будто кирпичом ударило. Вся левая часть тела звенела. Надо было уходить. Срочно.

Фёдор пошёл в серию. Два в корпус, один в голову. Потом колено в живот. Толстяк согнулся. И тут Фёдор ввинтился в ближний бой — локти в висок, кулаки в уши, пальцы в рот, разорвал губы — хрусть! — кровь брызнула фонтаном. Но и этого было мало.

Живой мешок выпрямился. Его рот был в крови, губы разорваны в клочья, но он вцепился в Фёдора, как медведь. Кулак толщиной с голову врезался в спину — глухой удар, боль прошла как лезвие по позвоночнику. Второй удар — в рёбра. Звук, будто лопнул пакет с водой.

Фёдор зашатался. Мир поплыл. Всё тело отзывалось пульсацией.

Но нельзя было падать.

Он шагнул вперёд, всадил кулак под челюсть, и тут же — ещё один, в гортань. Мешок захрипел, задёргался. Фёдор вскинул руки — пальцы в глаза. Толстяк заревел и начал метаться.

Пока тот ослеплённо махал руками, Фёдор прыгнул ему на спину — локоть обмотал вокруг горла, вцепился зубами в мочку уха — оторвал.

Кровь плеснула на грудь, по щекам. Толпа визжала от восторга.

Мешок скакал по песку, как дикое животное. Рванулся — упал. Фёдор слетел с него, но приземлился на ноги. И сразу же — прыжок, колено в висок. Раздался мерзкий, влажный хлюп. Кожа лопнула. Глаз вытек наполовину.

Толстяк захрипел. Но не падал.

Фёдор подошёл вплотную, скользя по крови, схватил его за щеки — и всадил кулак прямо в горло. Ломая язычок, глотку, небную кость.

Мешок задергался, встал на колени — и вдруг выдал жёлчь, кровь, комки пищи и зубов. Потом повалился на бок.

Фёдор тяжело дышал. Всё тело было в багровой жиже. Руки дрожали, кулаки ныли. Но он стоял.

А Живой Мешок уже не дышал.

На доске распределения ставок первым номером значился он — «Школьник». Большинство поставило на него, коэффициент три к одному. Зал гудел, шептался, спорил. Федя слегка повёл уголком рта — не улыбка, а память о ней — и тут же застыл. На песок вышла она.

Богиня. Другого слова не нашлось.

Рост — под метр девяносто, ноги — как колонны античного храма, чёрные волосы собраны в тугую, массивную косу, скреплённую стальной заколкой на затылке. Футболка цвета выбеленного мела облегала торс, очерчивая тонкую талию, лосины подчёркивали каждое движение. Но не внешность привлекала внимание — в ней было что-то дикое, тот самый запах смерти, который на подсознании чувствуют все животные. Даже песок под её шагами, казалось, шептал: она не человек.

Не дав времени на размышления, она сорвалась с места. Удары — как вспышки молнии. Резкие, быстрые, с какой-то нечеловеческой пластикой. Руки, ноги — всё работало в синхронной, смертельной симфонии. Фёдор ловил каждое движение, каждые микросекунды траектории. Без своего аномального «замедления времени» он бы уже валялся в пыли.

Внезапно — «вертушка». Классика. Она хотела шоу, красоты. Её пятка пронеслась над его головой — в этот момент он вогнал кулак ей в солнечное сплетение. Хруст. Девушку отбросило назад, как тряпичную куклу. Она грохнулась на спину, подняв тучу песка.

Федя не двинулся. Публике хотелось зрелища, ему — убедиться. Не всё так просто с этой фурией.

Она зашевелилась. Голова качнулась вправо, влево. Затем, выгнувшись дугой, она изящно поднялась на ноги одним движением — будто не падала вовсе. Восторг на трибунах был оглушительным. Кто-то даже вскочил на кресло, визжа как свинья перед бойней.

И всё пошло по второму кругу. Те же удары, та же скорость — но теперь Федя искал что-то другое. Он чувствовал подвох.

И подвох нашёл его сам.

Она метнулась в прыжке назад, и в ту же секунду лицо Фёдора обожгло, будто кипятком плеснули. Он инстинктивно коснулся щеки — рука вернулась вся в крови. Сквозь багровую пелену на ладони он почувствовал: лоб, бровь, скула — всё распорото. Глаз не задет, но видимость почти нулевая.

Снова удары, снова хаос — но теперь он следил не за ногами и руками, а за её головой. И увидел. Лезвие. Тонкое, изогнутое, будто змея. Оно было вшито в кончик косы. Каждый её поворот головы превращался в смертоносный удар.

— Вот ты какая, — прошептал он, уклоняясь от очередного взмаха.

Но не успел увернуться от следующего. Острый металл полоснул ухо. Верхняя часть — как лепесток — отлетела, брызнув кровью на песок.

— Твою мать... — прохрипел он, ощущая, как кровь стекает по шее.

Она не останавливалась. Её глаза горели, как у тигрицы. Она плыла по воздуху, сыпала ударами, каждый шаг — танец смерти. Федя знал: дальше — смерть. Его.

И тогда он поймал момент. Она шла в прыжке, крутанула косу, как плеть. Он метнулся навстречу, подставил плечо, левой рукой блокировал движение — правой схватил за основание косы. И рванул.

Ощущение было, как будто он тянет за кожу самого сатану.

Коса не поддалась сразу. Мгновение — и под его пальцами хрустнуло. Не волосы — кожа. Она оторвалась полосой, как пласт пластыря, снятого с раны. Скальп. Натуральный. Кровавый, с мясом, жилками и чёрными волосами, обвивающими стальное лезвие.

Она закричала. Этот крик вонзился в барабанные перепонки, как нож. Она схватилась за голову. А под пальцами — гладкий, обнажённый череп. Белый. Блестящий. Облитый собственной кровью.

Федя на долю секунды замер, сам не веря в произошедшее.

Потом — короткий замах, боковой в челюсть. Щелчок. Её тело повалилось, будто выдернули кукольную нить. Он стоял, дрожа от адреналина, от ужаса того, что сделал. В руке — окровавленный скальп с косой.

— Надо закончить. — сказал он сам себе.

Сжав пальцы на стальном лезвии, он подошёл к лежащей. Песок под её телом уже пропитался кровью, но она ещё жила. Дышала. Издавала тихие звуки.

Федя медленно опустился, перевернул её на живот. Держа косу как нож, он прицелился — и вонзил лезвие в затылок. Один чёткий, жёсткий удар. Точно в основание черепа.

— Прикрепил обратно. — мрачно подумал он.

Зал взорвался. Люди кричали, ревели, бросали вверх руки. Кто-то плакал. Кто-то смеялся. Песчаный ринг превратился в алтарь, где только что принесли жертву.

А Фёдор стоял и смотрел на свои окровавленные руки. Он знал — это только начало.

Прошло трое суток с момента объявления боя. Все эти дни Фёдор провёл запертым в медицинской палате. Не просто в изоляции — под круглосуточной охраной. Кириллыч, с его паранойей и животным инстинктом хищника, не позволил ни единого шанса на отступление, на бегство, на ошибку. Он знал, что впереди бой не просто за деньги — за контроль, за статус, за страх. И Фёдор был его ставкой.

Когда Фёдора вывели на ринг, песок под ногами казался странно тяжёлым. Он не сыпался — вяз, будто был пропитан потом, кровью и ещё чем-то невыразимо человеческим. Над ареной висела тугая, дрожащая тишина, как перед грозой. Сотни глаз — с трибун, из лож, из-за заградительных решёток — впились в него. Он бросил взгляд на доску ставок. Пять к одному. Не в его пользу. Аудитория сделала свой выбор. Сегодня он — просто мясо. А «Король» — фаворит. Бог. Стервятник, прилетевший на запах будущей смерти.

«Андердога». Так его теперь называли. Тёмная лошадка. Неожиданность. Гадкий утёнок, у которого, правда, есть шанс вцепиться в глотку лебедю и утащить его на дно.

— Ну что ж, — выдохнул Фёдор себе под нос. — Нашим лучше.

Он надеялся, что Кириллыч действительно сдержит обещание. Деньги — последнее, что его волновало, но, если этот ублюдок что-то пообещал, пусть хотя бы раз исполнит. Честно, по-пацански.

И вот он появился. «Король».

Широкоплечий, как танк. Перекачанный, как чудовище из фильма про мутантов. И уверенный — на грани самодовольства. Он вышел под рев толпы, подняв руки, как будто уже победил. Его лицо, загорелое, блестящее от масла, скривилось в оскале — что-то между улыбкой и угрозой. Подойдя ближе, он провёл ребром ладони по собственной шее — «тебе конец». Угроза стара как мир. И всё равно цепляющая.

Фёдор хмыкнул, ответил большим пальцем вверх и лёгкой, почти издевательской улыбкой. Бой ещё не начался, а он уже начал играть. Провоцировать. Выводить из равновесия. Внутри бурлило нечто тёмное, что всегда рвалось наружу в таких боях. И сегодня оно было особенно голодно.

«Король» рванулся вперёд. И сразу промахнулся.

Фёдор исчез. Плавно, стремительно, почти беззвучно. Лишь вихрь пыли поднялся на том месте, где секунду назад стоял «Школьник». Ему нравилось это прозвище. Оно сбивало с толку.

Он наблюдал. Изучал. «Король» был массивен, да. Но его мышцы были тяжёлые, как бетон. Неподвижные. Удары — крюки, широкие, размашистые. Нет ни одного чёткого прямого. Это было его слабостью. В каждый замах он вкладывал силу, но не точность. И не чувствовал пустоты после промаха.

«Если бы хоть один удар попал…» — подумал Фёдор. — «…мне бы вырубило не только сознание, но и память за последний год».

Но он не собирался ошибаться. Особенно теперь. После того, как пережил телку с косой. После того, как чуть не умер. После того, как понял, что он не просто жив — он зверь. Машина.

«Король» попытался схитрить. Поднял ногу — прямой удар в грудь, «мае гери». Красиво, по учебнику. Но слишком выверено. Слишком правильно. И слишком… долго. Мгновение — и Фёдор уже под ногой, будто в танце. Он поднял плечо. «Ахилл» противника оказался у него на ключице. Замок. Рывок.

Хруст был чистым, как щелчок хрупкой ветки в морозный день. В этом звуке было что-то страшное и… возвышенное.

«Король» заорал.

Нет. Он не крикнул. Он завизжал. Как девчонка. Как животное, которому наступили на ловушку. Этот вопль разорвал пространство. Трибун не было слышно — только этот голос, этот визг. В нём не было боли — только ужас. Ощущение, что конец близок.

«Школьник» отступил. Дал время. Пауза была частью игры. Он наблюдал, как «Король» корчится, сжав ногу, как животное, пойманное в капкан. Он пытался отползти, защититься, отмахнуться. Бой был не окончен. Он знал это. Смерть не торопилась.

— Он… плачет? — вслух прошептал Фёдор. — Да ну…

Да. Он ревел. Слёзы, слюни, всё перемешалось в один смрадный коктейль. Он был огромным и… жалким. И это зрелище вызывало не жалость — отвращение. Толпа уже что-то кричала, бросала бутылки, требовала мяса. И Фёдор решил — он даст им мясо.

Он начал приближаться, раскачиваясь из стороны в сторону. Жертва защищалась — дергалась, пиналась, но не вставала. Боль в колене лишила его опоры. Он был калекой.

— Нога. «Вот его слабое место», — прошептал «Школьник» себе под нос. — Ударить туда. Так, чтобы обоссался от боли.

Он сделал ложный выпад, отвёл взгляд, а затем — как кнут, как молния — резанул по сломанной ноге. Песок взлетел вверх, как из жерла вулкана. И вместе с ним — крик.

Теперь уже не визг. Хрип. Вой. Сдавленный, рвущийся из лёгких. Кто-то из зрителей упал в обморок. Кто-то захохотал истерически. А кто-то встал и начал биться в железную решётку, будто хотел сбежать.

Фёдор не ждал. Прошёл за спину. Обнял. Захлопнул замок. И сел. Колени упёрлись в спину «Королю», а руки врезались в горло. Это было не удушение. Это была... казнь.

«Король» брыкался. Пытался достать его руками, бил по голове, по уху, по шее. Фёдор терпел. Он чувствовал кровь на лице, но не отпускал. Только сильнее сжимал.

— Сдохни, — шептал он. — Сдохни, тварь.

Голова «Короля» наливалась цветом — пурпур, вишня, потом почти чёрная. Руки его обвисли. Он захрипел. Из уголков рта пошла слюна. Он был на грани.

И тут — финальный акт.

Фёдор поднялся, не отпуская захвата. Подтянул голову, как бы проверяя, жив ли ещё. И резко — вбок. С усилием. С нажимом. С хрустом.

Голова «Короля» провернулась в неестественном угле. Связки порвались. Что-то внутри лопнуло. Всё.

Зрители закричали. Кто-то вскочил. Кто-то плакал. Кто-то ржал в голос.

Фёдор стоял, запачканный кровью. В песке — тело. Уже не человек. Просто мясо.

Над ареной витала тишина. Та самая, которая бывает после взрыва. Когда уши звенят, а мозг отказывается понимать, что только что произошло.

— Хьюшенг… — выкрикнул кто-то.

— Хьюшенг! — подхватили другие.

Фёдор молча развернулся. И пошёл прочь. Через песок. Через ад.

Через победу.