Аномалия, рожденная смертью

Глава 16

Дверь камеры со скрипом закрылась за спиной Фёдора, и металлический лязг ключа в замке прозвучал, как финальный аккорд вступления в другой мир. Внутри было душно, как в парной. Воздух стоял плотный, насыщенный потом, грязью, человеческим страхом.

Фёдор замер на пороге, окинул взглядом помещение. В камере, набитой до отказа, заключённые молча уставились на него. Казалось, дышать в ней уже было негде, а он, с матрасом в руках, словно оказался не в изоляторе, а в каком-то абсурдном розыгрыше. Подумал было — ошибка, и шагнул к двери, собираясь постучать. Но из глубины камеры донёсся голос:

— Что стоишь? Немой, что ли? Обзовись, или ты «первоход»?

Фёдор не знал, что значит это слово, но по звучанию понял — что-то про новеньких, про тех, кто впервые. Опрометчиво не ответить — в таких местах даже молчание может обернуться бедой.

— Добрый вечер, — произнёс он громко, глядя в сторону голосов.

— И тебе добрый. Заходи, чего в дверях застрял, — отозвался кто-то ещё, лениво, почти доброжелательно.

— А куда заходить-то? «Где моя койка?» — спросил Фёдор, медленно продвигаясь вперёд.

— Твоя койка дома, петушок, — процедил неприятного вида мужичонка, весь в синих татуировках, как школьная тетрадь в чернилах.

Фёдор уставился на него и, чуть склонив голову, сказал ровно:

— Из нас здесь «петушок» только ты.

Тишина на секунду повисла, будто воздух в камере сгустился. Татуированный прищурился, не торопясь начал скручивать вафельное полотенце в жгут. Движения были нарочито медленные, театральные.

— А, значит, «первоход» всё-таки, — усмехнулся он. — Ну что, сладенький, сейчас ты у нас на всю камеру кукарекать будешь, — пропел голосом Жигана из «Джентльменов удачи».

Из глубины камеры, как по команде, выдвинулись двое амбалов — широкоплечих, с тяжёлыми шагами. Они встали чуть позади, будто подтверждая: это — постановка с декорациями, и всё по правилам.

Татуированный размахнулся полотенцем — конец его свистнул в паре сантиметров от головы Фёдора. Потом ещё раз. Но оба удара прошли мимо: Фёдор едва заметно двигал головой, будто бы лениво, не напрягаясь. Он не отвечал, не говорил — просто смотрел, наблюдал, ждал.

Тот, что с полотенцем, не выдержал. Сделал шаг ближе. Роковая ошибка.

Фёдор, по-прежнему держа матрас перед собой, вдруг нанёс удар свободной рукой. Легко, почти не напрягаясь. Удар пришёлся в грудь, точно и бесшумно. Со стороны казалось, что ничего и не произошло. А потом татуированный вдруг согнулся пополам, рухнул на пол и, извиваясь, судорожно глотал воздух ртом, как выброшенная на берег рыба.

— А вот это ты зря сделал, — раздалось с глубины.

Следом за словами — движение. Двое амбалов рванулись к Фёдору. Не бить — прижать к двери. Один зажимает, другой лупит. Классика. Только не с ним.

Фёдор, не теряя ни доли секунды, метнул матрас в лицо одному, отвлекая его, и тут же нанёс точный удар второму — прямо в челюсть. Тот отлетел, ударился лицом об стену. На белой поверхности остался размазанный кровавый след, а тело сползло вниз, будто мешок с мясом.

Первый, сбросив матрас, только успел найти Фёдора взглядом — и это был последний момент его сознательной жизни. Удар — и он рухнул лицом в тот самый, ещё тёплый матрас.

Фёдор был вынужден развернуться спиной к камере, приблизившись к шконкам. На верхнем ярусе один из зеков, не теряя момента, нанёс удар ногой по его затылку. Голова Фёдора дёрнулась, тело отшатнулось, и он отлетел к двери. Удар получился чувствительный. Но не смертельный.

Развернувшись, он успел заметить, как из тьмы камеры в его сторону летит табурет.

Он двигался, как в замедленном кино. Фёдор уловил траекторию, поймал табурет двумя руками — и тут же, не раздумывая, отправил его обратно по той же дуге. Где-то в глубине раздался визг боли.

— Убью, сука! — выкрикнул кто-то.

Из толпы на Фёдора бросился пожилой мужик с заточкой в руках. Из чего и как он её сделал — осталось загадкой. Узнать не довелось, потому что в этот момент в коридоре раздался металлический щелчок — дверь отворилась, и в камеру ворвались конвоиры.

Конвойные ворвались стремительно, как шквал — тяжёлые ботинки гремели по полу, автоматы в руках, на поясах резиновые дубинки, готовые к действию. В лицо Фёдору глянули натренированные, злые глаза. Никто не собирался разбираться в деталях. Всё было ясно: беспорядок в камере — значит, виноват тот, кто ещё стоит на ногах. И этот кто-то — он, Фёдор.

— На землю, урод! — выкрикнул один из них, не дожидаясь команды сверху.

Другой уже доставал дубинку. В глазах читалась решимость не просто усмирить — отыграться. В зале ожидания на звериное кино бил барабан страха и злого предвкушения.

И тут началось.

Удары дубинок пошли почти синхронно, но с лёгким временным сдвигом — будто два барабанщика на параде чуть не попали в такт. Фёдор стоял, почти не двигаясь, но его глаза следили. Он видел траектории, как бы замедленные — будто в воде плыл этот чёрный резиновый гнев. Первый удар прошёл мимо: лёгким, незаметным наклоном головы он дал ему уйти в пустоту. Рядом с ним пролетел ветер, и на лицах конвойных промелькнуло первое замешательство.

Фёдор шагнул вперёд. Правая рука точно, почти деликатно, схватила ближайшего конвойного за ворот формы, развернула его чуть боком и — не грубо, а почти с математической точностью — подвела под второй удар дубинки, который уже летел в воздухе. Щелчок. Удар пришёлся по затылку коллеги.

Звук был глухим, мясистым, как удар мокрого мяча об стену. Конвоир рухнул прямо у ног заключённых, зажимая голову, и закричал коротко и нецензурно.

— Ах ты, падла… — только и смог выдохнуть второй, глаза его налились кровью. Он замахнулся ещё раз — уже не по уставу, а по сердцу, в котором пылал испуг, стыд и злоба.

Фёдор стоял спокойно. Он не отбивался. Только смотрел, как человек перед ним теряет связь с реальностью. И когда удар пошёл в его сторону, он не стал уворачиваться. Вместо этого, одним боковым взглядом заметил, как татуированный мужик — тот самый, что ещё недавно хотел его "раскукарекать" — уже пришёл в себя и молча, с неприкрытым любопытством наблюдает за сценой, будто за уличным спектаклем.

Под гул возмущённых и возбуждённых голосов заключённых, Фёдор сделал полшага вбок, схватил зека за горло — крепко, но не со злобой — и лёгким движением развернул его, подставляя под следующий замах дубинки.

Конвоир не сразу понял, что произошло. Его глаза расширились от ужаса — но было поздно. Удар сорвался. Резина хлестнула по голове зека. Тот застонал, присел, зажал ушибленную макушку и, потеряв равновесие, упал на пол.

— Мать твою… — прошептал конвойный, и рука с дубинкой пошла в третий замах. Но Фёдор уже не ждал.

Он выдвинулся вперёд, поймал запястье этой руки, легко и уверенно провернул её — будто открывал банку с вареньем, а не обезвреживал озверевшего служаку. Плечо вывернулось, а тело конвойного, теряя равновесие, качнулось вперёд.

Фёдор шагнул, подтолкнул — и пинком, точным, почти отеческим, отправил бедолагу в дверной проём. Тот, не удержавшись, полетел по инерции, вылетел в коридор, как посылка по транспортерной ленте, и упал где-то за пределами камеры, с глухим стуком и жалобным криком.

В камере на мгновение воцарилась гробовая тишина. Зеки не смеялись, не хлопали, даже не шептались. Они молчали. Только смотрели.

Фёдор повернулся к тому, что осталось от второго конвойного — тот, что первым получил по затылку, уже пытался подняться на локти, будто бы мечтая, чтобы всё это оказалось сном. Фёдор подошёл, наклонился, аккуратно помог ему встать, не сказав ни слова, вывел его к дверям и так же, вежливо, как выносят мусор, выставил из камеры.

Когда он вернулся, камера будто снова наполнилась воздухом. Кто-то тихо выдохнул. В углу кашлянул сиделец. Зеки снова зашевелились, но иначе — как если бы рядом с ними появился не человек, а феномен, нарушение правил, сбой в системе.

А Фёдор просто поправил рубашку, отошёл к стене и спокойно прислонился к ней спиной, будто ничего и не случилось.

— Ты что, отморозок? — с трудом выдавил из себя пожилой зек, тот самый, что недавно бросался на Фёдора с заточкой. Он смотрел с тревогой и одновременно с каким-то непонятным интересом, будто впервые в жизни видел что-то по-настоящему непредсказуемое. — Ты понимаешь, что тебе теперь за это будет?

Фёдор молчал, его грудь тяжело вздымалась от адреналина, но голос был ровным:

— А что будет?

— Тебя по какой статье определили? — быстро спросил тот, вцепившись в слова, словно пытался схватить их руками.

— Понятия не имею. Я в уголовном кодексе не разбираюсь, — спокойно ответил Федя, будто речь шла не о СИЗО, а о каком-то случайном разговоре в очереди за хлебом.

— Что ты натворил на воле, за что тебя закрыли?

— Навалял троим отморозкам. Один мент сказал, что они были людьми какого-то Миши… «Штопаного», вроде бы.

Пожилой заключённый криво усмехнулся и кивнул, будто услышал что-то ожидаемое.

— Есть такой. Авторитет. Только уважения у нас он не заработал. Зону ни разу не топтал, грев не присылал. Пустышка, а не пахан. Балабол. — Мужчина посмотрел на Фёдора долгим, испытующим взглядом. — Сейчас тебя, скорее всего, заберут в карцер. А потом… Потом мы с тобой спокойно всё обкашляем. Понял?

Фёдор хотел что-то сказать, но в этот момент по коридору раздался стремительный топот. Слышно было, как бегут сразу несколько пар тяжёлых ботинок. Пожилой зек прислушался, потом склонился чуть ближе и тихо, почти на ухо, бросил:

— Меня кличут Гвоздь. Запомни.

С этими словами он исчез между шконками, будто и не было его вовсе — растворился, как дым, оставив лишь ощущение тяжёлого взгляда и невидимого вопроса.

В дверном проёме возникли конвойные. Морды суровые, руки наготове. В руках — оружие, сверкающее металлическим холодом.

— Руки за голову! На колени! — проревел один, и для пущего эффекта передёрнул затвор автомата. Металл щёлкнул, как капкан, и в камере повисла мёртвая тишина.

Фёдор, не выказывая ни тени сопротивления, подчинился. Медленно опустился на колени, сцепил руки за головой. Его движения были плавны, но в них не чувствовалось ни страха, ни покорности. Он просто знал: так надо.

Следом — наручники. Они сомкнулись на его запястьях с тяжёлым щелчком, как замки на сундуке, в котором хранят не золото, а волю.

И никто в камере больше не сказал ни слова. Ни один зек не двинулся. Только смотрели. Молча. Как будто провожали кого-то, кто ушёл слишком далеко — и мог вернуться только совсем другим человеком.

Карцер... Это слово звучало как что-то древнерусское, почти церковное, но на деле оказалось, как удар головой об мокрую бетонную плиту. Каморка — размером с прихожую в хрущёвке, запахом — как старый погреб, в котором когда-то умерла надежда, и умерла не своей смертью.

Кровать на цепях, которая утром с металлическим скрежетом втягивалась в стену, словно уговаривала не расслабляться. Столик, вмурованный в стену, как приговор: сиди и думай, куда ты попал. Стул — убогий, кривой, из металла и холода. И, конечно, сортир. Тот самый "толчок", что в углу под камерой, как единственный товарищ по несчастью. Иногда с ним даже хотелось поговорить.

Фёдор думал. Сначала о том, как всё странно устроено: вышел за бургерами — попал за решётку. Потом — о том, как мир внезапно сузился до этого бетонного мешка. Без окна, без света. Только конвойный в глазок орёт:

— Вставай, сучара! Койку убери!

"Сучара", подумал Фёдор, — звучит почти ласково. Особенно когда на завтрак принесли пшёнку, сваренную, кажется, ещё при Андропове. Время тянулось вязко, как сгущёнка, но без сахара и без сгущёнки.

На третий день Фёдор начал вести воображаемые беседы с тем самым Мишей «Штопаным». Рассказывал ему, как неправильно иметь таких подчинённых, которые не умеют драться. Потом говорил с куском бетона — называл его Петровичем и просил не падать с потолка. После пятого дня диалоги закончились, и пришло молчание. Глубокое, с привкусом одиночества и капель с ржавой трубы.

И вот, на седьмые сутки, словно благословение с небес — допрос. Хоть какой-то разговор, хоть какая-то движуха.

В допросную комнату его ввела та самая конвойная пара, что уже подумывала, не лучше ли снова его вырубить для профилактики. Но они только молча переглянулись — и передали его следователю.

Фёдор сел за стол. Напротив — женщина. Молодая, строгая, будто вышла из брошюры «как должен выглядеть закон». Всё при ней: аккуратная форма, идеальная осанка, волосы собраны так, будто каждый локон прошёл через ОВД-шную проверку. Имя её — Светлана Сергеевна Соколова. С.С. С.С. И это не шутка.

Фёдор усмехнулся. Если она получит повышение, будет уже С.С.С.С. Старший следователь Соколова Светлана Сергеевна. А если ещё и звание? Подполковник Соколова С.С.С.С.С... Он представил, как это имя звучит в актовой зале. Слишком много «с». Будто змеи шипят в унисон.

— Что вас так веселит? — холодно спросила она.

— Да ничего, — ответил он, натянуто улыбаясь, — просто представил, как вы в форме подполковника и у вас звёзды на погонах звенят как колокольчики.

Соколова строго взглянула на него. Похоже, шутить с ней — всё равно что шептать анекдоты возле спящего медведя.

— Вам будет предоставлен адвокат. ««Государственный»», — сообщила она сухо.

— Это как бесплатные пробники в аптеке? — уточнил Фёдор. — Пользоваться не хочется, а выбрасывать жалко?

Она ничего не ответила. Просто достала блокнот.

— Я бы на вашем месте не резвилась. У вас всё серьёзно. Статья тянет на восемь лет.

Фёдор медленно поднял взгляд. Посмотрел на неё спокойно, как смотрят на холодную воду, в которую всё равно надо войти и сказал:

— Вот когда вы окажетесь на моём месте, тогда и поговорим, — сказал он без вызова, но с такой тишиной в голосе, что на секунду в комнате стало глуше.

Следователь промолчала. Потом резко:

— С какой целью вы приехали в Россию?

Фёдор вздохнул. Не от тяжести вопроса — от самой ситуации.

— А с какой целью вы спрашивали про адвоката? И, кстати, где он? — он оглянулся, будто адвокат мог сидеть под столом или за шторкой.

— Раз у вас нет своего, — отчеканила Соколова, — вам его предоставит государство.

— Вот когда предоставит — тогда и поговорим, — протянул он и зевнул. Не от дерзости. Просто устал.

Допрос закончился.

Когда он вернулся в карцер, то уже не разговаривал с Петровичем — куском бетона. Он просто лёг на пол и смотрел в потолок. Там не было ни щелей, ни смысла. Просто серый бетон, ровный и глухой, как сама система.

Фёдор просидел в карцере ещё трое суток. Каменный мешок со щербатой скамьёй, вонючим очком в углу и крошечным окном под потолком не располагал к философии, но время в изоляции дало ему возможность кое-что обдумать. Когда утром за ним пришли, он не удивился. С вещами велели — значит, опять в камеру. Но куда? Ответ пришёл сразу — туда же, к «Гвоздю».

Он шёл, волоча матрас и скрученное одеяло, и не мог понять: почему снова туда? Что, у тех троих уже зажили переломы? Или администрация СИЗО решила: пусть добивают друг друга? Ему казалось, что тут или полнейшая халатность, или откровенная подстава. Мысли крутились в голове, как бельё в машинке, когда он снова переступил знакомый порог, и за спиной глухо хлопнула тяжёлая железная дверь.

В камере воцарилась гробовая тишина. Только мухи лениво жужжали под потолком.

— Добрый день, — негромко сказал Фёдор, обводя взглядом лиц.

— А, наш петушок пожаловал! — с блатной интонацией произнёс татуированный, спрыгивая с верхней шконки и направляясь к нему. В голосе — насмешка, во взгляде — злость.

Фёдор посмотрел на него исподлобья, молча бросил матрас на пол.

— В этот раз я тебя убью, отвечаю, — тихо сказал он и сделал шаг вперёд.

— А ну угомонились оба, гладиаторы хреновы! — раздался знакомый, спокойный, но властный голос. — Честер, захлопнись и наверх!

Татуированный, бросив взгляд в сторону источника голоса, тут же сбавил спесь, опустил руки и послушно забрался обратно на верхнюю шконку.

— А ты, со своим матрасом, иди сюда, — скомандовал «Гвоздь». — Бросай на шконку и садись напротив.

Фёдор подчинился. Сел, изучающе глядя на старшего арестанта. Тот был сухощав, коротко острижен, полностью седой. Ни бороды, ни усов, чистое лицо. Внешность аккуратная, ухоженная. От него пахло одеколоном — непривычный запах для этих стен.

— Начну с того, что два реальных пацана сейчас в больничке с переломами челюстей, — негромко начал «Гвоздь».

Фёдор хотел было что-то сказать, но промолчал. Сдержался. Мелькнула мысль: надо быть осторожнее.

«Гвоздь» заметил его сдержанность и кивнул одобрительно.

— Правильно делаешь, что не лезешь с оправданиями. Запомни: пока вопрос не задан — сиди тихо. Понял?

Фёдор молча кивнул.

— Расскажи о себе. Кто ты, сколько лет, откуда будешь, чем дышишь?

— Это длинная история, — тихо сказал Фёдор.

«Гвоздь» усмехнулся. За ним — тихий смешок со стороны шконок.

— А тебе торопиться некуда, пацанчик. Времени у тебя теперь выше крыши. И не только на разговоры, — с лёгкой иронией добавил он.

Фёдор сделал вдох:

— Родом я из Якутии. Мне двадцать два. Сюда приехал из Малайзии, но до того была история… Похожая, кстати. В Хабаровске. На соревнования по боксу. В ресторане — драка. Четверых уложил. Потом — бабки. Местные авторитеты нас с тренером поставили на счётчик. Мне дали месяц решить вопрос. Тогда в Якутии за меня слово замолвил Тимир Железный. Он же и втянул меня в подпольные бои. Я ещё в школе учился, в одиннадцатом. Но выглядел старше. Тимир дал мне погоняло — «Школьник». С тех пор и приклеилось.

«Гвоздь» с интересом слушал. К нему подошёл арестант, передал жестяную кружку. Запахло крепким чаем. Он сделал глоток и вернул кружку.

— Дальше, что было?

— А дальше — странное. Меня оглушили сзади электрошокером. Очнулся — в Китае. Как потом понял, меня выкрал один из организаторов боёв. Хотел, чтобы я дрался только на него. Отказаться было нельзя. Он грозился убить моих близких в Якутии — уже отправил туда людей.

«Гвоздь» посмотрел куда-то вглубь камеры.

— Вот он, гнида хитрожопая…

— В Китае я всех положил. Стал чемпион Харбина. Потом со мной никто драться не хотел. А бои были на смерть. — Фёдор посмотрел на лиц заключённых, внимательно следивших за его рассказом.

— Потом меня вывезли в Малайзию. На выездной бой. Только вместо одного соперника на ринг вышли четверо. Повар подставил.

— Кто такой повар? — перебил «Гвоздь».

— Тот, что меня украл. Он в Хабаровске работал поваром. Там и заметил меня. Когда с братвой зацепка была…

— Все рассказывай. «Даже такие мелочи», — строго сказал «Гвоздь».

— На Малайзийских боях я проиграл. После этого, когда охранял меня только один с автоматом, а повар остался на острове, я сбежал. Угнал катер. До темноты гнал — наткнулся на остров. Меня приютила семья. Малазийцы. Спрятали от поисков, не выдали даже под угрозами.

— И что, прям так и жил?

— Пять лет. Работал. А потом, на день рождения, глава семьи сделал подарок — паспорт. Малазийский. Теодор Абдул-Хакк, — Фёдор улыбнулся.

— Кстати, «Гвоздь», — раздался голос с нар. — Он правду говорит. Пока он в карцере сидел, я у конвойного спросил. Тот сказал — иностранец.

— Разберёмся, — холодно ответил авторитет. Потом, глядя прямо на говорившего, процедил: — Ещё раз пасть откроешь без спроса — накажу.

Тот молча опустил голову.

— Продолжай.

— После этого я купил билет в Якутию. Через Москву. Прилетел, стыковка только на следующий вечер. Решил погулять, на Красную площадь сходить. В «Макдональдсе» перекусить…

— И как тебе американская еда? — усмехнулся «Гвоздь».

Когда общий смех стих, Фёдор продолжил:

— Не успел попробовать. У кассы меня оттолкнули. Бойцы Миши Штопаного. Там старушки, дети стояли. Я хотел по-хорошему. Попросил — их встать в очередь и извиниться. А они полезли в драку.

— Борец за справедливость, значит? — прищурился «Гвоздь».

— Опер мне те же слова сказал, — тихо ответил Фёдор.

В камере повисла пауза. Люди переглянулись. Кто-то замер.

— На первый раз прощаю. Ты не в понятках. Но слушай сюда внимательно. Никогда… не сравнивай честных людей с мусорами. Даже если они говорят одно и то же. Понял?

— Понял, — коротко кивнул Фёдор.

— Спать будешь вот здесь, — «Гвоздь» указал на второй ярус недалеко от себя. — Сизый, освободи место.

Сиделец молча начал сворачивать свои вещи.

— Что я решил… Я направлю «маляву» Якутской братве. Свяжусь с Тимиром Железным. А пока ответ придёт — постарайся мне на глаза не попадаться.

С этими словами «Гвоздь» отвернулся. Вопрос был закрыт.

Федя вел себя тихо, на конфликт больше ни с кем не лез и привыкал к особенностям и понятиям человека, заключенного под стражу.

Например, как в такой тесной камере люди справляют нужду? Оказывается, делается это по договоренности, и без предупреждения сесть на «очко» нельзя. Потому как вдруг ты решил опустошить свой кишечник, а в это время кто-то кушает — у этого человека могут возникнуть проблемы. Чтобы сходить в туалет, необходимо убедиться, что никто не принимает пищу.

А как же быть с запахами от кала? Даже тут всё продумано. Освежители воздуха в камере запрещены, и сидельцы, когда идут на дальняк, выдергивают из матраса вату и жгут её, тем самым перебивая неприятный запах.

Вообще, в СИЗО очень большое внимание уделяется личной гигиене. Вот сходил ты в туалет — то обязательно должен после этой процедуры вымыть руки. Потому как если ты их не помыл, то к чему бы ты ни прикоснулся — будет грязным, а значит, «зафаршмаченным».

Водные процедуры в СИЗО положены один раз в неделю, и, на удивление Феди, моются все сидельцы в трусах, чтобы случайно не дотронуться оголёнными половыми органами до другого человека, что рассматривается как унижение со всеми вытекающими неприятными последствиями.

Узнал Федя и про «чушек». Это та категория заключённых, которая перестаёт мыться, бриться и следить за собой. От них неприятно пахнет, и среди арестантов бытует понятие, что не следит за собой тот, кто потерял силу воли, сломался под ударами судьбы. А сломленный и отчаявшийся — значит слабый, а слабых не уважают. «Чушки» в заключении выполняют самую тяжёлую и грязную работу. Таким образом, недостаточное внимание к собственной гигиене в СИЗО — прямой путь на самое дно тюремного сообщества.

Увидел Федя и опущенную касту заключённых. К примеру, с ними нельзя здороваться за руку и вообще хоть как-то прикасаться. По каким причинам они низведены на самую низшую ступень тюремной иерархии — было не известно. Не довелось Феде увидеть эту процедуру, но краем уха слышал, что все насильники, педофилы и прочие нелюди, которые попали под сто тридцать первую статью уголовного кодекса, автоматически, так сказать «без базара», определяются в опущенные.

Но опускают не только насильников — также борзых беспредельщиков, а ещё людей, которые своровали что-то у других в камере. Однако факт воровства необходимо доказать. И если он доказан, то решением авторитета воришка признаётся «крысой» и переводится в касту опущенных. А вот если факт кражи не смогли доказать — тот человек, на кого клевещут, вправе безнаказанно избить доносчика.

Также заключённым положены ежедневные прогулки на свежем воздухе, продолжительностью не более часа. Так как в камере большое количество заключённых, подозреваемых и прочее, то выводили их партиями, по десять человек. Отказаться от прогулки нельзя — только по заключению тюремного врача, ну и если ты в карцере.

Вот такой быт в СИЗО познал Федя. И как говорится: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». Только в заключении он понял весь глубокий смысл этой пословицы. Даже если ты будешь тысячу раз успешным человеком, будешь обладать неуязвимостью и прочее — всё равно наступит тот день, когда тебя настигнут такие неприятности, что они захлестнут тебя с головой. И вот тогда-то судьба определит, будешь ты за решёткой или будешь нищим и стоять на паперти с сумой.

Спустя какое-то время Федя шагал по коридору с наручниками на запястьях, стальные кольца мерзко звякали при каждом движении. За спиной шагал конвоир, монотонно отдавая команды:

— Стоять. Лицом к стене… Продолжить движение.

Его вели на встречу с адвокатом, которого щедро предоставило государство. Неожиданно — но закон еще играл в справедливость.

Когда дверь с хрипом открылась, Федя вошел в комнату для допросов. Там, за столом, сидела женщина. Стройная, ухоженная, с безупречным маникюром и тонким запахом дорогих духов. На вид — лет сорок, не больше. Федя машинально выпрямился. Таких он прежде встречал только по телевизору — и то в сериалах.

— Hello, Teodor Abdul-Hakk, — произнесла она на хорошем английском, с лёгким акцентом.

— Good day. Who are you? — спокойно ответил Федя тем же языком.

— My name is Karina Evgenievna Manukyan. I'm your court-appointed attorney.

Федя фыркнул, сдвинул брови:

— Это какая-то игра? Или вы не в курсе, что я русский и говорю по-русски?

Женщина чуть смутилась, покраснела:

— Простите. У меня в деле — только копия вашего малайзийского паспорта. Меня направили к англоговорящему клиенту.

— Ну теперь, когда вы поняли, кто я на самом деле, вы меняете адвоката? Или останетесь?

— Сегодня я ваш защитник. Расскажите, что случилось.

Федя пожал плечами:

— В Москве я проездом. Хотел домой, в Якутию. Зашёл в «Макдональдс» перекусить. На меня налетели какие-то ублюдки. Защищался, отбился. Причём достойно — зал хлопал стоя. Но потом появился опер, и я оказался здесь.

— Следователь скоро придёт. «Она будет вести допрос в моём присутствии», — сказала Карина, открывая папку. — Если не захотите отвечать — можете сослаться на статью 51 Конституции РФ. Никто не может заставить вас свидетельствовать против себя.

— А шансы у меня какие? — спросил Федя с напряжением в голосе.

— Пока неясно. Если потерпевшие не напишут заявлений и откажутся от претензий, можно надеяться на условный срок. Но… один из них — в коме. Перелом основания черепа не подтвердился, но состояние тяжёлое. Вы чем его так?

— Просто кулаком. Без особого рвения. По одному разу на каждого.

В этот момент дверь распахнулась, и вошла следователь Соколова. На стол она положила папку с надписью: «Уголовное дело».

— Добрый день. «Начнём?» — произнесла она с улыбкой.

Она объявила начало допроса — десять ноль-ноль, в присутствии защитника Манукян.

Первые полчаса были чистой формальностью. Цель визита, маршрут, кто такой, откуда, зачем в Москве. Но когда разговор перешёл к событиям в «Макдональдсе», тон Соколовой поменялся. Интонации стали холодными, отточенными. Стало ясно — отпускать Федора никто не собирается.

Карина молча слушала, пока следователь не извлекла из папки новый лист.

— Вам, гражданин Абдул-Хакк, предъявляется дополнительное обвинение: неповиновение сотрудникам милиции СИЗО и причинение телесных повреждений.

Адвокат сразу подняла руку:

— Прошу остановить допрос. Это вновь открывшееся обстоятельство. Я хочу побеседовать с подзащитным наедине.

— Ваше право. Допрос остановлен в одиннадцать часов десять минут, — буркнула Соколова и вышла.

Оставшись одни, адвокат наклонилась к Феде:

— Теодор…. Почему вы такой проблемный?

— Карина Евгеньевна, называйте меня по-человечески. А насчёт "проблемный" — я защищался. Вы же знаете, как тут с "первоходами" обращаются. Либо ты — либо тебя.

— Расскажите, что произошло.

Фёдор поведал всё. Как в камере его «проверяли на вшивость». Как пришлось драться. Как потом ворвались конвойные, попытались скрутить. Как он их не бил, а просто вытолкал из камеры. Всё происходило при свидетелях. Женщина слушала, всё больше округляя глаза.

— А теперь представьте, как мне строить линию защиты, — тихо сказала она.

Через пару минут Соколова вернулась, допрос продолжился. Но теперь Карина не молчала. Она вмешивалась, требовала разъяснений, указывала на слабые места обвинения. Когда протокол был завершён, внесены все её замечания, Фёдора увели. В комнате остались только две женщины.

— Скажите, а вы зачем его топите? — тихо спросила Карина, сняв очки. — В «Макдональдсе» он защищался. Есть свидетели. Видеозаписи.

— Я работаю по фактам. И по указанию прокуратуры. Сказали возбуждать — я возбуждаю, — жёстко ответила Соколова.

— Но это же переквалифицируется в суде! Очевидная самооборона!

— Что вы хотите, чтобы я сделала? Выпустила его и принесла извинения?

— Вариант, знаете, неплохой. Я намерена взять его не как госадвокат, а как личный.

Соколова пожала плечами:

— Ваше право. Только не надо лезть ко мне с сочувствием.

И вышла.

На следующий день Фёдора снова привели в допросную комнату.

— Как настроение, Фёдор? — спросила Карина.

— По сравнению с Сибирью — почти отпуск. Только вот срок десять лет не радует.

— Ух ты. Откуда такие знания УК РФ?

— В камере — одни академики. Такие вещи обсуждаются вместо шахмат.

— Верю. Я с такими «академиками» не раз работала, — улыбнулась она. — Ладно. Я изучила материалы дела. Съездила в «Макдональдс». Попросила копию записи с камер. Посмотрела всё.

— И что скажете?

— Драку начали они. Вы защищались. Это подтверждается показаниями. По этому эпизоду — вы должны быть оправданы.

— А с обвинением по милиции что делать?

— Найти свидетелей. Тех, кто видел, что вы никого не били. Только вытолкали.

— Что ещё могу сделать?

Карина прищурилась:

— Скажите… Где вы так научились драться?

Фёдор задумался. Глянул на неё. Эта женщина не смотрела на него, как на животное. Она видела человека. И он вдруг понял — может быть, стоит рассказать.

— Слушайте… если суждено сидеть, пусть хоть кто-то расскажет моим, что я жив. Скажите им — через знакомых. Через школьных друзей. Не напрямую. Там… могут быть проблемы.

И он начал. Рассказал всё — от похищения Кириллычем, до подпольных боёв. Как убивал людей. Как сбежал. Как добрался до Москвы. Карина слушала, не перебивала. В какой-то момент даже потеряла дар речи.

— Я… забыла сказать. Коллегия адвокатов одобрила мое решение. Теперь я — Ваш личный адвокат, — произнесла она тихо.

Федя удивился:

— У меня нет денег. Мне в камере шепнули, что вы — не из дешёвых.

Карина чуть улыбнулась:

— Не нужно. С Вас я не возьму ни копейки. Не знаю, как это объяснить… но в Вас есть что-то настоящее. И мне кажется, Вы заслуживаете ещё один шанс. Я не из головы это решила… из сердца.

Федя кивнул. Впервые за долгое время — спокойно. И даже с надеждой.

— Там «школьник» хочет поговорить, Гвоздь, — тихо сказал приближённый и остался стоять, дожидаясь решения.

— Зови, — не отрывая взгляда от газеты, бросил Гвоздь. Голос его был сух, будто щелчок выключателя.

Федя подошёл к «шконке», у которой устроился авторитет. Здоровяк переминался с ноги на ногу, но тот не удостоил его ни взглядом, ни словом. Газета шелестела, пальцы неспешно перелистывали страницы, будто Феди вовсе не существовало.

— Извини, Гвоздь, что отвлекаю от дел, — наконец решился Фёдор. — Но нужна твоя помощь. Я знаю, ты говорил держаться от тебя подальше, но дело срочное.

Он стоял рядом, не зная, что ещё добавить. Вопрос уже задан, теперь — ждать. Молчание затягивалось. Наконец, Гвоздь дочитал статью, судя по всему, весьма занимательную — он перелистнул страницу, мельком взглянул на Федю и вновь ушёл в чтение. Федя сник, сделал шаг назад, намереваясь уйти.

— Я разве тебя отпускал? — неожиданно прозвучало, будто удар хлыста.

— Нет. Просто ты молчишь, я и подумал...

— Запомни, — Гвоздь поднял глаза и говорил теперь уже в полный голос. — В этой камере решаю я. Думаешь, крутой? На ринге насмерть дрался, всех выносил? А перо в бок тебе никто не отменял. Понял?

Последние слова он произнёс так громко, что эхо от них отлетело в дальний угол камеры.

— Понял! — отчётливо ответил Фёдор.

— Не ори на меня, — спокойно продолжил Гвоздь. — Тут один человек имеет право голос повышать. И это не ты.

Он отложил газету на колени и жестом показал: говори.

— Мусора на меня бумагу написали, будто я на них напал, — выдохнул Фёдор. — «Кивалой» назначили женщину. Говорит, если кто-то из сидельцев «заявой» подтвердит, что я никого не «мочил», то максимум — неповиновение, административка.

— А ты сколько у нас уже? — Гвоздь заинтересованно наклонил голову.

— Две недели.

— Со словарём по Фене под подушкой спишь? — усмехнулся авторитет. — Заявы, кивалы, «мочить»... Ты не гоняй из себя вора, ты «первоход», и разговаривать должен по-простому.

Он выждал паузу, стряхнул пепел.

— А мне-то что? — голос снова стал деловым. — Ну допустим, подтвердят мои ребята, что ты просто уворачивался, а менты сами на кулаки полезли. Мне с этого что?

— Я, кроме как драться, ничего не умею, — признался Фёдор. — Если выйду — пригодиться могу. На воле.

Гвоздь молчал, затянулся сигаретой, будто тянул время, а потом коротко бросил:

— Ступай. Подумать надо.

Гвоздь сидел за столом, медленно размешивая крепчайший чифир. Кусочек сахара «рафинада» таял во рту, подчеркивая терпкость настоя. Он пил не торопясь, как опытный гурман. За годы отсидок чифир стал неотъемлемой частью его быта — ни чай, ни кофе не давали того эффекта. Настоящий чифир вставлял быстро, минут через пятнадцать: прилив энергии, мысли начинают скакать, как пули по асфальту, в теле появляется бодрость, даже если суставы ломит после ночи на жесткой койке.

Конечно, были и минусы — головная боль, дрожь, иногда бессонница. Но всё это лечилось — новой кружкой, покрепче.

Он сидел и думал. Про «школьника». Про то, как его использовать.

Хорошие бойцы нужны всегда. А если ещё и с головой дружит — тем более. Из таких, при удачном раскладе, получаются бригадиры, а то и новые авторитеты. Если, конечно, раньше не завалят. Завалить, впрочем, проще простого. Снайпер с винтовкой — и здравствуй, земля. Или «ТТ» с глушителем, если ближе подобраться.

Гвоздь знал своё место. В Москве он не царь, но кореша у него есть. Верные. Держат округа, решают вопросы. Вопрос только — куда пристроить Федю. Судьба, как назло, сама подкинула подсказку.

На воле Федя сцепился с людьми Миши «Штопаного». Значит, его место — в команде противника. Против Миши. Ему в противовес.

А с этим штопаным давно проблемы. Беспредельщик, на общее не отстёгивает, людей не считает. Братва предупреждала — не внемлет. Более сотни голов у него в подчинении. Растёт как опухоль, и никто не решается вырезать.

За порядок в Центральном районе отвечал «Сиплый». Именно он должен был предъявить Мише. Но накануне сходки — исчез. Вместе с водителем. Братва подняла шум — безрезультатно. Пропал, как камень в воду.

Все поняли — это работа Штопаного. На сходке воры приговорили его заочно. Ликвидация. Исполнителем назначили «Рапиру», старого, проверенного авторитета. Тот кивнул — мол, будет сделано.

А когда Рапира начал искать исполнителя, весточка тут же дошла до Гвоздя. Идея вспыхнула в голове, как спичка.

Он улыбнулся своей прозорливости и, отпив чифир, велел:

— На волю срочно «маляву». «Рапире» напишите — есть кандидат. Через пару дней выйдет из СИЗО. Встречайте его у суда.

Суд постановил — удовлетворить ходатайство адвоката Манукян и освободить Теодора Абдул-Хакка под залог прямо в зале заседания. Судья в черной мантии, держа перед собой ярко-красную папку, подняла глаза:

— Теодор Абдул-Хакк, вам понятно решение суда?

— Да, Ваша честь. Понятно, — отчеканил Федор, ровно так, как учила его Карина Евгеньевна. Ни шаг в сторону, ни одного лишнего слова.

Через полчаса он уже стоял снаружи, на свежем воздухе, под серым осенним небом. Утренняя прохлада пробирала сквозь тонкую ткань рубашки, но он вдыхал её как жизнь. Свобода. Настоящая. Пусть и временная, пусть и под залог — но без решёток, без надзирателей и камер. Впереди здание суда, позади — только что пережитая неизвестность. Он ждал Манукян, чтобы поблагодарить её ещё раз. Искренне. По-настоящему.

К зданию суда почти бесшумно подкатили два чёрных внедорожника. Они остановились у обочины, оставив двигатели работать. Один из них моргнул фарами, потом коротко пискнул — звуковой сигнал, как невидимая рука, окликнувшая по плечу.

— Федор, простите, что задержалась, — прозвучал голос Карины Евгеньевны за спиной.

Он повернулся и сразу сделал шаг навстречу.

— Хотел ещё раз поблагодарить вас, Карина Евгеньевна, — произнёс он спокойно, без лишнего пафоса. — За всё. За работу, за отношение, за то, что помогли мне с жильём. За то, что зарегистрировали меня там, чтобы суд мог дать мне шанс. Я вам по-настоящему благодарен.

Он замолчал, отвлёкшись на внедорожник, который снова моргнул фарами.

Манукян тоже взглянула в ту сторону, всё поняла сразу, без слов.

— А, понимаю… Скорее всего, это плата за показания по второму делу, — произнесла она с холодной прямотой, свойственной лишь юристам, давно оставившим иллюзии.

— Да, это за мной, Карина Евгеньевна, — подтвердил Федя и сделал шаг назад, не поворачиваясь к ней спиной. — Обещаю, если потребуется — я приеду. Куда скажете, когда скажете. Но сейчас… мне правда надо идти.

Он уже отходил, двигаясь назад, будто не хотел терять из виду своего защитника — единственного человека, кто за эти месяцы остался по ту сторону стола, но не стал врагом.

— Спасибо за квартиру, я с вами обязательно рассчитаюсь. Клянусь. Номер вашего телефона у меня есть, — последние слова он произносил уже на ходу, приближаясь к машине.

Дверца откинулась, и Федор исчез в её нутре. Мотор взревел чуть громче, затем смолк. Внедорожник скользнул прочь, оставив на асфальте только тень — как напоминание о том, что у свободы, как и у правды, всегда есть цена.