Аномалия, рожденная смертью

Эпилог

Только дурак может умереть в Якутии быстро.

Кириллыч не был дураком. Он был сволочью, подонком, хищником в человеческой коже, но не идиотом. Умирать — он никогда не собирался. Даже когда из его живота торчали собственные кишки, даже когда глаза затуманились от боли и мозг просил: «Ну всё, отпусти, хватит». Даже тогда — не собирался.

После бойни в Септалахе никто не проверял периметр. Фёдор ушёл в ночь. Призраки, убитые или исчезнувшие, больше не подавали признаков. Поселок молчал. Обугленные стены, разорванные двери, крики в записках. Холод. Смерть. Молчание.

А под обрывом, среди коряг, перемешанных с чьими-то ребрами, с трудом дышал человек. Человек, который некогда носил дорогие пиджаки и записывал свои речи для думской трибуны. Теперь — кусок плоти, окровавленной и дышащей через боль. Кириллыч.

Он упал между двух скальных расщелин, переломав всё, что можно. Бедро — в хлам. Лодыжка — как гармошка. Рёбра — трещины. Позвонки — будто рассыпались в шахматном порядке. И главное: живот был вспорот. Кишки — наружу. Мерзко, липко, беззащитно.

Он лежал в сугробе, уставившись в серое небо, и думал только об одном: выжить.

На севере смерть приходит быстро — если дать ей волю. Но он не дал. Он достал из внутреннего кармана нож, дрожащими пальцами надрезал собственную рубашку, вывалив её наружу. Намотал ткань на кишки, затянул, как мог. Наложил ремень. Второй. Зажал, придавил. Никаких криков. Только зубы, вгрызшиеся в губу, пока из неё не пошла кровь.

И тогда он начал ползти.

Это заняло часы. Сначала — сантиметры. Потом — метры. Он не знал, куда. Просто вперёд, на ощупь, вслепую. Один глаз не видел. Второй — мутно. Рука опухла, нога волочилась, как мешок с тухлятиной.

И тут он услышал: звук.

Собаки. Лают где-то вдалеке. А потом — голоса. Охотники. Якуты. Местные. Они пришли на выстрелы, проверить, что случилось. Видели дым, ждали медведя. А нашли — его.

— Айыы, чё за пекло здесь было… Ого! Живой? Ты кто такой вообще?

— Депутат… — хрипло сказал он. — Помогите...

И упал в обморок.

Его выходили в посёлке под названием Тюнгюлюн. Местный фельдшер по имени Тарбазан, дед-ветеринар с поседевшей бородой, заливал его раны водкой и зашивал сухожилиями оленя. Тряпки меняли каждые два часа. Температура скакала, как бешеный олень. Он бредил. Звал жену, которой не было, мать, которую никогда не любил, и Фёдора — того самого, чьим именем теперь гасил страх по ночам.

Он выжил. Потому что холод останавливал кровь. Потому что в Якутии выживают только те, кто уже умер — но не сдался.

Через неделю он смог говорить. Через месяц — встал на костыли. Через полтора — его нашли. Случайно. Один из тех, кто когда-то служил у него, узнал лицо по видео от местных. Прислал вертолёт.

И Кириллыча — не по фамилии, а по протекции — увезли в Москву.

Клиника называлась «Гелиос». Считалась элитной, но никто туда не попадал без звонка. А Кириллыч — попал. По старым связям. Кто-то там ещё помнил, кто он. Кто-то шепнул: «Он жив». Кто-то решил — это не новость, а возможность.

Он лежал в палате с белыми стенами, в которых не отражалась совесть. Вокруг — приборы. И вены, в которые вливались лекарства, как яд.

Ноги собирали заново. Лицо сделали новое. Руки — пересадили сухожилия. С кишечником повозились дольше всего. Его буквально воссоздавали — как Франкенштейна. Врачи не спрашивали, кто он. Он платил. А деньги — лучший способ убедить, что ты не чудовище, а просто человек, которому не повезло упасть с обрыва на свои грехи.

И пока его сращивали, скрепляли, шили и мазали — он молчал. Читал. Смотрел. Запоминал.

Фёдор.

Это имя вспыхивало в сознании, как резак. Он вытравил из памяти всех врагов, кроме одного. Остальные — были ошибками. Этот — предательницей реальности.

— Он убил меня, — говорил он себе. — Значит, я обязан вернуться. И убить его.

Прошло три месяца. Он уже ходил. Костыль был частью тела, но он знал, как его спрятать. Лицо — изменилось. Челюсть стала резче, глаза — глубже. Он постарел. Но постарел, как хороший яд: крепче, гуще, смертельнее. Лицо было новым, пластика творит чудеса.

У него был план. Стратегия. Связи начали возвращаться. Деньги — тоже. Остались свои. Те, кто за долю готовы были ворочать трупами. Он собирал их не спеша. Один. Второй. Третий.

Фонд. Юридическая обвязка. Покровительство одного влиятельного члена из Совета Федерации. Кредит под фиктивный проект. Закупка охраны. Чёрный список — в котором первым пунктом стояло: «Фёдор. Школьник. Ублюдок».

Он не спешил. Он выждал. Как змея в норе. В темноте.

— Всё вернётся, — шептал он перед сном. — Только теперь я знаю, как надо. Без понтов. Без политики. Просто — в сердце.

На старом смартфоне у него сохранился один файл. Камера наблюдения, архивная. На ней: лицо Фёдора. Чистое. Злое. Победившее. Он смотрел на него каждый вечер. Перед уколами. Перед сном. После упражнений.

— Ты думаешь, что выиграл. Но победа — это иллюзия. Потому что я ещё дышу.

Он больше не был депутатом. Не был ресторанным королём. Не был даже человеком. Он был — идеей. Жаждой. Местью, обёрнутой в человеческое мясо.

И никто не знал, что он жив. Ни одна живая душа.

А значит — он может стать кем угодно.

Ночью он выходил на улицу. В шапке, с тростью, хромая. Поднимал лицо к небу. И улыбался.

— Я вернусь, — говорил он. — Ты не представляешь, с кем связался, Феденька. Ты посчитал, что умер монстр. Но нет. Он просто… стал другим.

И тьма принимала его. Без слов. Без условий.

Город гудел, как живое, страдающее существо, полное желчи, дыма и недосказанных преступлений. На крыше старого дома, где когда-то прятались антенны и сейчас тусовались только голуби, стоял Фёдор. Это вошло уже в привычку. Трезвило голову и разум.

Куртка — распахнута. Глаза — в сторону горизонта. Губы сжаты. Он чувствовал, как будто что-то в нём всё ещё не вернулось. Как будто за всё расплатился, но сдачу не получил.

Он не знал одного.

Не знал, что в другом конце Москвы, в старой пятиэтажке с выбитыми лампами и мусором у подъезда, на пятом этаже включён только один свет. И в этой квартире — тишина. Леденящая. Стерильная, как в морге.

На стене — доска. Не криминальная, а… личная. На ней — лица. Лица тех, кто выжил. Тех, кто помог. Тех, кто просто смотрел. Шнуры связывают фотографии: белые — за участие, синие — за молчание, красные — за предательство. Их много.

Рядом — блокнот. В нём:

На кухне стоит холодильник. Внутри, среди замороженного мяса, аккуратно завёрнутый в целлофан лежит паспорт. Новый. Свежий. С новыми отпечатками, новым именем и новой жизнью.

На диване — человек.

Это он. Кириллыч.

Не тот, что был раньше. Новый. Холодный. Почти нечеловеческий.

Когда-то он строил империю. Потом потерял всё. Его порезали, скинули, выпотрошили, забыли. Но он выжил. Потому что не должен был. Потому что что-то хотело, чтобы он вернулся.

Сейчас он сидит в тени. В комнате, где всё звучит тише обычного. И пальцем — медленно — водит по снимкам. По лицам. Он ничего не говорит. Только дышит — глубоко. Тяжело. Как будто каждая мысль — это новый выстрел в чьё-то прошлое.

Это уже не Кириллыч.

Это тень. Это след. Это возмездие, отточенное болью.

А внизу, под его окнами, бродят люди. Торопятся, влюбляются, умирают. Не зная, что в одной квартире уже идёт война. Война, где победитель не торопится. Он ждёт. Он учится. Он не прощает.

И где-то в той же Москве, на крыше, Фёдор чувствует лёгкий укол. Что-то за шиворотом, как мороз или плохое предчувствие.

Конец первой книги