Аномалия, рожденная смертью

Глава 17

«Рапира» сидел в укромном кабинете одного из пафосных ресторанов столицы и размышлял: что ему теперь делать с этой «торпедой», которого так щедро подогнал ему «Гвоздь». По понятиям, как он их помнил с малолетки, «торпеда» — это разовая пуля, выстрелил и забыл. Сделал дело — и в утиль. А тут старый, уважаемый «Гвоздь» в своей «маляве» вдруг просит не спешить с утилизацией. Присмотреться, мол. Говорит — толк будет. «Рапира» уважал «Гвоздя», не раз пересекались, слов на ветер тот не бросал… но, чтобы так? С «торпеды» толк? Не бредит ли он там, в своей неволе?

— Доставили. «Заводить его или Вы заняты?» — спросил вошедший боец.

— Заводи. И сам останься. Ты будешь за ним смотреть. Ты же потом и убирать его будешь, — бросил «Рапира», не отрывая взгляда от окна.

— Понял, босс, — ответил тот и скрылся в дверях.

Через минуту в кабинет ввели Федю. Тот осмотрелся, но виду не подал. «Рапира» кивнул:

— Проходи, садись. Сейчас тебе принесут перекусить, — он уже набирал номер на телефоне. — Не возражай. Сам чалился, знаю, на казённых харчах далеко не уедешь.

Федя сел и украдкой начал разглядывать хозяина кабинета. Возраст — около шестидесяти, средний рост, худощав, костюм с иголочки: синий, рубашка белоснежная, галстук строгий. Туфли — блеск такой, что в них можно бриться. На запястьях — запонки из жёлтого металла с красным камнем. На пальцах — татуировки и перстни.

Федя многое за время отсидки перечитал. И словари, и «феню», и про тюремную символику. В голове у него эти знания крутились, как кино. Вот он — перстень с чёрным ромбом и белой полосой: с малолетки на зоне и сразу — взрослый режим. Рядом — чёрный квадрат с белой короной: воровской авторитет. И третья, редкая метка: белый фон, чёрная точка, обведённая белым кругом с чёрным контуром — сирота. Полагаться только на себя. Всё. Ясно.

«Не простой это человек… и с такими лучше держаться настороже», — подумал Федя. Почему одним ворам суждено всю жизнь на зоне прожить, а другим — сидеть вот так, при галстуке, в кабинетах, в ресторанах? «Гвоздь» говорил, что «Рапира» — старой формации. Тот, кто живёт по настоящим, воровским законам: ни семьи, ни детей, ни квартиры. Без слабых мест. Всё ради статуса. Только вот… на авторитете скромности не видно. Ни в манерах, ни в одежде.

«Вор — это кто? Это та каста, которая должна быть на зоне, управлять ей. Погулял неделю — и обратно. А если все воры на воле — кто тогда зону держать будет? Суки? Администрация? Никуда это не годится», — размышлял Федя, пока не прервал его голос «Рапиры»:

— «Гвоздь» сказал тебе, что делать?

— В общих чертах. Разобраться с одним выскочкой… «Штопанным», — спокойно ответил Федя.

— Не просто разобраться. А чтобы ни слуха, ни духа. И чтоб никогда его не нашли. — Голос «Рапиры» стал стальным. — Жить пока будешь у нас. Когда придёт время — скажем. Вопросы есть?

— Один. Мне бы фотографию «Штопанного» — чтобы не ошибиться. И скажу честно: огнестрел в руках не держал. Не умею.

После этих слов в кабинете воцарилась пауза. «Рапира» нахмурился. Боец тоже замер.

— Не держал? — «Рапира» смотрел как на подделку. — А на хрена ты мне тогда сдался? Ты что, вызвать его хочешь на честный бой в подворотне?

— Ну… Я думал, подкараулить, когда он из подъезда выйдет, да по башке ему...

На секунду — тишина. Потом кабинет взорвался смехом. Заразительным. Даже сам Федя, хоть и не любил смеяться просто так, не удержался.

— Ты хоть знаешь, кто такой Миша «Штопанный» и почему у него кличка такая? — спросил сквозь смешок «Рапира».

— Нет, — честно признался Федя.

— Потому что его и стреляли, и резали, а он жив, как собака. У него паранойя — никого к себе не подпускает. Окружён бойцами, охрана двадцать четыре на семь. Где он — никто толком не знает.

— И как же вы мне предлагаете его найти, если даже вы не знаете?! — резко бросил Федя.

«Рапира» моментально отреагировал. Лёгкий кивок бойцу — едва уловимый.

Тот двинулся молниеносно. Размашистый удар справа — прямо в челюсть Феде.

Внутри у Фёдора, как всегда в такие моменты, время стало тягучим. Он ещё успел подумать — бить «Рапиру» или нет? Одним ударом можно поставить крест на себе: весь криминальный мир зашевелится. Прятаться вечно он не собирался. Решил — не бить. Напугать.

Поднырнул под кулак и нанёс снизу короткий крюк. Мгновенно. Боец взлетел, как в кино, и рухнул в стеклянный сервант, разнеся его в щепки.

«Рапира» не шелохнулся. Стоял, смотрел, как будто вырезал взглядом из камня. На его лице ходили желваки.

— Прошу прощения за тон… — спокойно сказал Федя. — И за спектакль тоже. Правильно понимаю: вы меня в «торпеды» записали? А после ликвидации «Штопанного» хотели убрать? Судя по молчанию — этим должен был заняться он? — кивнул на бойца. — «Гвоздь» предупреждал, что вы не воспримете его просьбу всерьёз.

— А я тебя недооценил, «школьник». Ох, как недооценил, — процедил «Рапира», не отводя взгляда.

— Что теперь? «Или в расход?» — спокойно бросил Федя. — Я «Гвоздю» должен. Я выполню просьбу. С вами или без вас.

«Рапира» стоял неподвижно, как статуя, будто переваривая всё, что только что произошло. Тишина в кабинете повисла тяжёлая, как свинец. Секунд тридцать он просто смотрел на Федю, не мигая, сжав губы в тонкую линию. Потом медленно, будто делая усилие над собой, подошёл к креслу и сел, положив руки на подлокотники.

— Ладно, — сказал он наконец, голос был ровным, почти усталым. — Бывает, что в торпеду случайно вставляют не гвоздь, а болт. С резьбой. И вот он держится крепче, чем положено. Вот и ты, «школьник», оказался с резьбой.

Федя молчал. Он понимал, что сейчас на весах не только его судьба, но и, возможно, чья-то чужая. Может, даже не одна.

— Поднимай этого балбеса, — бросил «Рапира» куда-то за спину. — Если живой, конечно... Хотя с твоей подачи он теперь, скорее всего, фанерный.

Из тени за шторой вынырнул второй охранник — мощный, как шкаф, и молча стал приводить пострадавшего в чувство. Тот хрипел, отплёвывался кровью и что-то бурчал, пока его усаживали у стены, как мешок с картошкой.

— Слушай, «школьник», — заговорил «Рапира» уже другим тоном, почти мирным. — Ты думаешь, я здесь сижу, в галстуке, и ем устриц ложкой ради понтов? Вор должен быть на зоне. Но ведь кто-то должен быть и здесь. Держать в узде тех, кто уже совсем страх потерял.

Он налил себе коньяк, сделал маленький глоток и, по паузе, видно было — не для вкуса, а чтобы подумать.

— У нас, понимаешь, есть разделение. Есть суки, которые идут на сделку. Есть шныри, которые бегают за сигаретами. Есть торпеды — одноразовые. А есть... люди. Люди, которые не просто режут и стреляют, а думают. Вот «гвоздь» считает, что ты такой. А я — пока ещё не уверен. Но, по крайней мере, теперь ты у меня не одноразовый.

Он достал из ящика папку и бросил её на стол.

— Там — всё, что известно о «штопанном». Фотки, маршруты, охрана, привычки. Не думай, что тебе придётся его искать вслепую. Мы и сами в этом заинтересованы. Ты — инструмент. Хороший инструмент не выбрасывают после одного удара.

Федя подошёл, взял папку, перелистал пару страниц. Фото — не чёткие, но информативные. В одном — «штопанный» с охраной у выхода из какого-то клуба. На другом — он же, в спортивном костюме, в машине.

— Есть одна деталь, — добавил «Рапира». — Ты должен сделать это бесшумно. И без кровищи на весь город. Ты не на войне. Это столица. Здесь за каплю крови — неделя головной боли.

— Скажите честно, — поднял глаза Федя. — Если я всё сделаю, вы меня оставите в живых?

— А если скажу «да», поверишь? — усмехнулся «Рапира». — Не парься. Тебе надо думать не о том, что будет потом. А о том, как выжить в момент, когда будешь стоять напротив «штопанного».

Он встал, подошёл ближе и, уже почти шёпотом, сказал:

— И запомни, «школьник», ты теперь не просто расходник. Ты — ставка. И если сыграешь правильно — может, даже станешь кем-то большим. Только не накосячь. Потому что в следующий раз ударит не мой боец, а я сам. И поверь — со мной у тебя не будет второго раунда.

Федя кивнул. Он чувствовал, как напряглись его мышцы, как кровь стучит в висках, как каждый нерв дрожит от предчувствия чего-то большого и грязного. Но внутри, под всем этим, зрела странная уверенность. Он ещё не знал, кто он — болт с резьбой или просто кусок железа. Но с этого момента он начал в это вглядываться.

Фёдор сидел на заднем сиденье тёмного внедорожника и смотрел в окно, где за стеклом, будто киноплёнка, неслись назад километры асфальта. Каждая минута дороги будто резала по живому, отрывая его от прошлого, от той жизни, что уже не вернётся. По обе стороны трассы шелестел лес, в глубине которого проглядывали крыши дач, серые, ничем не примечательные. В салоне пахло табаком, пыльным сукном и оружейным маслом — смесь, от которой сжалось в горле.

На переднем сиденье молча ехал угрюмый заросший мужчина по прозвищу Инструктор. Его к Фёдору приставил сам Рапира, ограничившись коротким, как выстрел, комментарием:

— Он научит. Остальное — на твоей совести.

Дом, куда они приехали, стоял у самой опушки, тщательно спрятанный от дороги. Высокий забор, камеры по углам, злые псы, чьё рычание было слышно ещё на подъезде. Это было место, куда не приходят с вопросами и откуда не выносят рассказов.

В подвале под домом находился тир. Стены из серого бетона, запах металла и гари. В железном шкафу — снайперские винтовки СВД, охотничьи карабины, пистолеты с глушителями, автоматы разных марок и производителей. Инструктор не задавал вопросов и не вступал в разговоры. Он просто поставил мишень, протянул Фёдору винтовку и сказал:

— Стреляй. Пока не будет дырки в одном и том же месте.

И Фёдор начал. День за днём он поднимал оружие, целился, стрелял. Сначала у него дрожали руки, он дёргал курок, мазал, уставал. Но с каждым днём становилось легче. Он учился ловить дыхание, слушать своё сердце, удерживать пульс ровным, контролировать момент спуска. В один из дней три пули легли в одну точку. Инструктор посмотрел на мишень и впервые за всё это время кивнул:

— Готовишься к большому дню, да?

Фёдор ничего не ответил. Он думал о Мише. Всё чаще. Слишком часто. О человеке, которого знал лишь по слухам. «Штопанный» — имя, обросшее легендами. Говорили, он держал весь рынок в железной хватке, что однажды заставил главу налоговой на коленях просить прощения. Молва рисовала его жестоким, но справедливым, человеком с кодексом, с внутренними законами. Такие редко доживают до старости.

Но Фёдор чувствовал — это не просто очередной заказ. Это рубеж. Переход. И, возможно, последнее испытание. Он знал, чем всё закончится. После выстрела обратной дороги не будет. Рапира хмуро улыбался, порой даже дружески хлопал его по плечу, но в его глазах Фёдор читал холод — такой, как он, нужен только пока полезен. Потом исчезают. Или исчезают его.

Однажды вечером в дом приехал курьер. Без слов передал конверт. Внутри — адрес. Москворечье. Панельная девятиэтажка. Верхний этаж. Бронированная дверь, но балкон — слабое место.

— В пятницу он будет там, — коротко сказал Инструктор. — Проверено. Дальше сам.

Фёдор вышел на улицу. Осенний воздух ударил в лицо свежестью. Под ногами шуршали сухие листья. Где-то в лесу скрипели деревья. Он стоял, вглядываясь в темноту, и думал:

Миша — это билет. Только вот куда? В рай? Или в чистилище?

Он перестал спать. Почти совсем. По ночам представлял, как ложится на крышу соседнего дома, как собирает винтовку, как проверяет прицел, как замирает в момент перед выстрелом. Ему снился этот выстрел. И то, что идёт за ним: гулкая пустота или, может быть, странный кайф. Никто не знал, что именно будет потом. Даже он сам.

Наступило утро пятницы. Фёдор приехал заранее. В рюкзаке — разобранная винтовка. Дом, напротив того, где жил Миша, стоял, как бетонная глыба. Фёдор поднялся на крышу, неспешно разложил оружие. Проверил дальномер. Измерил угол. Почувствовал ветер. И лёг, положив пальцы на холодный металл. Стал ждать, чтобы сделать один единственный выстрел.

Михаил Демьянов родился в 1976 году в Москве, в рабочем районе Текстильщики, на улице Люблинской, в типичной хрущёвке с облупленным фасадом и облезлым подъездом. Его мать трудилась санитаркой в районной больнице, отец — водителем на овощебазе. Жили, как тогда говорили, скромно, но честно. Деньги в доме не водились, зато всегда был хлеб, чай и молоко в эмалированной кружке. Однако Миша с малых лет был не из тех, кто будет ждать у окна, пока кто-нибудь даст. Он всегда предпочитал брать сам. Быстро, решительно, не задумываясь о последствиях.

В школе он не блистал — учился на троечки, не интересовался ни литературой, ни историей, да и сам о себе в тетрадках писал, что ему «всё по барабану». Зато за пределами школьного двора он знал каждый подъезд, каждую «точку», каждую дыру, где можно было урвать мелочь. Сначала таскал сигареты и жвачки из ларьков, затем приноровился к «подвалам», где местные торговали палёным пивом и водкой. В пятнадцать лет он уже щеголял в фирменных джинсах «Монтана», спортивном костюме «Адидас» и «бомбере» с рынка «Черкизон». По одежде он превосходил не только сверстников, но и преподавателей. По авторитету — тем более.

Некоторые ему завидовали, другие боялись, но большинство просто старались держаться в стороне. Его кличка — «Штопанный» — приклеилась после одной драки у станции метро «Кузьминки». Там он получил несколько ножевых ранений — за передел территории с конкурентами. Чудом выжил. Шрамы, тянувшиеся по животу и бокам, врачи стянули кривыми, грубыми швами. Но Миша не комплексовал. Он носил их с гордостью. Шрамы стали частью его имиджа, а прозвище — брендом. «Штопанный» — коротко, узнаваемо, с историей.

Начало девяностых открыло перед ним двери в мир, где можно было взять всё, если не бояться. Государство рассыпалось, а улицы принадлежали тем, кто знал цену силе и времени. Миша быстро понял, где лежат деньги — в крышевании. Его первой «точкой» стал скромный павильон с видеокассетами на пересечении Волгоградки и Люблинки. Продавца прижали ночью, побили и поставили условия: десять процентов от выручки в неделю — и будешь спать спокойно. Продавец согласился. Потом — по отработанной схеме — пошла шаурма, автосервис, цветочный ларёк, кафе. Миша набирал силу.

За первый год его «карьеры» у него под контролем оказалось уже восемь объектов. Он работал исключительно с местными — теми, кого знал с детства, кто пил с ним из одной бутылки и дрался плечом к плечу ещё у школы. Чужих не брал. В его банде была железная дисциплина: опоздал — плати, проморгал — ответь, украл — прощайся с пальцами. У них действовал внутренний кодекс, как в армии: семьи не трогать, наркотой не торговать, а главное — всегда отвечать за слова и держать обещания.

В 1996 году на его район пришли «гости» — молодые, резкие парни с Кавказа. Они пытались взять «Кузьминки» нахрапом, не поняв, что здесь свои правила. Назначили стрелку. Миша не терпел «черных» и уж точно не собирался ни с кем договариваться. Он выбрал старый, проверенный способ. Ночью, вместе с пятью своими бойцами, он зашёл в кафе, где сидели авторитетные кавказцы. Зашли молча. Вышли — через три минуты. Без разговоров. Итог: двое «гостей» — в больнице с поломанными позвоночниками, на всю жизнь — инвалиды. Один — исчез навсегда. После этого «Штопанного» начали уважать уже не только в районе — на него обратили внимание серьёзные люди. Воры в законе звали на сходки, пытались «взять под крыло». Но Миша всегда отвечал одно и то же: «Я не из ваших, я своё делаю. А вы там — со своими воровскими понятиями — от жизни отстали».

Он рос быстро. К концу девяностых у него были связи в РОВД, в налоговой, даже в мэрии. Он умел не только давить кулаком, но и договариваться. «Решал» вопросы: подключал электричество нелегальным базам, «пробивал» номера машин, выбивал долги, организовывал кредиты под проценты. У него было три квартиры, шуба из нутрии, золотая цепь толщиной в палец и «Паджеро». Он открыл бар в Марьино, затем автомойку, потом букмекерскую контору. Деньги шли рекой. Все платили — барыги, аптекари, торговцы. И платили по справедливости: «не тронул — не плати. Тронул — не ной».

В 2002 году он замахнулся на большее — логистика, склады, фуры. Вышел на новый уровень через человека по прозвищу «Звонкий» — бывшего армейского офицера, ставшего теневым координатором. Через него Миша начал гонять контрабанду: китайские шмотки, армянский спирт, безакцизные сигареты. Прибыль утроилась. Но вместе с деньгами пришло и то, что всегда следует за успехом в этом мире — зависть, предательство и смерть.

И однажды всё пошло под откос. Начали «жать» конкуренты, у которых уже были контракты с мэрией, адвокаты, охрана и пиарщики. Миша был последним из старой школы — работал по-пацански, без бумажек, без официоза. Но мир менялся. Один за другим исчезали старые друзья: кого-то нашли в озере, кого-то — в багажнике, без ушей. Список пустел. Он не сдавался: сменил охрану, купил бронированную машину, ходил только с бойцами, спал с пистолетом под подушкой. Но всё чаще казалось — время уходит, как песок сквозь пальцы. Его бар подожгли, одного из людей посадили по «оружейной» статье. Давили не сразу, но, верно. Система решила его зачистить — как динозавра, не вписавшегося в эволюцию.

Выстрел прозвучал коротко. Чисто, с глухим эхом по крышам. В прицеле Федя увидел, как тело дёрнулось, как кружка вылетела из рук, как Миша завалился назад и пропал из поля зрения. Всё. Один выстрел. Без шансов. Прямо через окно, в котором Миша на несколько секунд задержался.

Он не стал смотреть долго. Скрутил винтовку, убрал в рюкзак. Сердце билось ровно, без паники. Но внутри уже начинало что-то шевелиться — не страх, нет. Пустота. Или её предчувствие.

Он спустился с крыши, прошёл мимо мусорных баков, свернул за угол и растворился в утренней Москве, которая жила своей жизнью — равнодушной и шумной. Где-то визжала сирена. Но это было далеко. Пока.

Федя шёл и чувствовал, как та нитка, что связывала его со старой жизнью, оборвалась. Назад дороги не было. Только вперёд. Куда — он пока не знал.

Но знал точно: сегодня он стал другим.

После смерти Миши Штопаного Москва будто на мгновение притихла, будто город затаил дыхание и прислушался к собственному сердцебиению. Те, кто раньше произносил его имя вполголоса — с уважением, опаской или тихой злобой — теперь молчали. Даже стены ресторанов, в которых он когда-то сидел, казались осиротевшими. Воздух натянулся, как струна, и тишина звенела громче выстрелов. Но в Москве тишина — неестественное состояние. Вакуума здесь не бывает. Пустое место быстро наполняется — дымом, голосами, кровью.

На третий день после похорон Рапира позвал Федю. Встретились они в старом ресторане, переоборудованном под офис — тёмные панели, запах кожаной мебели, сигаретный дым и кислый аромат утреннего кофе. За массивным дубовым столом сидел сам Рапира — с мрачным лицом, но резким, как лезвие. На столе — ничего лишнего: тонкая папка, пепельница с окурками и пистолет с глушителем, лежащий, будто просто часть интерьера.

— Теперь ты вместо Штопанного, — сказал он, не глядя на собеседника. — Потянешь?

Федя кивнул. Без слов, без тени эмоций. Ни страха, ни радости — только глухая, бетонная решимость. Казалось, сам город склонил перед ним голову и прошептал: «Пора».

Рапира посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом. Потом поднялся, подошёл, положил ладонь ему на плечо — не как друг, как командир.

— Ты сильный. Но теперь будь ещё и умным. Потому что умные живут дольше.

С этого момента началась новая глава — без права на ошибку и возможности откатиться назад. Про родину, про былое, про родителей — пока забылось. Осталась только Москва и работа.

Сначала — рынки. Потом — киоски, автолавки, ночные магазины. Всё, что когда-то принадлежало Штопаному, теперь стекалось под руку Феди. Он не разбирался в бухгалтерии, не понимал, как устроены поставки или налоговые схемы. Он не был бизнесменом. Он был инструмент. Если кто-то не понимал слов, он говорил кулаком. Просто. Понятно. Доступно.

На Тёплом Стане, у овощного прилавка, он впервые показал, как будет работать. Продавец — из тех, кто быстро взрослеет на рынках и любит косить под «своего» — заупрямился, начал бузить.

— Это моя точка, понял? Я сам себе хозяин! — фыркал он, заливаясь бравадой на ломаном русском.

Федя взял со стола помидор, сжал в руке — тот с хрустом разошёлся в пальцах, капая тёплой мякотью. И тихо, почти ласково произнёс:

— Хозяин? Завтра будешь в больнице. А пока подумай или обратно в Азербайджан в цинковом гробу поедешь.

Наутро тот уже сам вручил «десятку» в конверте — вялый, с потупленным взглядом.

Так проходили дни. И если в этой игре есть трон, то он стоит на костях. Москва не терпит слабых. Не прощает нерешительных. Здесь власть всегда пахнет кровью.

А потом пришли они. Черные.

Они не кричали, не угрожали с порога. Прибыли молча, как ветер, на новых машинах, в одежде из бутиков, с часами, сверкавшими на запястьях, словно кандалы золотого рабства. Говорили вежливо, смотрели — как охотники на зверя. И с первого взгляда стало ясно: Федя им не по нутру. Слишком русский. Слишком прямой. Слишком не боялся.

— Ты кто такой? — спросил один из них, высокий, с узкими глазами и белоснежной рубашкой, будто с витрины.

— Думаешь, Москва твоя?

Федя глянул в глаза, холодно:

— Нет. Но и не твоя.

Сначала они пытались качать по понятиям. Потом — начали действовать. Один рынок «отжали» силой. Второй — сожгли ночью. На третий пришли уже как на войну.

Это была ошибка.

Федя ждал. Глубокой ночью он стоял у грузовика, надкусывая яблоко. Когда мигнул фонарь — сигнал от своего — он бросил огрызок и двинулся вперёд, молча.

Вошли четверо. У всех — ножи под куртками, лица напряжённые, тела готовы к бою.

Первый бросился, как пущенная стрела. Федя шагнул вбок, перехватил руку, сломал запястье с таким звуком, что стало дурно. Нож выпал, мигом последовал удар в челюсть — человек полетел назад, с треском влетел в ящики с продуктами.

Второй прыгнул сзади. Но Федя чувствовал его, как зверь чувствует капкан. Резкий разворот, кулак — в висок. Локоть — в гортань. Хруст, как будто лопнула ветка. Тот рухнул, выхватывая воздух ртом, словно утопающий.

Остались двое. Один замер, другой рванул с криком, пытаясь ударить ножом в горло. Федя шагал на него, как поезд — глухо и неумолимо. Лезвие мелькнуло в свете фонаря, но не успело. Он подсел, ударил ладонью под подбородок, потом — коленом в печень. Тот согнулся, изрыгнул слюну, и упал, обмякший.

Оставшийся кинулся бежать, но не успел — Федя метнул в него нож, отнятый у первого. Метнул, как будто тренировался на мясных тушах. Лезвие вошло в бедро, тот завизжал, завалившись на бок.

Федя подошёл к нему, медленно, как смерть в ботинках, и склонился:

— Передай своим. Это не рынок. Это — война. И я буду резать вас, как баранов.

Он развернулся и ушёл, даже не оглянувшись.

По дороге домой он шёл пешком. Улицы вымерли. Фары редких машин скользили мимо, не задерживаясь. Город больше не выл — он ждал. Федя чувствовал это: напряжённую тишину, как перед бурей.

Он не любил убивать. Но если нужно — делал это так, как плотник забивает гвоздь: точно, без лишнего.

В квартире — та самая однушка на Таганке, которую ему когда-то сняла адвокат Манукян, — всё было по-прежнему: грязная кружка в раковине, телевизор шипит, пыльный свет от лампы. Он сел, включил воду, смыл кровь, но запах остался. Запах крови никуда не уходит.

Наутро Рапира вызвал. Не в офис. На дачу. Одинцово. Лето. Солнце пробивается сквозь ветви. Белая рубашка на пузе, шезлонг, охрана в спортивках, и Сивый рядом — старый шакал, правая рука.

Рапира смотрел, как Федя идёт по тропинке, с тем самым неторопливым, тяжёлым шагом. Когда тот подошёл, указал рукой на кресло:

— Присаживайся. Рассказывай.

Федя сел. Спокойно, без суеты, изложил события — как отчитался бы перед командиром.

— Четверо, говоришь?

— Да.

— Все в мясо?

— Один остался. Нож в бедро.

Рапира хмыкнул:

— Не жилец. Своими же руками добьют.

Он сделал глоток из бокала, помолчал. Потом тяжело выдохнул, как будто разговор был о чём-то личном:

— Слушай, «школьник». Ты у меня, как таран. А у нас с черными были договорённости. Тихие, негласные. Баланс. А теперь они звонят, визжат, угрожают. Их старшие проснулись. Всё трещит.

Он встал, подошёл к Феде. Упёрся глазами.

— Скажи по-честному. Хочешь дальше? В мясо? Или в сторонке постоишь, лавку с шаурмой откроешь?

Федя встал. Без эмоций. Просто:

— Я не просил. Ты меня сам поставил. Чужого мне не надо. Но своё — не отдам. Тем более черным.

Рапира посмотрел на него долго. Потом кивнул.

— Тогда воюй. Только не жди, что кто-то тебя прикроет.

Он ушёл, оставив после себя запах дорогого парфюма и ощущение, будто город опять затаил дыхание.

Через неделю началось по-настоящему. Без предупреждений и дипломатии. Кавказцы перешли к войне. Сначала — одиночные выстрелы в воздух, словно проверяли, как далеко можно зайти. Потом — в ноги, чтобы запугать. А потом — уже без церемоний. Гога, один из верных людей Феди, получил пулю в живот на парковке у торгового центра. Скорая приехала быстро, но он умер в реанимации, так и не придя в сознание. Перед смертью лишь пару раз глухо выдохнул, и всё.

Федя не сказал ни слова. Ни крика, ни истерики. Только молчал. Но каждое утро начиналось для него с новых сведений. Он собирал информацию, как голодный пес — по обрывкам, по запахам. Кто проезжал мимо, у кого какие номера, где, какая машина стоял дольше обычного. Кто вышел покурить — и не вернулся. По кирпичикам он строил здание мести, хладнокровное и тяжёлое, как крематорий. Он не обещал — он просто ждал.

Когда дошёл слух, что «старшие» кавказской диаспоры залегли на квартире на Кантемировской — обычной, облупленной, в старом хрущёвском доме, — он не стал звать людей. Он пошёл один.

Квартира — четвёртый этаж. Подъезд вонял кошками и перегаром. Железная дверь, крашеная снаружи, со сломанным звонком. Федя дернул ручку двери — открыто.

Внутри пахло жареной рыбой и дешёвым чаем. Кто-то стоял у плиты, держа половник. Не успел даже повернуться. Щелчок «ТТ» с глушителем был коротким и будничным. Пуля вошла прямо между глаз, пробила череп — и человек рухнул назад, смахивая собой тарелки, ложки, кастрюли. Рыба шлёпнулась на пол, зашипела на горячем масле. Всё это заглушил глухой стук тела.

На шум из комнаты выбежал первый. Молодой, резкий. Федя уже сидел на полу, прижавшись спиной к батарее — под прицелом, вне зоны поражения. Пуля настигла чеченца на пороге. Голова дернулась, как у куклы, тело отлетело назад, ударилось о косяк и медленно осело, оставив след крови на обоях.

Оставшиеся не полезли напролом. В дверном проёме появилась рука с пистолетом — и началась беспорядочная пальба. Пули гремели по стенам, срывали штукатурку, разбивали стекло в окне. Но Федя не шелохнулся — он сидел ниже линии огня, спокойно ждал, пока вражеский магазин опустеет.

И когда наступила пауза — та самая тишина, когда пальцы судорожно щупают патроны, — Федя поднял руку и выстрелил. Одна пуля. Прямо в глаз. Голова исчезла из проёма, будто кто-то выключил свет. Плеснула кровь, хлынула по косяку.

Он встал. Комната притихла. Слишком быстро — подозрительно. Осторожно двинулся вперёд, каждая мышца была готова к рывку. В следующей комнате — тишина. Только стук капель из протекающего крана. Он толкнул дверь — и в тот же миг на него бросился человек.

Пожилой. Серые волосы, скрюченные пальцы. Из шифоньера. Нож в руке — старая «змея» метила в горло. Но Федя уже видел всё — движения, как на замедленной плёнке. Он сместился вбок, и удар прошёл мимо. Левый боковой — тяжёлый, словно кувалда. Раздался хруст — кость сломалась, словно древесина. Старик упал без сознания.

Федя подошёл, опустил ствол — и выстрелил в затылок. Спокойно. Бесстрастно. Потому что никто не должен остаться. Ни один.

Через месяц всё стихло. Рынки, ларьки, бары — всё шло под Федю. Черные исчезли, растворились. Кто-то уехал, кто-то затих. Кто-то — пропал навсегда. На улицах Москвы стало тихо. Но это была другая тишина — не до, а после. После войны.

Федя сидел в машине. За стеклом — дождь. Капли ползли, как медленные минуты. Тянулись вниз, оставляя мокрые следы на стекле. Он смотрел в это движение, как будто пытался понять, сколько ещё крови надо пролить, чтобы остановить чужаков с их законами и амбициями.

— Всё, теперь ты опять хозяин, — сказал Сивый, сидящий рядом, глядя вперёд, не оборачиваясь.

Федя не ответил. Он смотрел в дождь. В воду. В себя.

Москва молчала.

И не было в её молчании ни одобрения, ни осуждения. Только холодная, каменная тишина.

Дождь лупил по капоту, как автоматная очередь. Глухие удары капель заполняли салон — будто бы машина была не «Тойотой», а гробом, закрытым, герметичным, где воздух пах и металлом, и мертвечиной. Фонари отсвечивали в лужах, как фонарики на допросе — тусклые, холодные, беспощадные.

Сивый шептался сам с собой, выговаривая вполголоса всё, что накопилось за день: про барыг на Южке, про то, как в Садоводе чеченцы жмут китайцев, про каких-то телок с Коломенского, которых кавказцы, мол, «на поводке водят». Федя не слушал. Ни звука не долетало.

Он был там. Назад. В том коридоре на Кантемировской, где стены пропитались порохом и гарью, где кровь растекалась, будто по пьяни — хаотично, неумело, но быстро. Там всё осталось: руки, что стреляли; глаза, что смотрели на смерть, как на старого знакомого; и кухня, где рыба на сковородке остывала, не дождавшись ужина.

— У тебя руки дрожат, — сказал Сивый, потушив сигарету об алюминиевую пепельницу. — Тебе надо, брат, тормознуться. Или себя нахрен спалишь. Синим пламенем.

Федя глянул на ладони. Дрожь — мелкая, будто внутренний ток шёл, как по оголённому проводу. Не страх. Не вина. Это глубже. Это — когда ты держишь зверя в клетке внутри, а он начинает ломать прутья.

— Ты чё, братан, крышей едешь? — Сивый чуть отодвинулся. — Или тебя «Гвоздь» там в СИЗО накрутил конкретно?

— Заткнись, — буркнул Федя.

Сивый умолк. Он уже видел это лицо — на рынке, когда один кореец что-то не то сказал. Федя его, тогда так ударил, что тот сложился пополам, а Федя потом ещё двадцать минут сидел рядом, глядя, как изо рта того пузырится алая пена. Не от злобы. А будто наблюдал закат. Красиво. Страшно.

Дождь хлестал, как пьяный батя по щекам. Федя вышел из машины, встал под потоки воды — мокрый, как новорождённый, сгорбленный, будто что-то тяжёлое нёс. На нём — плотная куртка, под ней — ствол в кобуре, в мыслях — только грохот.

— Знаешь, что самое хреновое? — пробормотал он, глядя в ночь. — Я начинаю это любить.

Сивый вышел следом, щёлкнул зажигалкой, закурил сигарету.

— Ты раньше другой был. Добрый. Помнишь, как ты к нам пришёл? Теодор Абдул Хакк, иностранец. Молчаливый, честный, почти святой. Ты паспорт себе нормальный сделал, или до сих пор как чурка с иностранщиной бегаешь?

Федя не ответил. Мелькнуло — как слайды старой плёнки: Якутия, спортзал, Катя, сука Кириллыч, Ариф, Ава. Всё разлетелось. Остался он один — с автоматом и холодом внутри. Восьмой год. Прошло восемь лет, как он не был на родине. Пять лет с лишним лет в Малайзии и три года боевых действий в Москве. И не было этому конца и края.

— Ну а теперь смотри: рынки твои, кавказцев выдавили, бабки капают. Респект тебе, братан. Штопанный с того света аплодирует, я уверен.

Федя усмехнулся. Сухо. Без души.

— Всё — это когда стрелять больше не надо будет.

Он сел обратно в машину, не снимая мокрой куртки. Промок насквозь. Глаза — пустые.

— А пока — значит, не всё.

Телефон завибрировал. Старый «Нокиа». Знакомый номер. Чуйка — как иголка под кожей.

Он нажал «принять».

— Да?

— Федя. Это Карина Манукян. Адвокат. Ты можешь приехать, у меня проблемы.

— Когда?

— Сейчас — просто поверь. Мне очень нужна твоя помощь.

— Хорошо, буду, — сказал Федя и отключил связь.

Щелчок. Тишина.

Федя обернулся к Сивому.

— Заводи. Поехали.

— Куда?

— В рай. Через Ленинградку.

Сивый уже хотел тронуться, но что-то мелькнуло в зеркале. Двое. Справа.

— Не дёргайся, — шепнул Федя, не поднимая головы. — Справа двое. Оружие под сиденьем.

АКСУ. Автомат, в котором смерть — быстрым нажатием. Федя взял его, как старого друга.

Двое — как из сериала. Один в дождевике, второй — с зонтом и сигаретой. Плавные движения, чересчур нормальные. Подозрительно нормальные.

Федя щёлкнул дворниками. Мелькнула резкая тень. В этот миг — он открыл дверь, выкатился из салона, лёгкий перекат, и сразу — очередь.

Тах-тах-тах!

Первого подбросило. Пули вгрызлись в грудь, рванули плоть, кости — как осколки фарфора. Второй успел вытащить «Макаров», но Федя уже был рядом. Удар прикладом — челюсть хрустнула, как орех под молотком. Падая, тот выстрелил — пуля прошла мимо, разбив заднее стекло.

Сивый выругался:

— Твою мать...

— Засада, — прохрипел тот, что с зонтом.

Федя поставил ногу на горло и надавил.

— Плохо готовились. Выдыхай.

Хруст. Хрип. Тишина.

Из соседнего подъезда вышла женщина с авоськой. Увидела — замерла. В шоке.

Федя подошёл, положил руку на плечо.

— Уходи. Быстро.

Женщина кивнула, пошла назад, медленно, как в кошмаре. Дождь шуршал.

— Думаю, это разведка боем, — сказал Федя. — Значит, их больше.

— Ты думаешь кто-то заказал?

— Не думаю. Знаю. Горцы. Они не простили.

Снова звонок. «Нокиа». Номер другой. Голос — холодный, без эмоций, с акцентом:

— Ты убрал наших. Теперь мы уберём твоих. Счёт открыт. Это — только начало.

Щелчок.

Федя смотрел в пустоту. Сивый кашлянул:

— Опять?

— Похоже, они решили добить. Придётся снова расчистить поле.

Он открыл багажник. Там — автомат, гранаты, сухпайки, документы на три личности и чёрный свёрток, обмотанный изолентой. Под ней — тротиловые шашки. Самодельные. С душой. С жаждой мести.

— Думаешь, бахнем? — спросил Сивый.

— Думаю, отреагируем. Так, чтобы больше не тянулись. Ни один.

Федя завёл мотор. Посмотрел в зеркало. Там был кто угодно — только не он. Не тот мальчик из Якутии, не боец с ринга, не беглец из Малайзии. Новый. Холодный. Беспощадный.

— Есть идея, кто заказал?

— Есть, — сказал Сивый. — Один из сопливых черных, что тогда слился. Сейчас в Люберцах. Через армян узнал: держит ломбард, сзади склад и малая арена. Там они тренируются. Пацанов натаскивают.

Федя кивнул.

— Поехали. Сначала посмотрим. Потом — сожжём.

Машина мягко тронулась с места, словно вынырнула из чёрной воды. Дождь не унимался — Москва стелилась под колёсами, глухая и холодная, как вскрытый труп под ножом патологоанатома — молчаливая, податливая, обречённая.

На окраине Люберец — старый ангар, закопчённый временем. Громоздкие серые ворота, по краю которых облупилась краска. Сбоку — маленький вход для своих. Камера, решётки, граффити на стенах. Пахло маслом, резиной и потом. Внутри — бойцовский клуб на полсотни человек. Ни трибун, ни зрителей. Только ринг, свет из-под ламп, сквозняк, свист секундомера и глухие удары перчаток по человеческой плоти.

— Сиди здесь, если что прикроешь, — сказал Федя Сивому и вышел из машины.

Он не стал заходить с парадного. «Школьник» знал — там, где свет, часто расставлены ловушки. Подошёл с тыла, через старую погрузочную зону. В темноте дождь казался вязким, как кисель — густой, липкий, безнадежный. Старая металлическая лестница повела его наверх, на крышу. Под ногами поскрипывал железный настил. Сквозь вентиляционные шахты доносились глухие звуки — чей-то хрип, чей-то смех, удары, словно по мясу. Шло что-то дикое, что-то низменное. Как будто внизу не дрались, а вспарывали живые души.

Он скользнул вниз по шахте лифта, как тень. Открытая дверь вела в раздевалку. Двое бойцов в майках сидели на скамье, расслабленные, с выражением скуки на лицах. Оружия не было — только тела, тренированные, но беспечные.

Первый лишь успел повернуть голову — и тут же получил удар под ухо, от которого повалился, как мешок с цементом. Второй вскинулся, рефлекторно пошёл в стойку, но времени у него было меньше, чем шанса. Нож вошёл между рёбер легко, как в масло, и вышел с другой стороны, оставив за собой брызги тепла и запах крови.

Федя не задержался. Его не интересовали эти. Он шёл к тем, что были дальше.

В зале — пятеро. Один — на ринге, разминается, прыгает на носках. Трое — у стены, в балахонах. Ещё один, небрежный, уткнулся в телефон. Словно они были дома, в зоне комфорта, а не на краю смерти.

Он вышел к ним с ножом. Медленно. Уверенно. Не человек — тень из преданий, та, что приходит за теми, кто перешёл черту.

Тот, что с телефоном, даже не услышал шагов. Остриё ножа коснулось его горла — и в следующую секунду гортань была разорвана, кровь хлынула фонтаном, окрасив пол. Он захрипел, будто пытался что-то сказать, но вышло только бульканье.

Остальные замерли, как лоси перед фарами машины. И тут же бросились. Первый — с ринга. Прыгучий, быстрый, в бинтах. Он рванулся в прыжке, с желанием снести Феде голову. Но Федя, не меняя выражения лица, коротко полоснул по руке — бинты тут же окрасились алым, а с них, как с кисти, капли крови разлетелись дугой. Боец отпрянул, ошеломлённый, глядя на свою раненую конечность, и сделал роковую паузу.

Этого хватило. Федя шагнул вперёд и вонзил нож в нижнюю челюсть, проталкивая клинок вверх, насквозь — до мозга. Тот дёрнулся, затих, и завалился, как пустой мешок.

Нож остался в теле. Федя даже не остановился — пошёл дальше, словно зверь, которого ничто уже не способно отвлечь от запаха крови.

Оставшиеся трое начали его окружать, медленно, будто по часовой стрелке. В этот миг в памяти Феди всплыл эпизод из Малайзии — как Кириллыч бросил его на четверых. Но там были профессионалы. А здесь? Сопливые, спесивые, только с виду грозные — юные волчата, впервые почувствовавшие запах настоящего хищника.

Он взглянул в их глаза — и увидел в них ужас. Настоящий, пронзительный. Они знали: смерть уже здесь. Один из них рванулся вперёд, пытаясь ударить ногой на дистанции. Нога рассекла воздух, но попала в пустоту. Федя поймал её, как хозяин ловит сорвавшуюся от поводка собаку — за ахилл.

Парень раскрыл глаза, в них — непонимание, шок. Попытался ударить рукой, но кулак Феди уже летел. Один, единственный — точно в сердце. Он вошёл в грудную клетку, как молот. Сердце замерло навсегда.

Второй вскрикнул и прыгнул на Федю, как кошка — на воробья. Удар сверху. Но Федя перехватил его в полёте, как ловец мячей. Крепко взял за горло — и дёрнул. Гортань разлетелась, как бумага. Парень рухнул уже мёртвый.

Третий дрогнул. Повернулся и метнулся к двери, проскочил в комнату и захлопнул её за собой. Замок щёлкнул, но вряд ли он мог удержать то, что шло к нему.

— Чурка — а, выходи, — сказал Федя насмешливо, подойдя к двери.

Один удар. И дверь, как картон, сложилась пополам, упала внутрь комнаты, подняв пыль.

— П-подожди! Я не в деле! — голос срывался. — Это не я, это Саид! Он звонил! Они там, в горах, бабки льют сюда! Я только охранял! Не убивай...

На полу сидел парень лет двадцати пяти. Молодой, бледный, в глазах — страх, в руках — топор.

— Я всё расскажу... Только не убивай...

Федя подошёл ближе. Свет из коридора лег на его лицо. Он посмотрел парню в глаза. Там не было лжи. Только животный инстинкт. Инстинкт, что говорит: «Ползи, умоляй, живи...»

— Говори, — сказал Федя. — Только быстро. И если наврёшь — сам знаешь.

Через полчаса машина отъехала от ангара. За их спинами небо вдруг озарилось кровавым светом, и ангар, будто глотнув бензина, вспух, вздрогнул и рухнул в огненном облаке. Тела, оружие, запах крови — всё ушло в пепел.

На коленях у Сивого лежал листок. Адреса. Машины. Номера. Телефоны.

— Это уже не месть, — сказал он. — Это зачистка. Вторая волна. Грязная. Без правил.

Федя не ответил. Он не чувствовал злости. Не чувствовал ничего. Всё в нём давно выгорело.

На заправке остановились перекусить. Пахло бензином и жареным мясом.

— Ты в порядке? — спросил Сивый, подавая ему салфетку.

Федя вытер руки. Усмехнулся.

— Когда всё закончится, куплю себе дом. В лесу. И пса заведу. Буду учить его искать запахи. Чтобы никакая мразь не подошла близко.

Сивый кивнул.

— А если не закончится?

Федя посмотрел в ночь, где тлели фонари, как угли.

— Тогда мы просто всех перебьём. Один за другим.

У Фёдора был поздний вечер и он, как всегда, сидел в машине и контролировал текущие дела, которые требовали его непосредственного присутствия.

Зазвонил телефон.

— Карина Манукян. — Твою мать, как же я мог забыть то про тебя, — выругался вслух Федя.

Имя высветилось на экране так, будто оно само знало, что наступил момент.

Фёдор ответил молча.

— Фёдор, — её голос был как затравленный шёпот. — Мне нужно… Ты можешь приехать?

— Где ты?

— "Сити", офис. Я… боюсь. Один мой клиент… он не просто неадекватен, он опасен. Я чувствую, что он следит за мной. Мне угрожали. Я не хочу идти в полицию. Им плевать. А ты... — она сделала паузу, — ты другой.

Фёдор накинул куртку и вышел из машины. В лифте он стоял, глядя в своё отражение. Поглядеть на себя спустя всё, что было — странное чувство. Лицо чужое. Но глаза были прежние. Стеклянные, острые, спокойные. И этот шрам на все лицо.

Высотка, снаружи — свет, внутри — холод. Федя прошёл мимо охраны, как сквозь пустоту. Он не поднимал взгляд, но чувствовал всё — камеры, датчики, шаги. На четырнадцатом этаже дверь открылась до его стука.

Карина стояла босиком, в длинной серой кофте, волосы распущены. Стала другой. Раньше она была львица в зале суда, теперь — женщина, с которой случилась беда.

— Привет, — она хотела улыбнуться, но не смогла.

— Кто он?

— Его зовут Алан Ходжаев. Я защищала его по делу, связанному с рэкетом. Он вышел по моему ходатайству, а теперь приходит каждый вечер и угрожает. Вчера он сказал, что сожжёт мою квартиру, если я не «займусь с ним этим», — она отвела взгляд. — Я пыталась быть твёрдой. Но он… он просто смеётся.

— Где он?

— Сегодня он собирался встретиться со мной у старой парковки на Варшавке. Я не поехала. Сказала, что болею.

— Я еду туда, — Фёдор уже поворачивался к двери. — А ты остаёшься здесь.

— Я еду с тобой, — Карина вдруг сжала его локоть. — Я не могу больше бояться за спиной. Я хочу видеть, как это закончится.

Он посмотрел в её глаза — тень ужаса там сидела прочно, но под ней просвечивала сталь.

— Поехали.

Место, где время умерло: бетон, лужи, мрак. Один фонарь мигал, как дефибриллятор для умирающего света. Ходжаев ждал у своего джипа — массивный, в куртке с мехом, с ухмылкой того, кто привык властвовать страхом.

— А вот и моя адвокатка! — оскалился он, делая шаг к Карине. — Ты принесла извинения или свое тело?

Федя вышел первым.

— Ошибся горец. Это я — её тело.

Ходжаев остановился. Его глаза скользнули по лицу Фёдора, потом застыли.

— Это что, охрана? — хохотнул он. — А ты кто, брат? Ты вообще знаешь, с кем говоришь?

— Я — Школьник, — спокойно сказал Фёдор.

Мгновение — и как будто в бетон ударила молния.

Ходжаев побледнел. Руки дрожали. Он отступил, запнулся об асфальт и… обмочился. Прямо на глазах у Карины. Тепло струилось по его светлой штанине, он даже не пытался это скрыть. Он просто стоял в луже своего унижения.

— Я… я не знал… — пробормотал он. — Я не хотел… Я думал, это просто баба. Я… больше не подойду! Клянусь, брат, клянусь!

Фёдор подошёл впритык.

— Подойдёшь — я тебе вырежу колени. И запомни: я теперь — её адвокат. На постоянной основе.

Он развернулся, оставив того стоять, как мокрое пятно на асфальте. Карина смотрела на всё, не отрываясь. Как на что-то сакральное. Как на суд Божий.

Они ехали молча. Ночь вела себя тихо. Только в глазах Карины пульсировало что-то неудержимое. В лифте она повернулась к нему — и без слов притянула к себе. Руки дрожали, но не от страха. От того, что её защищали. Что её спасли. Что за ней кто-то теперь стоял — железный, чёрный, неизменный.

Дверь закрылась за ними.

Она была безмолвна, когда сорвала с него рубашку. Поцелуи — не нежные, а как укусы. Руки — не ласковые, а голодные. Она вцепилась в него, как в спасение, как в воздух после утопления. И он не отстранялся — он давал ей себя. Всего.

Он прижал её к стене, расстегнул кофту, не торопясь. Её тело дрожало от нетерпения. Она выгибалась, как струна. Когда он вошёл в неё, мир исчез. Остался только ритм — как бой, как музыка, как месть. Их дыхание заполняло комнату, как сирена. Она стонала его имя, царапала спину, кусала губы. Он держал её крепко, как держал оружие всю жизнь. Впервые — не для убийства, а для жизни.

Закончилось всё на рассвете. Она лежала на нём, грудь прижата к его телу, дыхание ещё сбивчивое.

— Спасибо, — прошептала она. — За то, что я больше не боюсь.

Он ничего не ответил. Только провёл пальцами по её волосам. Его бой закончился. А она — стала его домом.