Космонавт

Глава 23

Холодный октябрьский ветер гулял по летному полю, шурша сухой травой у рулежки. Я подтянул шерстяной воротник свитера, подходя к стоянке. Наш Як-18 уже прогревали — механик (дядя Петя, бывший фронтовик) в промасленном комбинезоне копошился у двигателя, изредка покрикивая мотористу:

— Вань, дай оборотов, бля! Не видишь — масло как кисель!

— Сам ты кисель, старый! — огрызнулся тот неслышно, но тут же громко добавил: — Сейчас, Петрович!

— Три минуты задержки, курсант, — голос Смирнова прозвучал за спиной.

Он стоял, заложив руки за спину, в потёртой кожанке — такой же, как у всех инструкторов. Лицо его не выражало ни одобрения, ни раздражения — просто констатация факта.

— Так точно, товарищ майор. Больше не повторится, — четко ответил я, принимая стойку «смирно».

Смирнов кивнул в сторону высокого широкоплечего парня в синей летной куртке с нашивками аэроклуба. Тот профессиональным движением проверял люфт элеронов, пальцы скользили по поверхности крыла, как у музыканта перед концертом.

— Борисов Иван, твой ведущий на показательных, — представил Смирнов. — Мастер спорта, три года в аэроклубе.

Борисов медленно развернулся. Его движения были точными, без лишней суеты. По нему было видно, что в кабине чувствует себя как дома.

— Значит, ты тот самый Громов, — сказал он. вроде бы, нейтрально, но в голосе улавливалась легкая насмешка. — Слышал, Лисин тебя хвалит. Ты хоть раз в паре летал?

— Нет. Но держаться в строю умею.

— На учебных — одно, — он бросил взгляд на Смирнова, — а в паре с ведущим новички обычно или отстают, или лезут вперёд.

Смирнов, наблюдавший за разговором, нахмурился:

— Хватит трепаться. Программа на сегодня следующая, — он затянулся папиросой и выпустил в воздух густую струю дыма. — Мы с Громовым летим в спарке — он управляет, я страхую. Борисов ведёт пару. Взлёт, сближение, два виража с креном 30 градусов. После — разбор полётов.

— Есть, — коротко ответили мы оба.

Борисов кивнул, но в его взгляде читалось сомнение. Когда Смирнов отошёл принять доклад механиков, он наклонился ко мне и шепнул вполголоса:

— Слушай, пацан…

— Я не пацан, — спокойно перебил я. — Мы оба курсанты.

Он замер на секунду, затем усмехнулся:

— Ладно. Тогда слушай, курсант. На показательных будут иностранные делегации. В прошлом году в Будапеште наши оплошали и строй развалился. Я такого не допущу.

Я поправил шлем и сухо заметил:

— Бывает… Но у меня другие планы.

Борисов на секунду задержал на мне взгляд, затем, подумав, добавил:

— Если почувствую, что ты не тянешь — скажу Крутову сразу, — закончил он, хлопнув меня по плечу с преувеличенной дружелюбностью.

— Не беспокойся, — я аккуратно снял его руку. — Ты делай своё дело, я — своё.

В его глазах мелькнуло раздражение, но в этот момент вернулся Смирнов:

— Ну что, орлы, готовы?

— Так точно! — ответил я.

Борисов лишь молча кивнул, поправляя шлем.

Взлетели по коробочке — Борисов впереди, мы следом. Двигатель ревел ровно, рули слушались чётко. Первый вираж прошёл нормально, но на втором Борисов вдруг резко увеличил крен до 45 градусов, хотя по плану было 30.

Я стиснул ручку управления, чувствуя, как самолёт пытается сорваться в скольжение. Включил триммер руля направления, парируя разворот педалями. Машина послушалась, но дистанция уже увеличилась метров до семидесяти.

— Громов, подтянись! — раздался в шлемофоне голос Борисова. В его тоне слышались раздражение и… Самодовольство?

— Сделаю, — ответил я, плавно добавляя газ.

На посадке Борисов сделал неожиданный манёвр — вместо стандартного захода резко развернулся и сел «по-походному», без выдерживания. Мне пришлось крутить «коробочку», чтобы не потерять дистанцию.

Когда заглушили двигатели, Борисов вылез из кабины и направился ко мне, срывая шлем:

— Ты что, спать вздумал там? Я тебе не нянька, чтобы за тобой бегать!

Я отстегнул привязные ремни, чувствуя, как наливаются свинцом мышцы после борьбы с управлением:

— По программе — крен 30 градусов. Ты дал 45 без предупреждения. Ты нарушил строй. — Мои пальцы автоматически проверили состояние рулевых тяг — привычка после каждой посадки.

Борисов фыркнул, бросая перчатки на крыло:

— В реальном полёте никто по транспортиру углы не меряет! Нужно уметь подстраиваться!

— Подстраиваться можно, но дурковать — нельзя, как ты это сделал сейчас… — ответил я. — Твой резкий разворот создал опасный воздушный поток. Если бы не своевременная коррекция триммерами… Мы бы уже размазались по полосе после твоего «походного» захода.

Борисов сделал шаг вперёд, но в этот момент раздался резкий свист. Смирнов стоял в трёх шагах, держа в зубах потушенную папиросу.

— Разбор окончен? Теперь моя очередь. — сказал он тихо, но так, что ещё немного и по земле побежит изморозь от его тона. — Борисов, ты что, на цирковое шоу записался? 45 градусов в учебном полёте? А «походная» посадка без предупреждения — это вообще нонсенс!

Он резко повернулся ко мне:

— А ты, Громов, чего молчал? Видишь, что ведущий гонит херню — доложить надо было! Не молчать! И не пытаться исправить чужие ошибки самостоятельно вместо чёткого доклада. Амбиции, мать их! На то я и сижу во второй кабине!

Смирнов швырнул окурок на бетонку и раздавил его сапогом:

— Оба дураки. Борисов — потому что зазнался. Громов — потому что геройствует почём зря, — он достал папиросу и снова прикурил. — Завтра повторяем. Борисов, выдай стандартные 30 градусов без самодеятельности. Иначе заменим тебя. Громов, при любом отклонении докладывать мне сразу. И запомните оба, — он по очереди навёл на нас указательный палец, — в небе нет места ни лихачеству, ни геройству. Только точный расчёт. Всё, на разбор в 16:00. Свободны.

С тех пор всё и завертелось. Почти три недели. Двадцать дней упорных тренировок, разборов, бесконечных повторов одних и тех же манёвров.

Первые дни были самыми напряжёнными. Помимо высоких нагрузок, поведение Борисова было вызывающе-провокационным. Он вел себя как заведённый. То давал резкие развороты, то применял неожиданные смены темпа, а затем были провокационные замечания после каждого полёта. Я отвечал чётко, без лишних эмоций — просто делал свою работу. Делом, а не словом доказывал свою правоту.

Перелом в наших взаимоотношениях случился на пятый день слаживания. Борисов дождался меня у выхода из аэроклуба, когда стемнело.

— Слушай, Громов, — он говорил тихо, без обычной ехидцы. — Для меня это выступление — шанс. Шанс выйти из тени отца. — Он резко затянулся, бросил окурок. — С детства я слышу, что должен не опозорить фамилию отца. А если я делаю успехи, слышу что-то вроде: ну ты же сын Борисова, оно и понятно… — последнюю фразу он произнёс изменившимся голосом, будто изображая кого-то.

Я молчал, давая ему выговориться. Борисов вздохнул, взъерошил волосы и посмотрел на меня:

— Я знаю, что ты рвёшься в Качу. И даже где-то завидую твоим смелости и упорству. По правде говоря, тогда, в первый день, я специально дал тебе 45 градусов. Хотел проверить. — Он усмехнулся. — Ты выдержал.

Мы ещё час общались на разные темы, обсуждали нюансы, которые нужно отработать, а когда мы разошлись, то стали если не друзьями, то командой. Именно с этого момента всё изменилось. Мы начали работать как единый механизм. Борисов больше не лихачил, а я научился предугадывать его манёвры. К началу третьей недели наш строй стал чётким, как у опытного экипажа.

Катю я видел пару раз мельком. У нас состоялся разговор. Я объяснил ей всё. Хотя этого, как оказалось, и не требовалось — она понимала всё и без моих объяснений, следила за нашими успехами и всячески старалась поддержать.

Ребят из группы тоже практически не видел. Только в классе да на практических занятиях. Даже в столовой мы не успевали пересекаться.

Дома я бывал редко. Возвращался затемно, разогревал на плите то, что оставила мать, проглатывал ужин и падал в кровать. Отца не видел почти. Он исчезал куда-то с утра и возвращался ещё позже, чем я. Поэтому мы почти не пересекались.

И вот, наконец, наступил день икс — Седьмое ноября.

Мы с Борисовым стояли возле наших Яков, дожидаясь сигнала к старту. Утро выдалось чуть морозным, но ясным — идеальная погода для полётов.

Трибуны были заполнены до отказа. На передних рядах — иностранные делегации: немцы в тёмно-синих мундирах, чехи с «Практикой» в руках, несколько поляков в гражданском. За ними сидели наши: военные в парадной форме, представители ЦК, корреспонденты «Красной звезды» с блокнотами наготове.

Борисов толкнул меня локтем, едва заметно кивнув в сторону центральной трибуны:

— Вон, смотри, — прошептал он. — В сером пальто.

Я присмотрелся. Среди высоких чинов действительно выделялась узнаваемая фигура — Леонид Ильич Брежнев. Он оживлённо беседовал с Косыгиным, время от времени поглядывая в сторону аэродрома.

— Говорят, он в авиации толк понимает и сам курирует наши космические запуски, — добавил Борисов, поправляя шлем. — Так что нам нельзя оплошать.

Я кивнул и продолжил медленно водить взглядом по окружающему пространству. Вокруг царила праздничная атмосфера. На краю лётного поля расположился оркестр МВО, который в данный момент исполнял «Авиамарш». Тут и там мелькали пионеры, раздающие гостям красные гвоздики. У ангара толпились зрители попроще: рабочие с ближайших заводов, семьи военных, студенты.

— Эй, птенцы! — донёсся голос дяди Пети. Он подошёл, держа в руках два красных вымпела. — Привяжите к стойкам, для солидности.

Борисов взял вымпел, развернул его и я прочёл надпись: «47-й годовщине Великого Октября — ударный труд советских авиаторов!», которая сверкала золотом на алом полотнище.

— Красиво, — улыбнулся он, привязывая вымпел к антенне. — Главное, не потерять в воздухе.

Я проверил крепление своего — «Миру — мир!» с изображением голубя.

В этот момент по громкоговорителю раздался голос комментатора:

— Товарищи! Начинаем показательные выступления авиаторов Московского аэроклуба ДОСААФ!

Оркестр грянул торжественный марш. Мы с Борисовым переглянулись.

— Ну что, напарник, — сказал он серьёзно, протягивая руку. — Ни пуха!

Я крепко пожал его ладонь:

— К черту!

Несколько секунд мы серьёзно смотрели друг другу в глаза, а затем не выдержали и сдавленно усмехнулись. За эти почти три недели это стало нашей традицией, своеобразным ритуалом.

В это время к нам подошёл непривычно нарядный в парадной форме Смирнов. Молча осмотрел нас, затем кивнул своим мыслям и коротко скомандовал:

— По машинам.

Мы заняли свои места. Впереди — Борисов на одиночном Як-18, сзади я на таком же. Да, я наконец-то тоже заработал право летать самостоятельно без инструктора.

Где-то вдалеке, на трибунах, я разглядел свою группу, а рядом с ними мать и Катю. Отца видно не было. Ну и чёрт с ним.

Бросив последний взгляд на трибуны, я залез внутрь кабины. Показательное выступление нашей пары началось.

7 ноября 1964 года.

Трибуна для руководства.

Крутов стоял чуть в стороне от высокого начальства, курил «Беломор» и не сводил глаз с летного поля. Его пальцы нервно постукивали по портсигару с выгравированными крыльями — подарку выпускников прошлого года.

— Ну что, орлята, покажите, чему научились, — прошептал он, наблюдая, как Громов и Борисов занимают места в кабинах.

Двигатели Яков взревели, выплевывая сизые клубы выхлопа. Крутов почувствовал, как что-то сжимается в груди. Он вспомнил их всех — сотни мальчишек, прошедших через его руки за эти годы. Каждого он учил не просто летать, он учил их жить по-настоящему.

Своих детей у него не было — война распорядилась иначе. Но разве эти парни не стали ему семьей? Особенно этот новичок Громов, который появился в его жизни так внезапно и очень вовремя.

Крутов прищурился, вспоминая их первую встречу. Тот случай в столовой, когда Громов спас его после укуса пчелы. Крутов отчётливо запомнил эти глаза — упрямые, горящие — когда его сознание прояснилось и он стал осмысленно смотреть на мир. Именно таким он представлял себе сына. Если бы судьба подарила ему такую возможность…

— Заводится, как родной, — улыбнулся он, наблюдая, как Громов одним точным движением запускает двигатель.

Яки начали выруливать на стартовую позицию. Крутов непроизвольно выпрямился, сжимая в кармане портсигар. Он знал, парни сегодня выложатся на все сто. Оба. Борисов, чтобы доказать, что он не просто «сын лётчика Борисова». Ну а Громов… Этот просто иначе не умеет.

— Летите, орлы, — прошептал Крутов, когда самолеты начали разбег.

В этот момент Брежнев, сидевший в первом ряду, обернулся и поймал его взгляд.

— Ваши, товарищ майор? — кивнул он в сторону взлетающих Яков.

— Мои, товарищ Первый секретарь, — ответил Крутов, и в его голосе прозвучала та самая отцовская гордость, которую он так тщательно скрывал от курсантов.

Брежнев улыбнулся, вернулся к беседе с Косыгиным. А Крутов снова уставился в небо. Туда, где два его «птенца» уже выполняли первый маневр. И хотя лицо его оставалось строгим, как и положено командиру, где-то глубоко внутри теплело.

Они справятся. Он знал. Борисов уже сейчас был блестящим лётчиком Особенно, а Громов — этот чертов упрямец, который даже в самые трудные дни не позволял себе ни малейшей слабости, и подавно сделает всё и дальше больше, чтобы выполнить задачу. Таким и должен быть настоящий лётчик.

Крутов провёл рукой по груди — в кармане его кителя лежало уже подготовленное ходатайство о досрочном зачислении Громова в Качинское училище. Сегодня, после выступления, он обратится к нужным людям.

Ну а пока он просто смотрел в небо и гордился. Как отец. Как командир. Как человек, который нашел в этом упрямом парне то, чего ему так не хватало все эти годы.

Крутов прищурился, следя за синхронным выполнением фигуры «зеркало» — его курсанты работали как единый механизм. Борисов вел четко, Громов повторял все маневры с идеальной точностью. Угол крена 30 градусов, дистанция 50 метров — все по инструкции.

— Молодцы, орлы, — пробормотал он, чувствуя, как гордость распирает грудь.

И в этот момент…

— Товарищ майор! — кто-то резко дернул его за рукав. Крутов обернулся и увидел побелевшее лицо Смирнова. — У Громова проблемы!

Крутов резко поднял голову, поднёс бинокль к глазам. И действительно, Як-18 Громова вдруг неестественно дернулся в сторону. Из правого крыла повалил густой черный дым.

На трибунах поднялся гвалт. Кто-то сбоку вскочил с места. Брежнев привстал, прикрыв глаза рукой от солнца.

— Сука! — вырвалось у Крутова. Его сердце бешено заколотилось. Он знал каждую деталь этого самолета и сейчас Громову оставалось секунд тридцать до потери управления.

На летном поле началась суматоха. Механики бросали инструменты и бежали к взлетной полосе. Пожарная машина с ревом запустила двигатель. Из штабной палатки выскочили медики с носилками.

— Отказ правого двигателя! — крикнул кто-то. — Он падает!

Но Крутов видел, что Громов не падал. Его Як, теряя высоту, шел на посадку с неестественным креном. Крутов сквозь гул толпы услышал, как Смирнов сквозь зубы повторял раз за разом:

— Держись, держись, парень…

Аварийная посадка проходила на глазах у тысяч зрителей. Громову наконец удалось выровнять самолет буквально в метре от земли. Правый двигатель пылал, но он продолжал тянуть машину вперед.

— Он направляется к ангарам! — закричал кто-то в ужасе.

Майор посмотрел в ту сторону — там стояли техники, группа пионеров, корреспонденты…

Крутов замер. Он видел, как Громов из последних сил тянет ручку на себя, пытаясь перелететь ангары. Самолет прошел буквально в сантиметрах от крыши, оставляя за собой шлейф дыма.

— Рулит на аварийную полосу, — прошептал Смирнов. Его пальцы крепко впились в плечо Крутова.

Як Громова с ревом пронесся мимо трибун, задевая шасси о бетон. Искры, дым, скрежет металла… И наконец — резкая остановка в конце полосы.

Наступила мертвая тишина. Казалось, даже ветер притих.

А потом мир вокруг взорвался.

Грохот аплодисментов, радостные выкрики, смех. Трибуны всколыхнулись — люди вскакивали с мест, махали шапками, кричали «Ура!». Брежнев, не скрывая эмоций, хлопал в ладоши. Косыгин что-то кричал ему в ухо.

Крутов не сразу понял, что сам бежит к месту посадки, обгоняя пожарных. Его сердце бешено колотилось. Жив, должен быть жив… Крутилось в его мыслях.

Когда он подбежал, Громов уже выбирался из кабины. Его лицо было черным от копоти. Но глаза… Эти чертовы глаза все так же горели.

— Товарищ майор, — хрипло сказал он, отдавая честь. — Самолет посадил. Жертв нет.

Крутов не нашел слов. Он просто резко обнял курсанта, чувствуя, как тот дрожит от адреналина. Потом отстранился и рявкнул:

— Молодец, курсант!

В этот момент подбежали механики во главе с дядей Петей, пожарные с пенными огнетушителями, медики с носилками. Кто-то кричал: «Дайте ему воды!», кто-то: «Расступитесь, дайте пройти!»

Борисов, приземлившийся минутами позже, пробился сквозь толпу и без лишних слов сгрёб Громова в охапку.

— Чертов герой! — только и смог выдавить он.

А на трибунах всё ещё гремели аплодисменты. Крутов обернулся и увидел, как Брежнев что-то говорит сопровождающим, энергично указывая в их сторону.

В кармане у Крутова лежало то самое ходатайство. Теперь он знал наверняка, что путь в Качу для Громова открыт. И не просто в Качу… Этот парень рожден для больших дел.