Парторг

Глава 10

Своё обещание: вручить первые два протеза, изготовленные на авиазаводе, мне и капитану Маркину, Соломон Абрамович не сдержал. Но не по злому умыслу или забывчивости, а по совсем другим причинам.

Он очень спешил это сделать, торопился, горел желанием увидеть результат своих трудов. И первый образец, изготовленный в спешке, с неизбежными ошибками и недочетами, пришлось отправить в утиль. Дюраль — материал капризный, требует точности, а торопливость обернулась браком. Со вторым образцом он уже не спешил, работал вдумчиво, методично, и решил сначала испытать его на себе, кто лучше поймет все достоинства и недостатки конструкции, как не сам инвалид войны, потерявший ногу?

А вот третий экземпляр действительно ждал меня, и это ожидание было похоже на предвкушение чуда.

Испытания на самом себе оказались очень удачными, и Канц внес небольшие, но принципиально важные изменения в конструкцию. В итоге можно сказать, получил изделие, готовое к полноценной эксплуатации, а не просто экспериментальный макет. Главным изменением, которое он с гордостью мне потом показывал, была специальная индивидуальная вставка в культеприемную гильзу — своеобразную прокладка между телом и металлом, которая делала ношение протеза несравненно более комфортным.

Для изготовления её основы он приспособил гипсовые бинты, те самые, которыми в госпиталях накладывают повязки на переломы. С меня сразу же, как только я прибыл на завод, сняли все необходимые мерки. Это была целая процедура, два мастера аккуратно, почти благоговейно обматывали культю влажными гипсовыми бинтами, формируя точный слепок. Потом этот слепок осторожно сняли, сделали по нему вставку и отправили её на сушку в специальную печь.

А мне тем временем Канц начал показывать свои достижения, и я шел за ним по цеху, прихрамывая на костылях, но с замирающим от волнения сердцем.

Не знаю, чем он занимался на заводе раньше, может, был начальником какого-то участка, а может, просто опытным инженером-конструктором, но экспериментальный протезный участок был великолепным. Просто поразительным по своей организованности и продуманности. Не верилось, что он появился здесь всего несколько дней назад, в конце прошлой недели. Всё было расставлено по местам, каждый инструмент на своем месте, чертежи аккуратно разложены на столе, заготовки рассортированы по размерам.

Кроме самого Канца на участке работало всего двое постоянных мастеров, оба пожилые, опытные люди с золотыми руками, и несколько добровольных помощников разных возрастов. Среди последних я заметил и совсем молодых парней лет семнадцати-восемнадцати, которые, видимо, еще не были призваны в армию, и мужчин постарше, инвалидов с различными увечьями, которые хотели быть полезными.

— Сколько протезов вы сможете изготавливать за рабочий день? — спросил я, внимательно всё осмотрев, прикинув в уме производительность участка.

— Всё зависит от поступления дюраля, — без раздумий ответил Канц. — Если не будет перебоев с материалом, то реально делать даже пару протезов в день. Один за смену это уже проверенная норма. Конечно, это, наверное, капля в море по сравнению с тем, сколько у нас инвалидов по всей стране, но лиха беда начало. Главное, отладить технологию, наладить производство, а там глядишь, и другие заводы подключатся.

Он действительно, наверное, стоящий инженер, и по всему видно, что владеет ситуацией на все сто процентов. Говорит четко, конкретно, без лишних слов.

— Вы, Соломон Абрамович, уже два дня испытываете свой образец, — сказал я, переходя к самому важному вопросу. — И как он вам? Есть замечания? Что нужно доработать?

— Замечательно, Георгий Васильевич, просто замечательно, — Канц пройдоха еще тот, стал называть меня по имени-отчеству сразу же, как мы начали совместную работу, хотя я моложе его лет на тридцать. Видимо, так он выказывал уважение к моей идее. — Первый день, правда, еще были проблемы: натирало в двух местах, ремни врезались, баланс был не совсем точный. Но мы их оперативно устранили, подточили, подрегулировали, и думаю, ваш экземпляр будет почти без замечаний. Мы все эти недостатки учли заранее.

Он помолчал, потом добавил более серьезным тоном:

— Только имейте в виду, Георгий Васильевич: ходить по очень неровным поверхностям, по камням, по разбитым дорогам, конечно, надо с осторожностью. А бегать и прыгать вообще не стоит, конструкция всё-таки хрупкая, алюминий не сталь. Дюраль, конечно, авиационный, прочный, но нагрузки имеют свои пределы. У нашего друга капитана Маркина в этом отношении изделие будет повыносливее, там сталь, понимаете? Тяжелее, зато надежнее. Он мне вчера вечером звонил, хвастался, у него первое настоящее изделие будет готово завтра. Так что вы не одиноки в своих экспериментах.

— Вы когда в Сталинград уезжаете? — спросил он после небольшой паузы.

— Должны быть там первого апреля, так по плану, — пожал я плечами. — А как в реальности получится, не знаю. Дороги сейчас, война, всякое может случиться. Может, раньше приедем, может, позже.

— Ну, тогда железно будет у вас два протеза перед отъездом, — уверенно сказал Канц. — Мой дюралевый и капитанский стальной. Выбирайте, какой больше нравится, а лучше берите оба. На разные случаи жизни.

Мы еще раз обсудили и внимательно посмотрели все чертежи, я вносил свои замечания, основанные на знаниях из будущего, Канц свои, основанные на инженерном опыте, и осмотрели уже готовые заготовки и полуфабрикаты, лежавшие на длинном верстаке. Вместе с нами в этом деле деятельное участие принимали оба постоянных мастера участка: один, Иван Петрович, лет шестидесяти, с седыми усами и добрыми глазами, второй помоложе, Степан Андреевич, лет сорока пяти, молчаливый, но очень толковый.

Сразу было видно, что за новое дело они болеют всей душой, вкладывают в него не просто руки, а частичку себя. Это было то самое отношение к работе, которое я видел у лучших солдат в своей роте, когда человек делает дело не по приказу, а по внутренней потребности.

Незаметно подошло время пробовать мне самому новый протез. Гипсовая вставка уже высохла, была тщательно обработана, на неё надели специальный меховой чехол и установлили в гильзу.

С громко бьющимся сердцем, мне слышался его стук в ушах, и дрожащими руками, я сел на специальную невысокую кушетку, обитую чем-то мягким, и начал надевать протез на свою изуродованную ногу.

Руки дрожали так сильно, словно я промерз на морозе, что у меня ничего не получалось. Пальцы не слушались, ремни выскальзывали, застежки не застегивались. Канцевские мастера, Иван Петрович и Степан Андреевич, молча помогли мне, аккуратно, без лишней жалости, но с пониманием. Они застегнули все ремни, проверили плотность посадки, и я, опираясь на их крепкие руки, медленно встал с кушетки.

Первые секунды я боялся перенести вес тела на протез. Вдруг сломается? Вдруг не выдержит? Но потом решился.

Тренировки с костылями и тем пыточным станком, старым госпитальным протезом, сделали своё дело. Я стоял на ногах твердо и уверенно, без качки, без страха упасть. Протез сидел на ноге как влитой, и я его почти не чувствовал. Просто невероятное ощущение! Вместо тяжелой, грубой, давящей конструкции, что-то легкое, удобное, почти естественное.

— Садись, — скомандовал Канц неожиданно хриплым голосом, и я заметил, что он отвернулся, вытирая глаза. — У тебя сорок второй размер?

Я не сразу понял, что он спрашивает, про что? про культю? но быстро сообразил, что речь о размере обуви.

— Да, сорок второй, — подтвердил я.

— Несите! — скомандовал Канц, обращаясь к добровольным помощникам.

Они куда-то метнулись за перегородку, и через минуту вернулись, неся что-то завернутое в газету.

Добровольные помощники Канца принесли откуда-то пару новых хромовых сапог, настоящих офицерских хромачей, которые в свете заводских ламп блестели, как зеркало. Через несколько минут я в них переобулся. Вернее, переобулась моя настоящая, живая нога, а на протез мне сапог просто аккуратно надели, просто натянув его.

Но это было ещё не всё. Мне принесли ещё и настоящую трость: изящную, из какого-то редкого, не нашего дерева, темного, с красивым рисунком текстуры, с набалдашником из полированной кости. Канц объяснил, что эту трость, мне как герою войны подарил какой-то заводской старичок-конструктор, проработавший на заводе всю жизнь.

— Он хотел вручить её лично, прийти сюда, познакомиться, — рассказывал Кац, — но потом передумал. Сказал, что у него больное сердце, и сильные эмоции ему уже вредны, может не выдержать. Вот и попросил меня передать. А ещё велел сказать, что гордится тем, что его трость послужит такому молодому герою.

У Канца, пройдохи и хитреца, на участке оказалось и большое ростовое зеркало в деревянной раме, стоявшее в углу. Он сразу же подвел меня к нему, придерживая за локоть.

— Любуйся, — коротко сказал он, и в его голосе слышалась гордость.

Любоваться действительно было чем. В зеркале я увидел себя, молодого мужчину в хороших хромовых сапогах, с тростью в руке, стоящего прямо, без костылей, без опоры. Мои ноги ничем не отличались одна от другой: абсолютно одинаковая длина, одинаковая толщина, благодаря сапогу на протезе, одинаковая постановка.

Я медленно сделал несколько шагов от зеркала к верстаку и обратно, и чуть не заплакал от нахлынувших чувств. С помощью трости небольшая хромота скрадывалась полностью, и только очень знающий человек, специалист по протезированию, может сказать, что у молодого красавца в новеньких хромачах нет одной ноги. Для всех остальных я выглядел просто как человек, слегка прихрамывающий, может быть, из-за старого ранения.

— Спасибо, Соломон Абрамович, — сказал я дрогнувшим голосом, с трудом сдерживая слезы. — Спасибо вам огромное. Вы не представляете, что вы для меня сделали.

Канц в ответ весело засмеялся, громко, раскатисто, от души, и повернулся к своим сотрудникам, молча наблюдавшим за нами и тоже утиравшим глаза.

— Слышите? Он говорит мне спасибо! — обратился он к ним с наигранным возмущением. — Сам придумал этот протез, сделал все расчеты, все эскизы, а мне спасибо говорит!

— Так вы же, Соломон Абрамович, тоже не всё время лежали на больничной койке, — возразил я, улыбаясь сквозь слезы. — Это вы воплотили идею в жизнь, вы организовали всё это производство, вы нашли мастеров, материалы…

— Не спорю, моё участие есть, и, наверное, не малое, — согласился Канц, становясь серьезнее. — Но идея-то чья? Кто сделал первые наброски? Кто придумал эту систему амортизации, эту конструкцию стопы? Скромничать не надо, Георгий Васильевич. Всем говорю и буду говорить: главная роль в создании этого протеза принадлежит Георгию Васильевичу Хабарову. Вы — автор, а мы все только исполнители.

После закончившегося переобувания, я так и остался в подаренных сапогах, меня неожиданно пригласили к самому товарищу Семёну Алексеевичу Лавочкину, уже легендарному советскому авиаконструктору, создателю знаменитых Ла-5, которые я сам видел в деле в небе над Сталинградом, главному человеку на Горьковском авиационном заводе № 21.

Мы поднялись на второй этаж административного корпуса, прошли по длинному коридору, и Канц постучал в обитую дерматином дверь с табличкой «Главный конструктор».

— Войдите! — послышался из-за двери энергичный голос.

Семёну Алексеевичу долго рассусоливать со мной было, конечно, некогда, на столе лежали горы чертежей, на стене висели схемы каких-то новых самолетов, но он захотел увидеть меня лично. Он встал из-за стола, обошел его и пожал мне руку, крепко, по-мужски.

— Товарищ Хабаров, — сказал он, внимательно глядя мне в глаза, — я слышал о вашей инициативе от Соломона Абрамовича. Хочу сказать вам: это очень правильная, нужная работа. Наша страна сейчас получает тысячи инвалидов войны, и мы должны дать им возможность вернуться к полноценной жизни. Ваш протез это не просто техническое изделие, это возвращение людям надежды.

Он помолчал, потом продолжил:

— А самое главное, я хочу сказать вам: лично я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы ваш протез начал выпускаться серийно. Я уже говорил с директором завода, будем поднимать вопрос в наркомате. Это нужно стране, понимаете? Авиация авиацией, но о людях тоже забывать нельзя.

Я вышел из кабинета Лавочкина окрыленный, почти не чувствуя под собой ног, ни здоровой, ни протезной.

В госпиталь я вернулся буквально чуть ли не на седьмом небе от счастья, в новых сапогах, с тростью, на новом протезе. И первый знакомый человек на моем пути оказалась тётя Валя, моя верная помощница в освоении первого, госпитального протеза.

Она шла по коридору с какими-то бумагами в руках, увидела меня и остановилась как вкопанная. Остановилась от изумления, сложила руки на груди, открыла рот, а потом неожиданно заплакала, беззвучно, крупными слезами.

— Егорушка, какой ты… — начала она, но что именно «какой я», мне не довелось узнать.

Тётя Валя махнула рукой, всхлипнула и обняла меня, крепко, по-матерински, прижав мою голову к своему плечу.

— Какой же ты молодец, — прошептала она мне на ухо. — Какой же ты умница. Ты, Егорушка, настоящий человек.

Следующим утром, двадцать четвертого марта, меня ждал аналогичный визит на ГАЗ, Горьковский автомобильный завод, где работал над своим вариантом протеза бывший капитан Василий Иванович Маркин.

Младший Маркин, так мы с Канцем его между собой называли, хотя по возрасту он был старше меня, был уже на протезе. На своем, стальном, более тяжелом, но и более прочном. Он не спешил, как Канц, и первый же экземпляр у него получился вполне рабочим, который он тоже сразу начал апробировать на себе.

— Ну что, Георгий, смотри, — сказал он мне, расхаживая по цеху. — Твоя идея работает! И еще как работает!

Его протез, к моему удивлению, получился не таким тяжелым, как мы первоначально думали, когда обсуждали материалы. Василий запомнил слова Канца об избыточной прочности конструкции и решил её сразу немного облегчить, сделав некоторые элементы более тонкими, убрав лишний металл там, где это было возможно без ущерба для прочности.

Ситуация с кадрами у него была один в один, как у Канца: два постоянных опытных мастера и достаточное количество добровольных помощников, молодых ребят и пожилых рабочих, которые хотели внести свой вклад в общее дело. Как итог, практически никаких производственных проблем, работа шла как по маслу.

Соломон Абрамович своё слово сдержал, и четвертый образец дюралевого протеза уже прибыл в распоряжение Василия Ивановича Маркина. Он, в свою очередь, отправил своё изделие, стальной протез, Канцу для испытаний и сравнения. Как и Канц, Василий тоже организовал мне еще одни хромовые сапоги.

На этом мы договорились самоуправством в распределении протезов больше не заниматься. Теперь они наверняка будут все взяты на учет соответствующими людьми из райкома или обкома, как ни как это дело идет по личному приказу товарища Сталина. Нам было велено передать всю документацию, все чертежи, все образцы в вышестоящие инстанции для дальнейшего внедрения.

Около полудня двадцать седьмого марта, когда я уже практически собрал свои немногочисленные вещи и морально готовился к отъезду, вернулся из отпуска Виктор Семёнович и сразу же, не заходя к себе, пришел ко мне в палату.

Он выглядел усталым, но довольным. Привел в порядок все свои личные дела и успел уже побывать в обкоме партии, где его ждали пришедшие из Москвы документы с печатями и подписями.

— Ну что, Егор, — сказал он, присаживаясь на мою койку, — готов к отъезду? Едем в Сталинград, поднимать город из руин.

Я уже был полностью и душевно, и материально, готов отправляться в Сталинград. Не знаю, как правильно сказать: служить или работать, но суть была одна, ехать туда, где меня ждало новое дело, новая жизнь, новые задачи.

Отъезд из Горького мы наметили на следующее утро, двадцать восьмого марта тысяча девятьсот сорок третьего года.

И у меня теперь было два протеза, дюралевый от Каца и стальной от Маркина, две пары хромовых сапог, трость из редкого дерева и надежда на то, что я еще смогу быть полезен своей стране.