Парторг

Глава 12

Через час Виктора Семёновича кооптировали в состав горкома партии и тут же избрали вторым секретарём, а я ещё быстрее стал инструктором отдела строительства. Вопросов об образовании и опыте работы мне никто не задал. Люди все опытные, приказ о моей персоне пришёл из Москвы, и проявлять ненужное любопытство не стоит. Я чувствовал на себе осторожные, изучающие взгляды партийных работников, но никто не решался задавать лишних вопросов. В горкоме прекрасно понимали, что означает рекомендация из столицы, подписанная людьми с большим весом.

Неожиданно мне лично дали время на ознакомление с ситуацией и устройство личной жизни, что в переводе на русский язык означало самостоятельные поиски крыши над головой. Обычно новых работников горкома старались обеспечить хоть каким-то жильём в первые же дни, но сейчас ситуация была катастрофическая. Город лежал в руинах, каждый квадратный метр пригодного для жизни пространства был на вес золота.

Почему так нестандартно решили в горкоме с новым собственным работником, я понял почти сразу же. Только что в Сталинград приехала очередная партия комсомольцев-добровольцев с Урала, которых в городе просто негде банально поселить. Их было человек двести, может, даже больше. Молодые ребята и девчата, полные энтузиазма и решимости восстанавливать героический город, стояли растерянными группами внутри партийного здания, не зная, куда деваться. У многих были только вещмешки за плечами да горящие глаза. Кто-то пытался шутить, кто-то уже откровенно уставал от бесконечного ожидания.

Единственный более-менее приемлемый вариант, это использование «жилого» фонда, оставшегося от военных. Но даже этот вариант достаточно сложный, никто даже не пытался поддерживать хоть в каком-то более-менее приличном состоянии блиндажи и землянки, в которых ещё несколько недель назад размещались военные части. Когда войска ушли, оставив после себя пустые окопы, наспех сколоченные укрытия и целые лабиринты траншей, никому не было дела до того, в каком состоянии всё это осталось. Весенняя распутица превратила многие укрытия в ямы, наполненные талой водой и грязью. Крысы чувствовали себя там полноправными хозяевами.

В помещении горкома партии в буквальном смысле негде было яблоку упасть. Именно поэтому он и сиял как новогодняя ёлка. Коридоры были забиты людьми, в кабинетах сидели, стояли, кто-то даже устраивался прямо на полу, подстелив газеты или плащ-палатки. Стоял гул голосов, смешанный с лязгом пишущих машинок, телефонными звонками и топотом ног. Где-то на втором этаже играло радио, почему-то повторяя последнюю сводку сводку Совинформбюро. Запах махорки, дешёвого одеколона и человеческого пота смешивался в тяжёлую, душную атмосферу.

Горкомовская кадровичка, к которой мне не без труда удалось пробиться, посмотрела на меня взглядом несчастного кролика перед его последним шагом в пасть удава. Она была настолько уставшей и замотанной, что даже невозможно было предположить её возраст. Тридцать? Сорок пять? Седые пряди выбивались из строгого пучка, под глазами залегли глубокие тени, руки дрожали от усталости, когда она перебирала бумаги на своём столе. Стол этот буквально утопал в папках, списках, справках и командировочных удостоверениях.

Но, как это ни удивительно, работоспособность эта, вне всякого сомнения, железная женщина сохранила. Она достаточно быстро ознакомилась с моими документами, внимательно изучила печати и подписи, задержала взгляд на грифе «Совершенно секретно» на одной из бумаг, которую выудила достала из ящика своего стола.

Прочитав её она растолкала старшину, спавшего на стуле возле её стола и неожиданно бодрым голосом приказала:

— Старшина, отнесите в секретную часть и можете у них остаться в бытовке. У меня быть в шесть ноль-ноль.

— Есть, Ольга Петровна, — старшина поднялся и устало побрел выполнять приказ.

Кадровичка подняла на меня усталые, но проницательные глаза и спросила:

— Вы же, Георгий Васильевич Хабаров, к нам прибыли автотранспортом?

— Да, — ответил я, не понимая, куда она клонит.

— А ваш автомобиль где сейчас находится? — продолжила кадровичка свой допрос, откладывая мои документы в сторону и доставая чистый бланк какой-то справки.

— Стоит на стоянке возле горкома, — ответил я, всё ещё не понимая, к чему она ведёт.

Рядом с горкомом была расчищена площадка для служебных машин, её хорошо охраняли, и там был неплохой порядок. Часовые из охраны горкома стояли у въезда день и ночь, проверяя каждого, кто подъезжал. Машин было немного, человек десять-двенадцать, в основном «эмки» и пара трофейных «опелей».

Кадровичка вздохнула, потёрла переносицу, словно пытаясь размять затёкшие от напряжения мышцы, и продолжила:

— А вы можете остаток ночи провести в машине? У нас, как видите, даже присесть лишнего места нет, — она показала на четырёх девушек, разместившихся прямо на полу её кабинета. — Ваш Виктор Семёнович, если у него получится урвать хотя бы час для отдыха, сможет сегодня претендовать только на стул в кабинете первого секретаря. И то не факт, что освободится.

Девушки на полу спали, укрывшись шинелями и плащ-палатками. Одна из них что-то бормотала во сне, другая беспокойно ворочалась. Они приехали восстанавливать город, а первую ночь проводят на полу кабинета горкома партии. Впрочем, они ещё везунчики, подумал я, у них хоть крыша над головой есть.

— В принципе, наверное, могу, но мне… — продолжать фразу не потребовалось, кадровичка знала, в чём дело, и закончила её за меня.

— Конечно, я вам выпишу пропуск, — она уже начала заполнять бланк, который оказался чистым пропуском, выводя буквы старательно, но с заметной дрожью в пальцах. — И кроме этого, у меня к вам просьба. Вы человек опытный и бывалый, это видно по документам и по вашему виду. Не сможете самостоятельно найти себе пристанище, например, на бывших позициях вашей дивизии?

Она подняла на меня глаза, и в них я увидел не только усталость, но и надежду. Надежду на то, что хоть один человек из этого нескончаемого потока не станет дополнительной головной болью.

— Там уже разместилось некоторое количество человек из предыдущей партии добровольцев, — продолжила она, — но найти что-нибудь приличное на всех этих позициях очень сложно и, в первую очередь, небезопасно. Мины, неразорвавшиеся снаряды, обвалы. На прошлой неделе трое ребят пострадали, когда обрушился блиндаж. А вы, как я понимаю по вашим документам, там воевали, знаете местность. Вы у меня всё равно официально только с нуля часов первого апреля. Вы на самом деле везунчик, целых два дня на обустройство.

Она протянула мне заполненный пропуск, и я увидел, что рука у неё действительно дрожит. Сколько таких пропусков она написала за сегодняшний день? Сотню? Две?

— Хорошо, — кивнул я, беря пропуск и пряча его во внутренний карман гимнастёрки. — Постараюсь найти что-нибудь подходящее.

— Спасибо вам, Георгий Васильевич, — в её голосе прозвучало неподдельное облегчение. — Если найдёте что-то действительно приличное, дайте знать. Может, ещё несколько человек туда пристроим. А то ведь скоро ещё одна партия приедет, человек триста, и что с ними делать, ума не приложу.

Я вышел из кабинета, протискиваясь между людьми в коридоре. Кто-то курил у окна, кто-то дремал, привалившись к стене. Молодой паренёк в залатанной гимнастёрке что-то горячо доказывал своему товарищу, размахивая руками. Пожилой мужчина в очках внимательно изучал какие-то чертежи, разложенные прямо на подоконнике.

К моему удивлению, Антон меня ждал, сидя в машине, а водитель громогласно храпел на заднем сиденье, раскинув руки и откинув голову. Антон курил, выпустив дым в приоткрытое окно, и задумчиво смотрел на развалины, окружавшие площадь.

— Я был уверен, что ты, Егор, придёшь спать в машине, — сказал он, неожиданно перейдя на «ты» и протягивая мне папиросу. — Что за расклад у тебя здесь получается?

Я достал свой кисет, который мне подарили еще под Москвой, тщательно свернул самокрутку и тоже закурил. В детдоме этим делом даже не баловался, Но на войне курево это часто отдушина для души и курят почти все.

У меня конечно были папиросы, которые мне положены как офицеру, но махорка забористее и в на боевых позициях я предпочитал её.

Я затянулся и честно рассказал Антону ему о своей «жилищной» проблеме. Он слушал внимательно, изредка кивая, и когда я закончил, неожиданно предложил мне свою помощь.

— Если ты не против, я тебе помогу, — сказал он, выкурив свою папиросу, чуть ли не до последней крупинки табака. — Те две машины горьковский обком передал сюда, а мы, — он показал на водителя, который продолжал безмятежно храпеть, — понятия не имеем, что нас ждёт. Но думаю, вполне возможно, что нас тоже передадут в местное управление. Если бы было по-другому, то приказ на возвращение я получил бы ещё в Горьком.

Он помолчал, глядя в темноту за окном, где угадывались силуэты разрушенных зданий.

— А вполне возможно, что меня опять в войска вернут, — продолжил Антон задумчиво. — Я в территориальном управлении НКВД меньше месяца. До сих пор не могу понять, почему из армейской контрразведки меня туда запихнули. Так что, скорее всего, я сегодня буду тут загорать.

Антон показал на стоянку и раздражённо потряс головой. Потом повернулся ко мне и огорошил вопросом, от которого я растерялся:

— А ты что, Егор, меня не помнишь?

— Нет, — растерянно ответил я, вглядываясь в его лицо, освещённое тусклым светом уличного фонаря.

— А я тебя хорошо помню, — усмехнулся он. — Поэтому с тобой так откровенно и разговариваю, военные тайны тебе разглашаю.

Антон засмеялся, и в этот момент я вспомнил его, вспомнил по заразительному и искреннему, почти детскому смеху. Этот смех было невозможно забыть, он бывало звучал так неожиданно в окружении смерти и разрушений Сталинграда, что придавал силы, когда казалось всё, конец.

Со мной разговаривал капитан Антон Дедов, один из дивизионных контрразведчиков. Просто когда я видел его последний раз, он был с бородой и без шрама на лице. Шрам тянулся от виска к уголку рта, бледной неровной полосой пересекая левую щеку. Как он там воевал до перевода в нашу Тринадцатую гвардейскую, мы не знали, но ордена Красной Звезды и Красного Знамени у него уже были, а у нас Антон получил второй орден Красного Знамени.

— Антон! Старший лейтенант Антон Дедов! — воскликнул я, хлопнув себя по лбу. — Точно! Извини, брат, не узнал сразу. Ты тогда с бородой ходил, а шрама не было.

— Вот именно, — кивнул он. — А теперь наоборот, борода сбрита начисто, зато физиономию украсил. Ничего, говорят, женщинам нравятся мужчины со шрамами. И позволю поправить вас, товарищ лейтенант Хабаров, капитан Дедов, — Антон опять засмеялся, и у меня на душе потеплело.

Редкий офицер дивизии, находясь на правом берегу Волги, лично не участвовал в боях. Это приходилось делать абсолютно всем, начиная с пехотных «Вань», таких как я, и кончая толстыми, важными интендантами. Они, правда, у нас были не толстыми, но всё равно важными, любили показать своё значение. Эта участь, может быть, миновала только некоторых врачей медсанбата, когда они оказывались среди нас во время особо тяжёлых боёв. Александр Иванович Родимцев, наш командир дивизии, это очень не любил, и мы стремились сразу же «неразумную» медицину прогонять в тыл, за Волгу, на левый берег.

И вовсе не потому, что боялись нагоняя от Родимцева. Комдива у нас любили все, его авторитет среди личного состава был какой-то запотолочный. Просто не выполнить его приказ было дело не мыслимое. И чисто по-человечески не хотелось огорчать очень хорошего человека. Все знали, как Александр Иванович реагирует на ранения врачей.

А Антона никто не прогонял, да и, на мой взгляд, особо у него непосредственной штабной контрразведывательной работы не было. Всё-таки уличные бои, когда ты, например, выбил немцев с первого этажа какого-нибудь дома, который того и гляди рухнет, а в подвале и на остатках этажей выше сидят фрицы, это не бои в поле, когда ты на расстоянии хорошего броска гранаты и иногда даже не напрягаясь, слышишь противника. В Сталинграде всё было иначе, ты мог слышать, как немцы разговаривают этажом выше или в соседней комнате через простреленную стену.

Вот Антон и дневал, и ночевал среди нас, охраняя нас от происков вражеской разведки, не занимаясь другими делами Особого отдела дивизии. Поэтому частенько участвовал в боях наравне с нами, простыми пехотными офицерами.

Я с ним познакомился когда мы одними из первых переправлялись через Волгу на головном бронекатере. Его уважали за храбрость и справедливость, которая не была присуща некоторым офицерам-особистам. Антон никогда не шёл на подлость, не писал доносов за пустяки, не искал врагов народа там, где их не было. Если брал кого на карандаш, то только действительно подозрительных типов.

— Помню, как ты тогда группу наших вытащил из-под обстрела, — сказал я, вспоминая один из боёв. — В том доме на набережной, когда фрицы миномётами накрывали.

— А, это, — махнул рукой Антон. — Обычное дело было. Я вот шрам этот больше запомнил.

Ранение в лицо он оказывается получил тридцать первого января, в одном из последних боёв дивизии. Это было действительно ножевое ранение. Он с группой бойцов брал в плен нескольких немецких офицеров, которые не сдавались до последнего и даже сошлись в рукопашной. Вот Антону и досталось, какой-то вероятно эсэсовский офицер полоснул его ножом по лицу, прежде чем получил удар прикладом по голове.

Сказать, что я обрадовался, значит ничего не сказать. Встретить в этом разрушенном городе человека, с которым прошёл через пекло Сталинградской битвы, это было как встретить родного брата. Антон достал из багажника бутылку водки, завёрнутую в газету, банку американской тушёнки и буханку чёрного хлеба. Мы аккуратно растолкали водителя, который проснулся, озираясь сонными глазами.

— Вставай, сержант, — сказал Антон. — Будем отмечать встречу.

Водитель, который, кстати, тоже оказался из нашей дивизии, фамилия его была Коржиков, быстро пришёл в себя. Мы втроём выпили за Победу, чокнувшись гранёными стаканами, которые Антон тоже извлёк из багажника. Водка была хорошая, фронтовая, обжигала горло приятным теплом. Закусывали тушёнкой, намазывая её на ломти хлеба.

И проговорили до рассвета, как говорится, по душам. Вспоминали погибших товарищей, называя их по именам, вспомнили о боях. Они рассказывали о том, кто где сейчас служит, кого куда фронтовая судьба разбросала за эти месяцы.

Антон поведал, как его неожиданно после госпиталя вызвали в Москву, как проходил через какие-то комиссии и собеседования, как в итоге оказался в территориальном управлении НКВД.

— Думал, в штрафбат отправят, и самое главное так и не понял, за что меня так, — признался он, прикурив очередную папиросу. — И вдруг Горьковское управление НКВД. Говорят, нужны люди с боевым опытом и чистой биографией. Вот и направили. Правда, пока толком ничего не делаю, больше бумажки перекладываю.

Антон достал еще две папиросы и угостил нас с Коржиковым.

Коржиков рассказывал про свою семью, которая осталась в окрестностях Воронежа, про то, как страшно было за них, когда немцы наступали. Про то, как его неожиданно перевели в Горький, где он еще более неожиданно встретил Антона.

Я рассказал про госпиталь, про товарищей, с которыми работал над протезами.

Небо на востоке начало светлеть, когда мы наконец замолчали, прислушиваясь к пробуждению города. Где-то вдалеке завыла сирена, началась смена на восстановительных работах.