Парторг

Глава 3

Вечером мне принесли мою полевую сумку и неожиданно перевели в другую палату. Она была всего на три койки, и на них лежали уже выздоравливающие офицеры. Когда переводили, кто-то из санитаров вполголоса сказал, что это приказ комиссара госпиталя.

Почему, я понял сразу же, когда познакомился со своими соседями по палате.

Один из них, Соломон Абрамович Канц, был инженером-конструктором авиазавода № 21 и ранение получил во время налёта немецкой авиации на какие-то окрестности Горького, куда его на беду занесла не легкая. Осколки вражеской фугаски сломали ему кости обеих голеней, и только мастерство хирургов госпиталя избавило его от ампутации обеих ног. Дело ограничилось одной, один в один как у меня. Он, вместе со мной, оказался в числе счастливчиков, кому помог советский пенициллин, и у него дела уже конкретно шли к выписке.

А вот другой сосед по палате, двадцатидвухлетний капитан Василий Иванович Маркин, как и я, был фронтовым офицером и также потерял такую же часть ноги, только левой.

Ранение капитан получил подо Ржевом. Когда он сказал мне об этом, в памяти сразу же всплыли картины моего участия в боях за него зимой сорок второго года.

Наша дивизия с первых чисел января сорок второго активно участвовала в боях на ржевском направлении. Там погибла санинструктор нашей роты Маша Смирнова.

В своей первой фронтовой контратаке, случившейся уже под Москвой, я получил острым осколком гранаты по ноге. Не очень сильно, но довольно больно. Санинструктор, молоденькая субтильная девчонка, ненамного старше меня самого, быстро перевязала рану прямо на холодном снегу, яростно матерясь сквозь стиснутые зубы.

— Живой обязательно будешь, боец, — уверенно сказала она тогда, туго затягивая бинт. — Обыкновенная царапина, не переживай. Видала я и похуже.

Санинструктора звали Маша. Маша Смирнова. Она была родом из Рязани, до войны училась на учительницу начальных классов, когда внезапно началась проклятая война. Пошла добровольно на ускоренные курсы военных медсестёр и уже осенью сорок первого попала на фронт.

Мы много говорили потом, когда нашу измученную часть отвели на короткий отдых. Сидели в промёрзшей землянке, где из всех удобств были только нары да буржуйка, и говорили о родном доме, о мирной довоенной жизни, о том светлом, что обязательно будет после окончательной победы и конца войны. Маша рассказывала о своей школе, о детях, которых мечтала учить, о маленьком домике с палисадником, где росли мамины пионы.

Я, кажется, влюбился в Машу. Наверное, это была настоящая любовь. Или я только думал, что влюбился по-настоящему, тогда ещё у меня совершенно не было понимания принципиальной разницы. Она была невероятно доброй и искренне улыбалась даже тогда, когда вокруг непрерывно рвались снаряды. Для меня у неё всегда находилось доброе тёплое слово, ободряющий взгляд из-под выбившейся пряди волос, спрятанной под шапку-ушанку.

Под Ржевом Машу жестоко убили. Острым осколком тяжёлой мины. Я до сих пор помнил, как держал её стремительно умирающую за холодную руку, помнил глаза: широко раскрытые, удивлённые происходящим. Она отчаянно попыталась что-то сказать мне, губы беззвучно шевелились, но изо рта у неё внезапно хлынула алая кровь, и получилось только на прощание слабо сжать мою руку.

Первую медаль «За отвагу» я получил, когда после Машиной перевязки категорически отказался уходить в медсанбат и остался вместе с остатками нашей роты окапываться на с трудом отбитой у немцев высоте. Никто так и не узнал, что это была обыкновенная мальчишеская бравада перед понравившейся мне девчонкой-санинструктором.

Оказалось, нашу отчаянную шальную контратаку с наблюдательного пункта дивизии от начала до конца видел сам командующий фронтом, грозный генерал армии Жуков, и он лично приказал срочно подать ему список всех отличившихся. Я в нём неожиданно оказался как получивший ранение и при этом не ушедший с поля боя.

Маша трагически погибла, когда самоотверженно выносила какого-то тяжелораненого офицера из-под интенсивного огня. Я за неё дотащил его до наших спасительных окопов, а потом вернулся обратно и за ней самой. Мне было совершенно невыносимо даже думать о том, что она останется лежать на нейтральной полосе и будет считаться пропавшей без вести.

Свой собственный осколок я поймал, когда уже осторожно спускался с бруствера в казавшийся уже спасительным ход сообщения.

В медсанбате, находясь уже в выздоравливающей команде, я совершенно неожиданно узнал, что это назвали настоящим подвигом и наградили меня второй медалью «За отвагу».

Потом были краткие трёхмесячные курсы младших лейтенантов и направление на юг, где уже разворачивались главные бои сорок второго.

А Маркин всё это время воевал всё там же подо Ржевом.

Нахлынувшие воспоминания о Ржеве и Маше подхлестнули мое желание создать новый протез для таких бедолаг как я.

С капитаном мы, как это часто бывало на фронте и в госпиталях, перебросились несколькими фразами для знакомства, и я узнал, что его отец парторг ЦК на знаменитом Горьковском автозаводе имени Молотова. Он, как и я, добровольцем ушёл на фронт в сорок первом, с последнего курса института, и в отличие от меня сразу же начал войну офицером. К сожалению, я почти сразу же понял, что мой новый товарищ находится в состоянии глубочайшей депрессии и считает, что жизнь кончена.

Когда я узнал, кто мои соседи по палате, то сразу же понял хитрый замысел комиссара госпиталя, который оказался прав.

Когда на следующее утро после утреннего моциона, завтрака, обхода и обязательных процедур, дождавшись, когда боли ослабели настолько, что появилась возможность думать о чём-то ещё кроме них, я достал блокнот и карандаши и начал на бумаге воплощать свой замысел.

К моему удивлению, мне удалось проработать с большими перерывами конечно, до самого вечера, и возобновившиеся боли на этот раз оказались не такими интенсивными, как обычно.

Мои товарищи по палате особого интереса к моей деятельности пока не проявили, только Соломон Абрамович пару раз всё-таки поднял голову от подушки и внимательно посмотрел на меня.

Когда ко мне на ночь сделали ещё обязательную инъекцию морфия, Канц дождался ухода медсестры и хрипло произнёс:

— Фантомные боли, — он помолчал, глядя в потолок. — У меня они тоже есть. Мозг не может поверить, что ноги больше нет. Но я уже могу их терпеть и отказался от морфия. Боюсь привыкнуть.

Соломону Абрамовичу было под пятьдесят, седые волосы торчали ёжиком, а глаза за стёклами очков оставались удивительно живыми и внимательными, глазами человека, привыкшего думать и решать сложные задачи.

С третьей койки не доносилось ни звука. Капитан Маркин после короткого разговора со мной молчал. Он почти весь день пролежал лицом к стене, не реагируя ни на врачей, ни на соседей по палате.

Ночью я спал неожиданно спокойно, заснул почти сразу же и впервые за долгое время ни разу не проснулся.

С моей полевой сумкой ко мне вернулись и мои часы, они тоже были трофейные, какие-то очень хорошие швейцарские. У нас в батальоне у всех командиров уже были хорошие трофейные часы, что нам, кстати, существенно помогало: когда кто-то из вышестоящих командиров при постановке задачи просил сверить часы, никто не подводил и не отводил свои.

Проснулся я ровно в шесть и успел поработать ещё до завтрака. На обходе я сказал своему хирургу, что, наверное, больше не буду нуждаться в уколах морфия. Он хмыкнул и сказал, что пока оставит вечерний укол, да и то по моему состоянию.

После обеда Канц сел на постели и с интересом в голосе спросил:

— А можно, молодой человек, полюбопытствовать, что вы с таким увлечением рисуете, что даже уже не обращаете внимания на свои боли? — он приподнялся повыше на подушках и пристально посмотрел на меня. — Уж больно сосредоточенно работаете.

— Конечно можно, Соломон Абрамович, и возможно, даже нужно, — ответил я, откладывая карандаш.

У Канца, в отличие от меня, рана на ноге уже затянулась, и он за два дня до моего появления в палате начал осваивать костыли, и у него получалось уже вполне прилично. Его инженерный глаз сразу же понял, что я делаю, когда он доковылял до меня и со вздохом облегчения сел на стул рядом с моей койкой.

Мне его, как я понял, специально поставили тоже по приказу комиссара.

— Интересно, — протянул он, изучая мои наброски. — Вы хотите создать конструкцию нового протеза, который сможет заменить почти средневековые деревяшки с железными крюками на кожаных ремешках. Интересно, очень интересно. Разрешите полюбопытствовать подробнее?

— Конечно, Соломон Абрамович, — я придвинул к нему листы с чертежами. — Смотрите. Я предлагаю сделать многие узлы из авиационного алюминия, лёгкого и прочного, и сделать стопу не жёсткой, а пружинящей…

Канц придвинулся ближе и прищурился, изучая детали.

— Дюраль? — он провёл пальцем по чертежу. — Интересно. Но где его взять? Он весь идёт на оборонку.

— На вашем заводе уже его используют при производстве самолетов. Мне довелось видеть ваши изделия. Ведь обязательно есть обрезки трубок и всяких профилей. И то, что списывают как брак, — предположил я.

— Да, конечно есть, — медленно кивнул Соломон Абрамович, задумчиво почёсывая подбородок. — Но это же материал для самолётов, и он пока что особо учётный. Сдается абсолютно всё, до последнего кусочка. Разве кто разрешит его использовать на сторону?

— Попытка не пытка, — усмехнулся я. — Но это будет второй или, возможно, даже третий этап. Сначала надо протез придумать, создать чертежи всё прочее. И только потом думать, из чего и как его делать.

— Тоже верно, — согласился Канц и ткнул пальцем в изогнутую дугу на моём чертеже. — Это, если я правильно понимаю, закалённая стальная пластина. Она будет работать как пружина. При шаге накапливает энергию, при толчке — отдаёт. Как ахиллово сухожилие, — в его голосе послышалось профессиональное восхищение.

Канц взял мои листы и несколько минут внимательно изучал их, время от времени что-то бормоча себе под нос.

— Умно, — наконец пробормотал он, подняв на меня взгляд. — Очень умно. Механика живого организма, немцы назвали это ещё в прошлом веке биомеханикой. Где ты это вычитал?

«В учебнике по протезированию, который выйдет лет через тридцать, а то и больше», — подумал я, но вслух сказал:

— Просто много думал. Времени хватает, — я пожал плечами. — А потом я даже на фронте продолжал много читать, конечно, насколько позволяла беспокойная немчура. И немецкий прилично выучил в школе, у нас его хорошо преподавали. Вот мне наши разведчики однажды и притащили тетрадь какого-то немца про это дело. Сказали, чтобы я тренировался в немецком, читая чужие умные мысли. Вдруг говорят, ты конструктором станешь. Там как раз было написано про последние американские разработки.

Это, конечно, был почти провал. Девятнадцатилетний лейтенант, детдомовец, перед войной только окончивший семь классов, в совершенстве знает немецкий, да еще и имеет уже какой-то инженерный багаж. после детдомовской семилетке. у меня правда реально в свидетельстве по немецкому стояло «отлично». Просто какие-то чудеса. Но на удивление прокатило.

Канц кивнул, принимая моё объяснение, и продолжил изучение моих эскизов. А я решил, что надо быть осторожнее и десять раз подумать, прежде чем демонстрировать свои знания.

— Нужен голеностопный сустав, — Канц тем временем уже увлёкся, потянулся за карандашом и начал делать пометки на моих листах. — На подшипниках. С ограничителями хода. И пружинами для амортизации… Подожди, дай я поправлю рисунок твоего узла.

В палате стало тише. Слышалось только царапанье карандаша по бумаге и прерывистое дыхание с третьей койки.

— Гильза — это проблема, — я поморщился, глядя на культю под одеялом. — Она должна сидеть идеально. Малейшее давление не в том месте, и ходить будет невозможно. Натёртости, язвы… Я думаю, что решением проблемы может стать какой-нибудь гипсовый слепок.

Канц поправил очки на переносице и пронзительно посмотрел на меня.

— Абсолютно правильно, точный отпечаток формы, — одобрительно кивнул он. — Потом по нему делаем выкройку. Из кожи, многослойную. С прокладками…

— Войлок, думаю, подойдёт, — кивнул я. — Для амортизации. И что-то эластичное внутри. Может, вулканизированный латекс?

— Да, его используют, например, в противогазах, — оживился Соломон Абрамович. — Слушай, а если добавить систему вентиляции? Клапаны небольшие. А то ведь потеть будет, особенно летом.

Мы начали рисовать уже вдвоём, передавая листки друг другу, обсуждая каждую деталь.

Три суток мы с короткими перерывами трудились над «изобретением» нового протеза. Я несчётное количество раз вспоминал добрым словом тех ребят-энтузиастов и тот мой спортивный интерес, вернее Сергея Михайловича, почему-то проявленный к их конструкциям.

Я объяснял Канцу принципы распределения нагрузки, фазы переката стопы, рассказывал о биомеханике ходьбы. Он тут же рисовал механические узлы, рассчитывал прочность материалов, предлагал инженерные решения.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Соломон Абрамович ещё раз, глядя на подробный чертёж биомеханики шага. — Ты же пехотный офицер, а не врач. Да и образование у тебя… — он не договорил, но вопрос повис в воздухе.

— Много читал, — я отвёл взгляд. — В той тетради всё это подробно было расписано. Я думаю, она принадлежала какому-то конструктору, которого фрицы сдуру загнали на передовую. И думал. Когда болит, невозможно не думать. Жалко, что она, скорее всего, пропала.

— Вполне возможно, — кивнул Канц. — Эти господа ещё те идиоты. Чего стоит только история с изгнанием ведущих учёных-евреев. Один Эйнштейн чего стоит.

Пару раз к нам в палату заглядывал комиссар госпиталя. Он расплывался в улыбке, видя нашу трудовую деятельность, и сразу же менялся в лице, видя лежащего по-прежнему отвернувшегося к стене капитана Маркина.

На исходу третьих суток у нас стало вырисовываться уже что-то похожее на настоящий протез. И мы с утроенным энтузиазмом принялись продолжать свою работу.

Мне было совершенно непонятно, почему нашего соседа по палате ни разу не навестил его отец, парторг ЦК на ГАЗе. Но ларчик открылся очень просто.

У меня, когда мы начали нашу совместную работу, процесс выздоровления пошёл просто гигантскими шагами. Практически перестали беспокоить боли, рана полностью зажила, и мне тоже выдали костыли, на которых я начал заново осваивать пространство.

Где-то на седьмой день комиссар пригласил меня в большую ординаторскую нашего отделения. Там было намечено партийное собрание, вернее, заседание парткома госпиталя, на котором рассматривался вопрос о моём приёме в партию.

Неожиданно возникло препятствие, казалось, уже решённому вопросу. Один из членов парткома, какой-то невзрачный хозяйственник, встал и сказал, что у него есть большие сомнения.

Комиссар госпиталя даже сменился в лице, его лицо налилось красным, и он, с трудом сдерживая себя, спросил:

— Какие у вас, скажите, пожалуйста, товарищ интендант третьего ранга, есть основания для сомнений?

Но интендант не смутился и, бросив на меня непонятный взгляд, выдал:

— Как-то подозрительно, что все товарищи, кроме одного, давшие рекомендации и написавшие характеристики на товарища Хабарова, оказались погибшими…

Что интендант хотел сказать ещё, никто не узнал. С места вскочил секретарь парткома госпиталя, один из его хирургов, и закричал так, что все растерялись. Такого форменным образом бешенства от всегда выдержанного и культурного во всех отношениях доктора, никто просто не ожидал.

— А вы знаете, кому принадлежит рекомендация единственного из ещё живых? — его голос звенел от возмущения. — Это, к вашему сведению, Герой Советского Союза генерал-майор Родимцев, командир дивизии, в составе которой воевал товарищ Хабаров! Человек, который уже доказал неоднократно свою преданность делу партии и лично товарищу Сталину. Я думаю, никому не надо объяснять, кто это такой!

В ВКП(б) меня приняли единогласно, интендант, естественно, тоже проголосовал «за» и ушел с заседания с тресущимися бледными губами.

Вот после этого собрания комиссар и рассказал мне, почему отец капитана Маркина не навещает сына.

Когда все стали расходиться, комиссар попросил меня задержаться.

— Отец нашего капитана, Иван Васильевич Маркин, парторг ЦК на ГАЗа находится в командировке, — сказал он, присаживаясь на край стола. — Через неделю он вернётся и, конечно, придёт к сыну. Поэтому, чтобы не рисковать, все чертежи, объяснения и пояснения к твоему протезу должны быть готовы через пять дней, — комиссар посмотрел на меня внимательно и очень проникновенно. — Думаю, он заинтересуется вашей работой и сможет пробить изготовление опытной партии. В хороших протезах сейчас нуждается слишком много людей, в том числе и те, кто в данную минуту очень нужен стране. Могу тебе сейчас навскидку перечислить десятка два тех, кто стране нужен как воздух. А твой протез думаю гарантировано поставит их на ноги.

Комиссар помолчал и продолжил:

— Вам для работы будут созданы все условия. Начальник отделения предоставляет вам свой кабинет для работы. Всё необходимое для чертежей вы получите, если нужны будут чертёжники или еще какие-нибудь люди, то сразу же скажи мне.

Вечером мы начали заключительный мозговой штурм, и я остановил Канца, когда тот предложил очередное усовершенствование.

— Стоп, — поднял я руку. — Это слишком сложно. Здесь будет нужен токарь высочайшей квалификации. Упростим. Вот так.

— Ты думаешь, кто-то будет это делать? — с сомнением спросил Соломон Абрамович.

— Будет, — твёрдо ответил я. — Обязательно будет.

Говорить Канцу о разговоре с комиссаром я не стал, но сам был уверен, что из нашей затеи обязательно будет толк.

Вечером, когда мы в очередной раз спорили о толщине стальной пластины для стопы, с третьей койки раздался хриплый голос:

— Неправильно считаете.

Мы замолчали и обернулись. Капитан Маркин сидел на койке. Лицо осунулось, на нём щетина, но глаза живые, внимательные.

— Что не так? — осторожно спросил я.

— Толщина пластины, — Василий провёл рукой по лицу, словно стряхивая с себя оцепенение. — При вашем расчётном весе и такой длине дуги она не выдержит. Нужно либо использовать более толстую сталь, либо изменить профиль. Сделать не плоскую пластину, а с рёбрами жёсткости.

— Вы инженер? — Канц придвинулся ближе, в его голосе прозвучал интерес.

— Я на фронт ушел после четвертого курса института, — Маркин говорил с трудом, словно заново учился. — Сопромат, теория упругости. Отец на автозаводе работает, парторг. Я там все каникулы пропадал, в цехах. Это для расчёта автомобильных рессор, но принцип тот же.

Он замолчал, тяжело дыша. Потом добавил тише:

— Дайте карандаш. Покажу.

Маркин взял листок и начал рисовать. Рука дрожала, но линии получались ровными. Профиль с рёбрами жёсткости. Расчёт нагрузки. Точки максимального напряжения.

— Чёрт возьми, — выдохнул Канц, наклоняясь над чертежом. — Это же…

— Правильно, — закончил я. — Это именно то, что нужно. И это выдержит огромные нагрузки. Василий Иванович, это блестяще!

Маркин отложил карандаш и откинулся на подушку.

— Прости, — сказал он после паузы. — Что молчал. Не мог. Думал, всё. Конец. Нога… Контузия… — голос его дрогнул. — Вернусь домой калекой. Отец всю жизнь отдал заводу, стране. А я…

— А ты будешь ходить, — жёстко сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Мы все будем ходить. И работать. Потому что это не конец, капитан. Это просто… усложнение задачи. Техническая проблема, которую можно решить.

— Техническая проблема, требующая инженерного решения, — поддержал Канц, подвигаясь ближе. — И мы её решаем. Вместе.

Маркин молчал, глядя то на меня, то на Канца. Потом медленно кивнул.

— Покажите все чертежи, — попросил он, и в его голосе впервые послышалась решимость. — С самого начала. Хочу во всём разобраться.

Мы спали по три-четыре часа, но всё ещё раз проверили, пересчитали, подготовили чертежи и всякие спецификации. Под мою диктовку специально присланная стенографистка написала несколько страниц текста с подробными объяснениями и предложениями. Они были уже следующим утром принесены мне в машинописном виде, представлены на проверку, и вечером с моими правками и дополнениями были перепечатаны набело.

Я не удержался и внёс предложения, в качестве «сырых» идей, но которые легко довести до ума, некоторые предложения о создании, например, новых искусственных материалов. Канц отнёсся к ним скептически, но промолчал.

Мне очень хотелось чтобы у протеза, в который я без всякой натяжки вложил часть своей души, была амортизирующая пятка. Для этого нужна пористая резина, которая является основным материал для неё.

Получить её на самом деле не сложно. Все ингредиенты для этого уже есть и технология достаточно простая, которая вовсю применяется, в том числе и в СССР. Поэтому после непродолжительных размышлений я написал об этом.

Ровно к исходу пятых суток мы закончили свою работу. Не знаю, как у моих товарищей, но у меня полностью прошли фантомные боли, я чувствовал себя абсолютно здоровым и полным сил, чуть ли не былинным богатырём.

В кипе исписанных и изрисованных нами листов бумаги, в папках готовых чертежей, спецификаций и прочего подготовленного нами, рождалось будущее, то, которое я благодаря вселившемуся в меня Сергею Михайловичу помнил, но которое надо начать создавать уже здесь, в сорок третьем.