Парторг

Глава 4

Парторг ЦК на Горьковском автозаводе Иван Васильевич Маркин навестил своего сына в госпитале ранним утром следующего дня, когда Георгий Хабаров со своими товарищами закончили работу над проектом и три объёмных папки лежали на столе посреди палаты.

Иван Васильевич улетел в командировку на три дня за несколько часов до поступления сына в госпиталь. Когда пришло известие о ранении Василия, самолет был уже в воздухе, летя над бескрайними просторами Сибири. Ему была поручена непростая миссия, он должен был разобраться в непонятных проблемах с трудовой дисциплиной на двух предприятиях-смежниках, которые начали срывать поставки критически важных деталей для автозавода и авиазаводе в Ташкенте.

Но старшему Маркину не повезло, над всей Сибирью внезапно испортилась погода, низкие облака затянули небо плотной пеленой, видимость для самолетов упала почти до нуля. Поэтому пришлось экстренно садиться в ближайшем аэропорту и далее пользоваться автотранспортом. И в продолжение невезения он попал в жуткий буран, какие бывают только в сибирских степях: когда ветер воет как зверь, а снег летит горизонтально, засыпая всё на своем пути.

Итогом стали двое суток в степи на занесённой снегом дороге с двадцатью градусами мороза в придачу. Водитель грузовика, в кабине которого ехал Маркин, опытный сибиряк, сразу понял серьезность ситуации и правильно распорядился: заглушил мотор, чтобы сэкономить топливо, укрыл машину брезентом, организовал укрытие. Они пережидали буран, экономя каждую каплю бензина, каждую крошку хлеба, грелись по очереди, запуская мотор на короткое время. А затем больничная койка в Новосибирске, где Ивана Васильевича лечили от длительного переохлаждения, которое чудом не привело к пневмонии.

Поэтому командировка немного затянулась, вместо запланированных трех дней прошло почти две недели. Из Ташкента, который был последним из трёх проверяемых городов, он должен был сразу же лететь в Москву, где в ЦК ВКП(б) его ждали с отчётом о проделанной работе.

Но, учитывая возникшую семейную проблему, ему разрешили на сутки заехать домой. Когда товарищи из ЦК узнали о ранении его сына, о потере ноги молодым человеком, они без колебаний дали добро на краткую остановку в Горьком. Среднеазиатские товарищи, прослышав о его несчастье с сыном, естественно, проявили участие и искреннее сочувствие, как это принято на Востоке, и загрузили в самолёт несколько ящиков отборных фруктов: апельсинов, мало знакомых еще клементинов, граната, инжира. Всё это было огромной редкостью в военное время, настоящим сокровищем. и оно с аэродрома было оперативно доставлено в госпиталь, вызвав немалый переполох среди персонала, который давно не видел ничего подобного.

В палату раненого сына товарищ Маркин вошёл с большим пакетом, в котором были свежие среднеазиатские витамины. Гвоздём программы стали апельсины, ярко-оранжевые, пахнущие солнцем и югом, и очень редкие ещё в СССР клементины, маленькие, сладкие и почти без косточек.

Василий Маркин ждал отца с одной стороны с нетерпением, считая часы и минуты, а с другой с трепетом в душе и каким-то внутренним страхом. Он знал, что отец строго спросит с него за ту выходку, которую он устроил, только оказавшись в госпитале, за тот скандал, который наделал.

Капитан, будучи в не очень адекватном состоянии, находясь под влиянием боли, шока и отчаяния, выгнал свою мать, добрую, любящую женщину, которая примчалась к нему, как только узнала о ранении. Он кричал на нее, говорил жестокие вещи, которых не думал на самом деле. И сказал, чтобы не было никаких посетителей, а если кто из родственников или заводчан придёт к нему ещё раз, то он застрелится. Зная его безбашенность, его отчаянный характер, все поверили ему, хотя резонно возникал вопрос: где офицер, находящийся на госпитальной койке, сможет взять оружие?

И вот теперь капитан, выйдя из своей депрессии, вернувшись к нормальному состоянию духа, чувствовал себя виноватым перед семьёй и заводчанами, которые хотели поддержать его в трудную минуту, помочь ему, а он оттолкнул всех.

Старший Маркин недаром в такое сложное для страны время возглавлял партийную организацию одного из ведущих предприятий страны и был, без преувеличения, из числа тех, на ком сейчас всё держалось: производство, тыл и в конечном счете фронт. Таких людей было немного, и на их плечах лежала огромная ответственность. И поэтому, естественно, он неплохо разбирался в психологии людей, умел видеть их насквозь, понимать их мотивы и состояния. Смущение и виноватый вид сына он увидел сразу же, едва переступив порог палаты, но лекцию о хорошем поведении читать не стал и только укоризненно покачал головой после того, как они поздоровались, обменявшись крепким рукопожатием.

Комиссар госпиталя успел поговорить с Иваном Васильевичем ещё до его визита в палату, встретив его у входа и проведя в свой кабинет. Они беседовали около получаса, и комиссар подробно рассказал обо всем: о состоянии Василия, о его депрессии, о выходе из нее, о совместной работе над протезом. И тот сразу же понял все тайные замыслы комиссара госпиталя, Георгия и его товарищей. Он был достаточно опытным человеком, чтобы увидеть в этой истории не просто работу над протезом, а нечто большее: возможность вернуть сына к жизни, дать ему цель, смысл.

Вручив каждому из троих находящихся в палате раненых по клементину, фрукту сладкому, ароматному, почти сказочному в условиях войны, Маркин поставил пакет с остальными фруктами на стол и спросил, показав на аккуратно сложенные папки с чертежами, спецификациями и обстоятельными и очень подробными пояснительными записками:

— Надо полагать, это приготовлено персонально для меня? Или я ошибаюсь?

— Конечно, отец, — младший Маркин подтвердил предположение отца, глядя ему прямо в глаза. — Мы очень рассчитываем на твою помощь. Ты можешь кому надо доложить в Москве, и там дадут команду на изготовление опытной партии. Мы понимаем, что сами мы ничего не сможем сделать.

— Как у тебя просто: доложить кому надо, — усмехнулся заводской парторг, садясь на стул. — У вас тут, как мне уже рассказали, предполагается использование дюраль-алюминия. А это стратегическое сырьё, надеюсь понимаешь? Каждый грамм на счету. Так что команду на изготовление опытной партии может дать только товарищ Сталин. А я к нему, наверное сами понимаете, не ходок. Я всего лишь заводской парторг.

Он строго посмотрел на притихших новоявленных конструкторов и открыл первую папку. Несколько минут он молча листал страницы, просматривал чертежи аккуратно выполненные, с точными размерами, с пояснениями. Затем открыл вторую папку, потом третью. Просмотрел всё остальное и очень внимательно, не торопясь, прочитал пояснительные записки, составленные Георгием. Записки были подробные и обстоятельные, с техническими расчетами и обоснованиями.

— С товарищем Канцем мы знакомы, — старший Маркин ещё раз прочитал фамилии авторов на папках и немного отодвинул их от себя, задумчиво глядя на притихших конструкторов. — Он на авиазаводе один из ведущих инженеров-конструкторов, опытный человек. А вы, надо полагать, Георгий Васильевич Хабаров?

Георгий кивнул и ответил, стараясь говорить уверенно:

— Да, это я.

— Я не настолько разбираюсь в некоторых технических вопросах, чтобы дать оценку вашему творению, — признался Иван Васильевич. — Поэтому поступим так. Завтра мне в полдень надо быть в ЦК партии с отчетом о командировке. Так что время у меня есть: почти целый день, вечер и часть ночи. Самолет только под утро. Я сейчас же попрошу наших товарищей, — он многозначительно посмотрел на сына, — и соседей, — старший Маркин бросил короткий взгляд на Канца, — дать сегодня же предварительное заключение о вашем предложении. Соберу лучших конструкторов, пусть посмотрят свежим взглядом. Приглашу медицину, у нас тут есть всесоюзные светила. Пусть оценят. Почему-то думаю, что вы предлагаете оптимальный вариант. Если они скажут, что это так и в целом дело стоящее, тогда и будем думать дальше.

Заводской парторг встал и еще раз оглядел сына с товарищами.

— На фрукты давайте налегайте. Они для вас сейчас как лекарство. Вы Родине и нам, вашим родным и близким очень нужны. Так что давайте, быстрее выздоравливайте и в любом случае скорее в строй. И ваше несчастье это не конец жизни. Помните всегда о товарище Островском, я имел счастье однажды посетить его.

После ухода старшего Маркина, когда за ним закрылась дверь палаты и стихли его уверенные шаги по коридору, потянулись часы томительного ожидания. Время словно замедлилось, каждая минута тянулась как час. Я почему-то был уверен, что судьба нашего детища будет решена очень быстро, и уже придумал отходной вариант на случай отказа. Нельзя было складывать все яйца в одну корзину, нужен был запасной план.

Ещё раз проанализировав всё, прокрутив в голове все возможные варианты развития событий, я после обеда поднял своих товарищей на очередной трудовой и человеческий подвиг.

— У меня к вам есть еще одно предложение, — начал я, садясь за стол и раскладывая перед собой чистые листы бумаги. — Если нам откажут с дюраль-алюминием, а это вполне возможно, учитывая дефицит, то можно будет попробовать полностью со сталью. Давайте быстро прикинем, что и как, какие потребуются изменения в конструкции, и попросим товарища комиссара передать наши расчёты старшему Маркину. У нас обязательно должен быть запасной вариант.

Канц хотел что-то сказать, открыл было рот, но, увидев, как решительно со своей кровати, опираясь на костыли, поднялся капитан, только буркнул себе под нос с сомнением:

— Полностью стальной протез будет, скорее всего, неподъёмным. Сталь тяжелее алюминия в три раза, это надо учитывать.

Но всё же он тоже поднялся, взял свои костыли и вышел прогуляться и подумать в коридор. Он так часто делал, когда бывали какие-нибудь затруднения. Но вернулся очень быстро и сразу же подключился к расчётам, понимая необходимость иметь альтернативу.

Мы работали остаток дня и весь вечер, забыв про обед, про ужин. Санитарки приносили нам чай, который мы пили, не отрываясь от чертежей. Пересчитывали, корректировали, искали оптимальные решения. Как это ни удивительно, но мы успели, и в итоге у нас полностью стальное изделие оказалось не таким тяжёлым, как казалось в начале. Мы нашли способы облегчить конструкцию, использовав более тонкие листы стали там, где нагрузки были меньше и применив трубчатые элементы вместо сплошных. Тем более что, по мнению Канца, высказанному после тщательных расчетов, мы перестраховываемся и закладываем излишние запасы прочности, которые можно смело уменьшить процентов на двадцать.

Следующую ночь я не спал, и это было настоящим испытанием. Культя ныла всё сильнее, и её всю рвало так, что мне хотелось выть и лезть на стену от боли. Боль была такой, какой я не испытывал уже несколько дней: острой, пульсирующей, невыносимой. Иногда от боли у меня начинался бред и начинались видения, что я попал в плен и меня пытают каленым железом. Даже инъекция морфия, которую мне сделала прибежавшая дежурная медсестра, не сняла полностью вернувшиеся фантомные боли. Я чувствовал свою отсутствующую стопу, чувствовал, как она горит, как её сжимают в тисках, скручивают.

Несколько раз я от боли, наверное, терял сознание и скорее всего кричал. У меня осталось от этих минут и часов боли смутное воспоминание, что я опять пережил как поднимался со своей ротой в атаку, как мы, 16 сентября сорок второго, сойдясь насмерть с немчурой, отбили Мамаев курган, всего лишь высоту с отметкой сто два метра на моей офицерской карте. После этого мы окончательно поняли, Сталинград немцам не по зубам.

Испугавшийся дежурный персонал отделения поднял на ноги, наверное, абсолютно всех, кого только можно. Прибежали медсестры, дежурный врач, даже санитарки столпились у двери палаты, заглядывая внутрь с испуганными лицами.

Пришедший персонально ко мне главный хирург госпиталя, разбуженный среди ночи и примчавшийся в одной гимнастерке, накинутой на белье, осмотрел меня внимательно, прощупал культю, посветил фонариком в глаза, послушал сердце и покачал головой с озабоченным видом.

— Врать тебе, лейтенант, не хочу, да и не имею права, ни профессионального, ни чисто человеческого, — сказал он, садясь на край моей койки и глядя мне прямо в глаза. — Скорее всего, теперь ты всю оставшуюся жизнь будешь страдать от этих болей, которые будут возвращаться к тебе после сильного нервного напряжения и переутомления. И скорее, всего вот как сегодня, будешь поднимать свою роту в атаку. Это называется фантомными болями и еще что-то, против чего медицина пока бессильна. Так что будь к этому готов каждую минуту своей жизни. Мы тебя ещё немного придержим в госпитале, ты, на мой взгляд, ещё слабоват, рано тебя выписывать. Так что лежи, отдыхай и готовься морально и физически к очередным подвигам уже в мирной жизни. Война для тебя закончилась, но жизнь продолжается.

Слова убелённого сединами военврача, сказанные спокойно и честно, оказались бальзамом на мою израненную душу. Странно, но именно эта честность, это признание реальности помогло мне больше, чем морфий. Боли стали стихать, напряжение спало, страшные ведения ушли и я заснул тяжелым, глубоким сном и проспал завтрак, врачебный обход, пропустил все свои процедуры и даже обеду предпочёл здоровый сон без сновидений.

Уже вечерело, когда я открыл глаза. За окном мартовское солнце клонилось к закату, окрашивая снег розовым светом. К своему удивлению, я увидел сидящего за столом комиссара и спящих мертвецким сном моих товарищей Канца и капитана. Они лежали, раскинув руки, дыша глубоко и ровно.

— Вот зашёл поделиться последними известиями, а тут все спят, — тихо произнес комиссар, заметив, что я проснулся. — Ну да ладно, тебе одному всё расскажу, а ты потом товарищам передашь.

Комиссар встал из-за стола, осторожно, чтобы не скрипеть стулом, сел на край моей кровати, наклонился ко мне и тихо начал говорить, явно стараясь, чтобы его услышал только я.

— Из достоверного источника знаю, а источник у меня очень надежный, прямо из обкома, что из Москвы было уже несколько звонков, в том числе и по линии органов, надеюсь понимаешь каких, — он сделал паузу, давая мне осознать важность сказанного. — Вопросы задавали про всех троих: про Канца, про капитана, и про тебя. Но больше всего о тебе. Очень подробно интересовались: кто ты, откуда, как оказался здесь, кто давал рекомендации в партию и характеристики, какие документы о довоенной жизни имеются. Так что будь внимателен и аккуратен. Очень аккуратен.

Комиссар встал и уже громко, нарочито громко сказал, словно играя для кого-то невидимого:

— Отдыхайте на здоровье, вам, товарищи, это очень полезно. Сон лечит все болезни, научно доказанный факт.

К моему собственному удивлению, слова комиссара я воспринял равнодушно, почти спокойно: звонили и звонили, подумаешь. А то, что органы интересуются, так на то они и органы, чтобы интересоваться всем и всеми. Имея знания Сергея Михайловича о перегибах и охоте за ведьмами в нынешнее время, о тридцать седьмом годе, о репрессиях, я всё равно считал, что ко мне прицепить какую-нибудь чушь сложно. Моя биография чиста, как слеза младенца. Тем более теперь, когда у меня на груди целый иконостас наград: две медали «За отвагу», ордена Красной Звезды и Красного Знамени.

Поэтому я с огромным удовольствием поужинал, уплетая госпитальную кашу с каким-то непонятным удовольствием, и, к своему не менее огромному удивлению, тут же почувствовал непреодолимую сонливость и провалился в здоровый сон, который действительно лечил тело и душу.