Парторг

Глава 2

Я лежал неподвижно и смотрел в серый потолок с разводам и теперь я видел его совершенно чётко, без лихорадочного марева, без бреда, без галлюцинаций. Просто серый, облупившийся потолок с жёлтыми пятнами. В голове медленно, как утренний туман над рекой, рассеивалась паника. Вместо неё приходило понимание. Холодное, трезвое, почти математическое понимание ситуации.

Февраль тысяча девятьсот сорок третьего года. Сталинградская битва только что закончилась полной победой. Я лежу в госпитале в Горьком. У меня нет правой ноги. Мне девятнадцать лет. Я лейтенант Красной Армии. У меня два боевых ордена и две медали.

И у меня в голове память о жизни, прожитой в другом времени, временами очень детальная и полная. Память о восьмидесяти годах жизни. О профессии строителя. О семье. О колоссальных знаниях, которых не может быть у простого лейтенанта Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Что делать с этим всем?

Первая мысль была простой и страшной, как удар ножом: это конец. Война не кончилась, враг ещё на нашей земле, а я уже инвалид. Калека. Куда, кому такой теперь нужен без ноги? В строй меня точно не вернут. Комиссуют, дадут корочки инвалида войны и отправят… Куда? Домой? У меня нет дома. Детский дом в Минске разбомбили в первые дни войны. Родственников нет, все погибли еще до войны.

Значит, отправят в какой-нибудь дом инвалидов. Или просто выпишут на улицу с мизерной пенсией, на которую можно медленно помирать с голоду. Калека-лейтенант в разрушенной стране, где каждый сам за себя, где у людей собственных проблем выше крыши.

Я почувствовал, как в груди поднимается что-то холодное, липкое и отвратительное. Отчаяние. Беспросветное, всепоглощающее отчаяние.

Но потом это чувство наткнулось на что-то другое. На твёрдую, несгибаемую волю Сергея Михайловича, на память человека, который прожил долгую, трудную, но достойную жизнь. Который всегда старался преодолевать все препятствия. Который никогда не сдавался. Который строил, созидал, создавал.

Ну и что, что ноги нет? Мысль была дерзкой, почти безумной для моего положения. Но она была, она родилась в моей голове. Ну и что? Это повод руки на себя наложить? Или опуститься, спиться, превратиться в жалкую развалину? Руки-то остались целыми. Голова на месте и работает. А в голове знания, такие, каких ни у кого в этом времени нет и быть не может.

Я, теперь уже точно Георгий, потому что принял это имя, эту жизнь, это израненное тело, медленно усмехнулся. Усмешка вышла кривой, почти болезненной, но в ней было что-то новое и важное. Решимость. Твёрдая, непоколебимая решимость.

Я знал, как строить здания. Я прожил целую жизнь в строительстве. Я знал технологии двадцать первого века, материалы, методы организации работы. Конечно, здесь, в сорок третьем году, многого из этого просто не существует. Но принципы останутся прежними. Знание того, что работает эффективно, а что нет. Умение планировать процесс, организовывать людей, управлять ресурсами.

Инвалид-строитель? Звучит дико, почти безумно. Но на административной должности физические кондиции не так критично важны. Инженер, прораб, главный инженер проекта, начальник строительного управления, всё это можно делать и без ноги. Можно и на протезе ходить по стройплощадкам. Даже на примитивном протезе, который здесь могут сделать из дерева и кожи.

Вопрос только в одном: как туда пробиться? Как безногому лейтенанту без связей, без гражданского образования, без всего получить доступ к настоящей, серьёзной работе?

Я напряжённо задумался. Сталинград. Битва закончилась, остатки окруженных немцев сдались. И уже, я уверен в этом, началось восстановление разрушенного города. Город полностью уничтожен, превращён в руины, его придётся отстраивать буквально заново, с нуля. Понадобятся люди. Много толковых людей. Инженеры, строители, организаторы производства.

А я почти рядом. Здесь, в Горьком, всего в тысячи километров. Для нашей страны это реально рядом. И у меня есть знания, которые стоят целого института. И есть награды, два ордена и две медали в девятнадцать лет, это не шутка и не случайность. Это уважение. Это авторитет. Это двери, которые могут открыться, если правильно в них постучать.

Надо только не упустить момент. Надо выздороветь как можно быстрее, получить приличный протез, добраться до Сталинграда и найти того, кто будет заниматься восстановлением города. И доказать, что я нужен. Что я могу быть полезен. Что потеря ноги не делает меня бесполезным.

План был безумным и дерзким. Шансов на успех было мало. Но они были. Они существовали.

Я снова посмотрел на свою правую руку. Медленно сжал пальцы в твёрдый кулак.

Я выживал в страшном отступлении летом сорок первого. Выживал под Москвой в лютую зиму. Выживал в кровавой мясорубке под Ржевом. Выживал в адском Сталинграде, где каждый день мог стать последним. Выжил даже тогда, когда мне начали отрезать в медсанбате ногу практически без нормального наркоза. Выживу и сейчас. Обязательно выживу.

И не просто выживу. Я буду строить. Потому что это единственное, что я теперь умею по-настоящему хорошо. Потому что страна будет отчаянно нуждаться в строителях. Потому что я могу быть полезен своему народу. Потому что иначе какой вообще смысл во всём этом? В переносе сознания, в новой жизни, в невероятном шансе, который мне дали неведомые силы?

Я закрыл глаза. Усталость навалилась тяжёлой, свинцовой волной. Но теперь это была совсем другая усталость. Не отчаяние безнадёжного калеки, а просто естественная измотанность тела, которому требуется время для восстановления.

Я буду жить. Буду упорно восстанавливаться. Буду учиться заново ходить на протезе. И буду искать свой путь в этом новом-старом мире. Путь строителя. Путь созидателя.

Где-то вдалеке, за окнами госпиталя, шла война. Сталинград уже в глубоком тылу. Фронт за сотни километров от него. И продолжается долгая, невероятно трудная дорога к победе.

И ещё более долгая, ещё более трудная дорога восстановления разрушенной страны.

Георгий Васильевич Хабаров, лейтенант Красной Армии, кавалер двух орденов и двух медалей, а в прошлой жизни — Сергей Михайлович, заслуженный строитель Российской Федерации, будет частью этой дороги. Обязательно будет. Потому что выбора нет. Потому что это мой шанс. Потому что руки остались, голова работает, а землю кидать лопатой можно и на деревянном протезе.

После проведённого лечения первым отечественным антибиотиком крустозином, так первоначально в Советском Союзе называли пенициллин, полученный из плесневых грибов, состояние Георгия Хабарова стало резко и заметно улучшаться с каждым днём.

Прошла мучительная лихорадка, причём удивительно быстро и внезапно, можно сказать, как по щелчку пальцев. Температура, к искреннему удивлению опытных госпитальных врачей, нормализовалась буквально в течение суток. Послеоперационная рана на культе правой голени стала быстро очищаться от гноя, перестала сочиться, и начался долгожданный процесс здорового заживления. На каждом врачебном обходе Георгий слышал только приятные одобряющие разговоры о состоянии моего здоровья.

— Вот это да, лейтенант! — сказал молодой врач, меняя ему повязку. — Такими темпами заживает, что просто диву даёшься. Крустозин творит чудеса, настоящие чудеса!

— Значит, скоро выпишут? — осторожно спросил Георгий.

— Рано ещё говорить, но процесс идёт отлично. Видел я случаи похуже, когда люди месяцами лежали, а у тебя вон как бодро дело движется.

Во время очередного начальствующего обхода, когда главный хирург госпиталя осматривал в течение дня абсолютно всех раненых, находящихся в его ведении, Георгий услышал впервые слово «выписка», сказанное непосредственно в его адрес. Это слово прозвучало как музыка.

— Ну что, лейтенант, тебе, наверное, уже можно думать и о выписке, — сказал главный хирург, пожилой военврач первого ранга с усталым лицом. — Если так дело пойдёт и дальше, то скоро отправишься домой. Родные небось заждались.

— Не поеду, товарищ военврач, — угрюмо и твёрдо ответил Георгий, глядя в потолок. — Нету у меня дома. Никакого. Детдомовский я, из Минска. Его немцы двадцать четвёртого июня на моих глазах на кирпичи разобрали. Наверное, живым я один остался из всех ребят.

В многолюдной палате мгновенно установилась гробовая, напряжённая тишина. Даже те, кто обычно стонал или бредил, словно почувствовали что-то и замолчали.

Военврач, старый опытный хирург, прошедший все войны двадцатого века, которые вела Российская империя, а потом Советский Союз, молча стоял над кроватью лейтенанта и не знал, что сказать. Слова застряли где-то в горле.

Он, ушедший на русско-японскую войну восемнадцатилетним добровольцем, зауряд-врачом, видевший Первую мировую, Гражданскую, финскую и пошедший на эту очередную войну опять добровольцем, несмотря на свои шестьдесят лет, много видел в жизни такого, что давало ему право говорить, что его удивить уже, наверное, нечем.

Но этот, молодой лейтенант, потерявший в Сталинграде правую ногу, сумел сказать о себе так, что вызвал растерянность и смятение даже в душе старого, повидавшего всякое доктора.

Военврач знал из медицинской карты, что раненому офицеру всего девятнадцать лет и что тот, без всяких натяжек и преувеличений, настоящий герой. Но, глядя на на лейтенанта, лежащего на госпитальной койке, было сложно поверить, что он так молод.

На постели лежал безногий, но матёрый, закалённый в боях мужичище, худой, изможденный борьбой со смертью, которую он сумел победить. И в его глазах было что-то такое тяжёлое и пронзительное, что заставило отвести взор даже опытнейшего и видавшего виды главного хирурга.

Он молча, не говоря ни слова, развернулся на каблуках и быстро вышел из палаты. За дверью сказал своей свите из врачей и медсестёр:

— На этом общий обход сегодня закончен. Всем спасибо за работу. Свободны.

— Товарищ военврач, но у нас ещё две палаты не проверены, — начал было один из молодых докторов.

— Сказал закончен, — отрезал старый хирург таким тоном, что возражать никто больше не посмел.

Последним из палаты вышел комиссар госпиталя. Он когда-то тоже был практикующим хирургом, но жизнь повернулась так, что делом его жизни стала политическая работа в армейских госпиталях.

Комиссар знал толк в людях. Он молча взял у пожилой медсестры толстую медицинскую историю ранения безногого офицера и очень внимательно и вдумчиво просмотрел её. И только после этого вышел из палаты.

Ничего этого Георгий не видел и не заметил. Ответив главному хирургу ту правду, которую обычно держал глубоко внутри, он закрыл глаза и молча лежал, пытаясь успокоиться.

Буря, разыгравшаяся в его душе, была готова разорвать на части ещё не окрепший организм. Он физически ощущал, как чуть ли не на самом деле кровь в его жилах готова была закипеть от эмоций.

Георгий лежал в офицерской палате на двадцать коек, но всё равно она была большой и просторной, и койки в ней никогда не пустовали. Война исправно поставляла раненых офицеров. В палате всегда стоял лёгкий шум, и кто-нибудь постоянно разговаривал. Обычно очень тихо, чтобы не мешать другим, но буквально каждую минуту, днём и ночью.

А сейчас в палате стояла гробовая тишина, и его соседи, такие же раненые офицеры, почему-то боялись нарушить эту тишину и молча лежали, погружённые каждый в свои тяжёлые думы.

После обхода главного хирурга в моей голове что-то произошло, и каждую секунду я будто смотрел какое-то кино и слушал передачи радио.

Других ассоциаций происходящее со мной просто не вызывало. Но уже вечером я понял, что происходит. Как по мановению волшебной палочки ожили мои две памяти: Георгия Васильевича Хабарова, раненого девятнадцатилетнего лейтенанта, и Сергея Михайловича, старого, умудрённого жизненным и профессиональным опытом заслуженного строителя Российской Федерации, умершего от инфаркта уже в следующем, двадцать первом веке.

К утру я вспомнил абсолютно всё, что было в моей жизни, в жизни Георгия Хабарова. Всё, что видел, слышал и читал, даже если это было мимолётно, например, быстрый случайный взгляд на какой-нибудь текст, проскользнувший мимо внимания.

Я вспомнил, как на моих глазах погибли родители во время нападения на заставу какой-то банды, пытавшейся прорваться через границу и уйти в Польшу. Это случилось, когда мне было всего пять лет.

Отец был начальником пограничной заставы и, уже зная о гибели жены, в одиночку лёг за станковый пулемёт «Максим» и, выбрав удобный момент, положил длинными очередями почти всех бандитов. Это внезапно обретённое знание, горячим раскалённым кинжалом вошло в моё сердце и несколько дней не давало мне спокойно дышать.

Но в моей памяти всплыли и более ранние картины, наверное с года или немного попозже.

А вот с памятью Сергея Михайловича было немного иначе. Он, оказывается, очень устал жить и умер просто, не пожелав бороться за себя, когда случился инфаркт. Поэтому его воспоминания не жгли огнём мою душу, а были зачастую демонстрацией и констатацией фактов его длинной и реально тяжелой жизни.

По этой причине я вспомнил и сразу же забыл его фамилию и паспортные данные очень многих действующих лиц его жизни. Самое интересное, что я сразу же понял, почему так произошло. Мне в этой жизни эти факты и информация из биографии Сергея Михайловича совершенно не нужны. Достаточно, например, только эмоций, которые вызывали у него женщины, встречающиеся на его жизненном пути. А их имена и фамилии, лишняя обуза для моей головы, и так загруженной до предела.

Одним из увлечений или хобби, как это будут называть через несколько десятков лет, Сергея Михайловича было рукоделие. Он этим любил заниматься всегда, сделав свои первые поделки ещё в школе. Это ему очень помогло в поступлении в институт.

Он занял призовое место на какой-то всесоюзной олимпиаде школьников и благодаря этому вне конкурса был зачислен в ряды студентов престижного строительного института. Своё хобби Сергей Михайлович в дальнейшем не бросил, и оно ему достаточно часто помогало в работе, которой он занимался всю свою долгую жизнь.

Утром мысленный «показ» кинофильмов и «прослушивание» радиопередач почти закончились, и я начал анализировать свои так внезапно и в таком количестве обретённые знания.

Мне стало понятно, чем надо заняться, когда я попаду в разрушенный Сталинград. Никакие известные мне, но ещё неведомые другим технологии строительства, сейчас внедрить невозможно. Материалов нет, оборудования нет, людей, способных понять, тоже нет. Речью с высокой трибуны поднять людей на подвиг тоже не получится. Они и так живут в состоянии непрерывного подвига, в состоянии беспримерного напряжения всех сил.

И вариантов реально было два. Первый, это то, за что Сергея Михайловича всегда ценили выше всего: редкостное умение организовывать производственный процесс и видеть те самые мелочи, устранение которых в итоге давало резкое ускорение работ.

Второе, маленькое хобби заслуженного строителя России. Однажды его подрядили на спонсорской основе построить небольшую фабрику для группы немного сумасшедших энтузиастов. В лихие девяностые годы ребята, о которых многие говорили, что они не дружат с головой, решили дать жизнь своим безумным идеям создания супер-протезов, которые смогут полноценно заменить, например, потерянные руки и ноги.

В конечном итоге у них всё получилось. Но мне было сейчас интересно не то, что у них было на выходе в двадцатых годах следующего века, а то, с чего они начинали: полностью чисто механические, но очень функциональные и качественные протезы.

Руки у Сергея Михайловича были золотые, его иногда окружающие называли в качестве комплимента рукоделом. И если эту способность я от него унаследовал, то это именно тот рычаг, который может перевернуть мой мир.

Мне надо будет в Сталинграде быстро проявить себя, а затем в инициативном порядке организовать артель по производству протезов. А дальше будет видно.

Как конкретно действовать, я решил очень быстро, вспомнив, как внимательно комиссар госпиталя смотрел мою медицинскую историю.

Мои документы и скудное имущество фронтового офицера уцелели и теперь лежали надёжно закрытыми в сейфе хозяйственной части госпиталя. Для меня там были ценны мой партийный билет, вернее билет кандидата в члены ВКП(б), свидетельство о семилетнем образовании, характеристики и рекомендации, которые я собрал перед ранением.

И конечно моя полевая сумка в которой были два блокнота, чистая записная книжка, бумага для донесений и карандаши, компас и часы. Блокноты, записная книжка, шесть карандашей и часы были трофейными. Их мне на Новый 1943 год, подарил мой дружок командир взвода полковой разведки, взявший их у немцев накануне во время одного из разведпоисков. Два первых листа одного из блокнотов, исписанных немецким офицером, я вырвал и пустил на растопку печки.

Сейчас, во время войны, для отличившихся воинов существовал упрощённый порядок вступления в партию. Необходимые три месяца кандидатского стажа у меня прошли, характеристики и рекомендации собраны. И это открывало мне дорогу в члены коммунистической партии, в которые меня имела право принять партийная организация госпиталя.

И будучи уже членом партии, я вполне мог претендовать на должность инструктора, лучше, конечно, горкома партии. На крайний случай подошёл бы и райком.

Моя биография, полагал я, даст мне право выбора отдела. И он будет строительным. Пригляжусь к людям, соберу свою команду, а потом забабахаем в инициативном порядке мастерскую по производству протезов.

То, что эта идея сработает, сомнений у меня не было. Сергей Михайлович хорошо знал историю восстановления города на Волге и прекрасно представлял, какой там был энтузиазм и какие люди его восстанавливали.

А пока мне надо было быстрее выздоравливать, вступать в члены партии и начинать делать свой первый протез, лично для себя. Это будет и практика, и доказательство того, что я могу делать действительно нужные вещи.

На следующий день после утреннего обхода ко мне подошёл комиссар госпиталя. Крепкий мужчина лет сорока пяти или пятидесяти, с проницательным взглядом.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться? — вежливо спросил он.

— Конечно, товарищ комиссар, — ответил я, пытаясь приподняться на койке.

— Не надо вставать. Лежите спокойно. Я изучил ваши историю ранения и личное дело. Вы, товарищ Хабаров, кандидат в члены партии уже больше трёх месяцев. У вас есть все необходимые рекомендации. Не хотите ли вступить в ряды ВКП(б)? Думаю, партийная организация госпиталя с радостью примет такого бойца.

Я почувствовал, как внутри что-то сжалось от волнения. Это был первый шаг к осуществлению моего плана.

— Буду рад, товарищ комиссар! — твёрдо ответил я. — Это большая честь для меня.

— Отлично. Тогда через три дня состоится партийное собрание. Вас рассмотрят и, я уверен, примут, — комиссар помолчал, а потом добавил. — А вы, товарищ Хабаров, уже думали, что будете делать после выписки? Куда поедете?

— Думал, товарищ комиссар. Хочу в Сталинград. Город восстанавливать. Я понимаю, что без ноги много не сделаешь, но руководить могу, организовывать могу. А протез сделаю себе сам, уже придумал как.

Комиссар внимательно посмотрел на меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

— Правильное решение, лейтенант. Очень правильное. Таких, как вы, там сейчас очень ждут. Помогу, чем смогу. У меня есть знакомый в городском комитете партии в Сталинграде. Напишу письмо, дам рекомендацию.

— Благодарю вас, товарищ комиссар! — Я не мог скрыть благодарности в голосе.

— Не за что. Партия заботится о своих бойцах. Поправляйтесь быстрее. Впереди много работы.

Комиссар кивнул и направился к выходу, но у двери обернулся:

— И насчёт протеза — правильно придумали. Покажите потом, что получилось. Интересно посмотреть, на что способен советский офицер, когда возьмётся за дело.

— Товарищ комиссар, распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне принесли мою полевую сумку, у меня там чистая бумага и карандаши.

Когда комиссар ушёл, я лежал и смотрел в потолок. В груди разливалось тёплое чувство. Не всё потеряно. Есть план, есть поддержка, есть цель. И главное, есть знания, которые никто у меня не отнимет.

Я закрыл глаза и начал мысленно прорабатывать конструкцию протеза. Сергей Михайлович видел те самые механические протезы, которые делали энтузиасты в девяностые. Простая, но гениальная конструкция. Система рычагов, шарниров, пружин. Всё это сейчас сделать можно. Металл найдётся, инструменты тоже. Главное, на мой взгляд, руки и голова.

А когда я сделаю протез для себя и докажу, что это работает, тогда можно будет предложить наладить массовое производство. Инвалидов войны будет много. Очень много. И каждому из них нужен шанс вернуться к нормальной жизни.

Я, Георгий Васильевич Хабаров, кавалер боевых орденов, будущий член партии, а в прошлой жизни опытнейший строитель, впервые за долгое время почувствовал что-то похожее на надежду. Не просто надежду выжить, а надежду жить полноценной жизнью. Строить. Созидать. Приносить пользу.

Война ещё не закончилась. Впереди были долгие месяцы боёв, страданий, потерь. Но после войны наступит мир. И в этом мире будет место для таких, как я. Для тех, кто не сдался. Для тех, кто готов работать. Для тех, кто верит в будущее.

А пока упорно лечиться, крепнуть, готовиться. Впереди была новая жизнь. Трудная, но моя. И я сделаю всё, чтобы прожить её достойно.