Парторг

Глава 5

15 марта 1943 года. 3:00 по московскому времени. Москва. Кремль. Кабинет Председателя Государственного комитета обороны, Верховного главнокомандующего Вооружёнными Силами СССР, Маршала Советского Союза Сталина Иосифа Виссарионовича.

Только что кабинет товарища Сталина покинули военные, делавшие доклад о положении на фронте. Их тяжелые шаги затихли в коридоре, массивная дверь закрылась, и в кабинете снова воцарилась тишина. Основное внимание на совещании было уделено происходящему под Харьковом, где складывалась очень тяжелая ситуация.

Перешедшие 2 марта в контрнаступление немецкие войска под командованием генерал-фельдмаршала вермахта Фрица Эриха фон Манштейнадобились значительных успехов и второй раз за время войны захватили Харьков. Формально город ещё считался нашим, но уже был полностью окружён, и командующий Воронежским фронтом генерал-полковник Голиков уже получил разрешение отдать приказ об оставлении города и выходе 3-й танковой армии генерал-лейтенанта танковых войск Рыбалко из кольца окружения. Терять такую армию было нельзя.

Самое страшное в создавшейся на фронте ситуации было то, что резервов остановить немцев хотя бы на этих рубежах нет: все силы были брошены в Сталинград, на окружение и уничтожение армии Паулюса. И эти освоившееся и еще освобождающиеся войска или уже задействованы или должны получить отдых.

Поэтому и очередное падение Белгорода просто вопрос времени, может быть, нескольких дней. Конечно, взять реванш за Сталинград у немцев не получится, это понимали все присутствовавшие на совещании. Сил у них явно недостаточно для такого масштабного наступления, и дней через десять даже без подхода крупных резервов наши войска остановят врага. Наступающая весенняя распутица этому тоже поспособствует: дороги превратятся в непроходимую грязь, ситуация стабилизируется, и наступит стратегическая пауза в боевых действиях на огромном фронте от Баренцева моря до Чёрного.

Несмотря на тяжесть нынешней ситуации, на эти временные неудачи, советский Генеральный Штаб уже начал подготовку к следующей, летней кампании 1943 года. Планировались крупные наступательные операции, которые должны были переломить ход войны окончательно.

Очередное, третье за неполных два года войны, поражение под Харьковом не идёт ни в какое сравнение, например, с поражением в мае 1942 года. Тогда это была действительно катастрофа, настоящая трагедия: окружение и пленение сотен тысяч бойцов, результатом которой стал прорыв немцев к Сталинграду и на Кавказ, чуть не закончившийся потерей бакинской нефти.

Советская разведка уже доложила Верховному, что днем 14 марта 1943 года фельдмаршал Манштейн за это успех возглавляемых им войск награждён Дубовыми Листьями к Рыцарскому кресту.

Но это был всего лишь тактический успех противника, пусть и неприятный, который, по твёрдому убеждению товарища Сталина, основанному на анализе всей ситуации, уже не изменит закономерного хода боевых действий и не вернёт стратегическую инициативу вермахту. Перелом в войне произошел под Сталинградом, и это было очевидно всем.

Но всё равно случившееся очень неприятно, оставляло горький осадок, и перед самим собой он был честен. Доля вины за это поражение есть и его лично. Верховный, по большому счёту, несёт ответственность за действия каждого советского бойца и командира на фронте, за каждое принятое решение, за каждый отданный приказ. Также, как и в тылу, за всё, абсолютно за всё происходящее в любой точке огромной страны, он, Председатель Государственного комитета обороны, отвечает лично. И отвечает прежде всего перед самим собой, а этот спрос для него самый страшный, самый беспощадный.

Звание Маршала Советского Союза, от которого Сталин после долгих размышлений и внутренней борьбы всё-таки не отказался, сочтя существенными доводы, приведённые военными: нужен символ, нужен авторитет… И ему, как всем советским военным, пришлось перейти на новую форму одежды, китель с жестким стоячим воротником, золотые погоны с большими звездами.

Но каждый день, особенно вот в такие неприятные минуты, когда всё идет не так, как хотелось бы, он с теплотой в душе, с ностальгией вспоминал свой любимый полувоенный френч с мягким отложным воротником, не идущим ни в какое сравнение с этим жёстким стоячим, который натирал шею и постоянно напоминал о себе.

Сталин медленно подошёл к большому столу с разложенными картами последней оперативной обстановки: стрелками наступления, позиций дивизий, линии фронта. Постоял, глядя на них, снова и снова прокручивая в голове варианты решений, а потом распорядился коротко:

— Уберите карты. Хватит на сегодня.

От положения дел в тылу зависит всё, абсолютно всё, это железный закон войны. Никакой героизм войск не спасёт, если нет надёжного тыла, если заводы не производят оружие, если нет снарядов, танков, самолетов. И сейчас ему предстоит принять несколько решений по вопросам работы тыла, которые, возможно, не менее важны, чем фронтовые операции.

Ожидая, пока со стола уберут карты, пока адъютанты аккуратно свернут их и унесут, Сталин достал из портсигара свою любимую папиросу «Герцеговина Флор» и закурил, затягиваясь глубоко. Вопреки расхожему мнению, распространенному пропагандой, что товарищ Сталин всегда курит трубку, он чаще курил именно эти папиросы, хотя трубка также была частью его образа, особенно на официальных фотографиях и в пропаганде, на плакатах и в кинохронике. В повседневной жизни Сталин предпочитал папиросы «Герцеговина Флор» с их крепким, терпким вкусом, а трубка стала частью его культового образа «мудрого вождя» в официальной пропаганде, символом спокойствия и уверенности.

Самый близкий круг его соратников: Молотов, Берия, Маленков, Каганович, знали об этом, но эту «государственную» тайну, конечно, не разглашали. Зачем разрушать созданный образ?

Первый вопрос, по которому Сталину предстояло сейчас принять решение, возник совершенно неожиданно прошедшим днём, когда казалось, что день уже закончен и ничего нового не будет.

В Москву к товарищу Маленкову Георгию Максимилиановичу, курировавшему как секретарь ЦК важнейшие направления: авиационную промышленность, танкостроение, здравоохранение, был вызван парторг ЦК ГАЗа товарищ Маркин. Ему было поручено проверить состояние воспитательной работы на смежниках ГАЗа, выяснить причины падения дисциплины, а самое главное, разобраться с ситуацией на Ташкентском авиазаводе.

На этом важнейшем предприятии, эвакуированном из европейской части страны, за последние месяцы необъяснимо резко увеличилось количество нарушений трудовой дисциплины: прогулы, опоздания, брак в работе. А так как с плеча рубить явно было ни к чему, авиазавод в узбекской столице выпускал дефицитнейшие боевые самолёты Ил-4, дальние бомбардировщики, и на нём была острейшая нехватка кадров, квалифицированных рабочих и инженеров, то решили сначала попытаться разобраться в причинах, а не хвататься за репрессии.

Вот и решили привлечь к этому делу парторга ЦК автозавода, опытного партийного работника, который всё равно должен был контролировать партийную работу у своих смежников, поставляющих комплектующие для ГАЗа.

Закончив доклад по существу, подробно рассказав о выявленных проблемах, о причинах падения дисциплины: плохое снабжение, проблемы с жильем, конфликты между эвакуированными и местными, товарищ Маркин неожиданно обратился к товарищу Маленкову с непрофильным для себя вопросом, который, казалось бы, не имел отношения к его командировке.

Маленков в ЦК, помимо всего прочего, курировал вопросы здравоохранения, госпитали, медицинское снабжение армии, и именно поэтому Маркин обратился именно к нему, а не к кому-то другому.

В одном из горьковских госпиталей на излечении находился его сын, капитан Красной Армии, потерявший стопу и нижнюю часть голени в боях подо Ржевом. Он и двое других таких же раненых, инженер авиазавода и молодой лейтенант, сконструировали уникальнейший протез стопы, который, по мнению специалистов, может позволить людям, потерявшим ногу, вернуться практически к полноценной жизни, а не прозябать инвалидами.

Маркин, которому разрешили на сутки задержаться в Горьком по семейным обстоятельствам, успел получить отзывы инженеров и конструкторов своего завода, соседнего авиационного и горьковских врачей. Он собрал лучших специалистов, показал им чертежи, дал изучить.

Все отзывы были до неожиданности восторженными, граничащими с восхищением. Некоторые употребили такие эпитеты как, «гениально», «революционно», «прорыв», что даже оторопь брала при чтении. Поэтому Маркин и решил обратиться к секретарю ЦК для решения вопроса о создании опытного производства, понимая, что это может помочь тысячам искалеченных войной людей.

Главная загвоздка была в предложении использовать дюраль-алюминий, дефицитнейший металл, как воздух необходимый авиационной промышленности для производства самолетов. Каждый килограмм был на счету. Конструкторы протеза были люди опытные и хорошо понимали нынешние реалии, дефицит всего и вся, поэтому рассчитали и запасной вариант: использование только стальных деталей, хотя протез получался тяжелее.

Маленков, после гражданской войны учившийся в знаменитой Бауманке, в Московском высшем техническом училище, получивший там солидное инженерное образование, сразу же сумел оценить предложение трёх товарищей по несчастью. Его совершенно не удивило, что главным конструктором, автором основных идей был девятнадцатилетний лейтенант, успевший перед войной окончить всего семь классов.

Он отлично знал о самородке Михаиле Калашникове, имевшем тоже семь классов образования, но уже создавшем образец принципиально нового стрелкового оружия автоматического карабина, тоже получившем тяжелое ранение ещё в сорок первом году и сейчас являющемся сотрудником Центрального научно-исследовательского полигона Главного артиллерийского управления Красной Армии. Если появился один такой самородок, вышедший из народа, то почему бы не появиться второму, третьему?

Власти у Маленкова было достаточно, как секретаря ЦК, члена узкого круга. Он мог принимать очень серьезные решения. И, вспомнив нескольких нужнейших стране специалистов: конструкторов, ученых, военачальников, потерявших по разным причинам одну или даже две ноги и ставших инвалидами, решил: а вдруг это действительно гениальнейшее изобретение, способное вернуть к полноценной жизни десятки, а может быть, уже и сотни тысяч инвалидов? Ведь война длится уже почти два года, и число искалеченных растет с каждым днем. И решил дать этому делу ход, не закапывать в бюрократической трясине.

Его грозной репутации, его авторитета в партийном аппарате оказалось достаточно, чтобы шестерёнки бюрократической советской административной машины провернулись с такой скоростью, что уже к полуночи он был готов идти со своими предложениями к товарищу Сталину. А Сталин, которому Маленков изложил суть вопроса кратко и четко, сумел разобраться в данном вопросе ещё быстрее: он схватывал суть на лету, это было одним из его талантов.

И сейчас этот достаточно приятный вопрос, светлое пятно среди тяжелых военных проблем, оказался первым, по которому Председателю ГКО предстояло принять решение в эту ночь.

Вызванные по этому вопросу Маленков, три наркома: авиационный Шахурин и автомобильный Куршев, и НКВД Берия молча стояли навытяжку, выстроившись в ряд, и ждали вердикта товарища Сталина, ждали, что он скажет.

Маленков и Берия знали, по какому поводу они сейчас находятся в самом главном кабинете Советского Союза, в кабинете, где принимались судьбоносные решения. А вот два промышленных наркома были в полном неведении и, не подавая вида, сохраняя невозмутимые лица, оба гадали, по какому поводу они в таком составе оказались пред очами товарища Сталина. Их вызвали внезапно, посреди ночи, без объяснений.

А что повод серьёзный, в этом они не сомневались. На этот «ковёр» просто так не вызывали, каждый вызов что-то означал, тем более так внезапно, в два часа ночи, когда нормальные люди спят.

Когда верный секретарь Поскрёбышев, неизменный страж приемной Сталина, принёс заготовленные папки с документами, необходимые для исчерпывающего рассмотрения вопроса: чертежи, расчеты, отзывы специалистов, Сталин потушил папиросу в хрустальной пепельнице и предложил наркомам, показав рукой на папки:

— Садитесь, товарищи, и ознакомьтесь. Не торопитесь, изучите внимательно.

Поскрёбышев, не успевший выйти из кабинета Хозяина, задержавшийся у двери, очередной раз был в недоумении: зачем он вызвал к себе этих четырёх реально очень занятых людей, у которых работы по горло? Ведь он же всё уже решил, это было видно по его лицу, по интонации. Зачем тогда это совещание?

У верного секретаря, прослужившего Сталину почти двадцать лет, было, конечно, своё объяснение таким вот необъяснимым на первый взгляд вызовам своего Хозяина. Сталин, по его мнению, в этом находил отдушину для своей истерзанной души, когда хотелось просто волком выть от боли, от напряжения, от груза ответственности. Когда нужно было отвлечься от тяжелых мыслей, переключиться на что-то другое. И сегодня дело было не только в тяжёлом положении наших войск под Харьковом, не только в военных неудачах. В конце концов, это война, где смерть одного человека трагедия, а смерть тысяч — всего лишь статистика, как он сам как-то сказал.

Но вчера вечером Поскрёбышев видел не железного и мудрого «отца народов», не того Сталина, которого знала вся страна. По стечению обстоятельств, почти одновременно пришли известия обо всех троих сыновьях Верховного: двух родных о Якове и Василии, и приёмном, Артёме Фёдоровиче Сергееве, сыне трагически погибшего в двадцать первом году революционного друга Сталина, знаменитого товарища Артёма.

Василий и Артём были ранены в боях, причём Сергеев уже не в первый раз. Он уже много раз мог быть комиссован по ранениям, но отказался это делать даже тогда, когда знаменитый хирург Бакулев чуть ли не в буквальном смысле пришил ему оторванную и раздробленную кисть после тяжелейшего ранения. Он успел уже побывать в немецком плену в начале войны, бежал из-под расстрела буквально в последний момент, партизанил в лесах, а потом, перейдя линию фронта, опять ушёл на фронт.

Известия о ранении сыновей были не очень приятные, но не самые страшные, они живы, будут жить. Что нельзя было сказать о докладе советской разведки о Якове, старшем сыне.

Попавший в плен в июле сорок первого года в самом начале войны Яков Джугашвили с октября 1942 года содержался в концлагере Заксенхаузен, в особом лагере для важных пленников, где его держали отдельно, пытались использовать для пропаганды.

Поскрёбышев предполагал, что советская разведка не раз предпринимала попытки освободить Якова, вызволить сына вождя из плена, но даже для него, находящегося в самом центре власти, это было тайной. А вчера верный секретарь в этом убедился окончательно, когда случайно услышал, не подслушивал специально, просто оказался рядом, как Сталин кому-то по телефону сказал, и голос его звучал непривычно:

— Не увидим мы больше нашего Яшу на этом свете, обречён он. Сегодня мне доложили, что наши товарищи потеряли последнюю надежду на его освобождение. Немцы держат его крепко, охрана усилена.

Голос Сталина дрожал, срывался, впервые за почти двадцать лет секретарской службы Поскрёбышева. Это было страшно слышать, вождь, который всегда держался железно, вдруг становился просто отцом, потерявшим сына.

Маленков и Берия этого не знали, не слышали того разговора. У Сталина были свои секреты даже от людей из самого ближайшего круга, даже от тех, кому он доверял больше всего. И они тоже недоумевали, зачем понадобилось на такое плёвое, по их мнению, дело, какие-то протезы для инвалидов, тратить бесценное время, вызывать наркомов посреди ночи. Вопрос решён, в этом они тоже не сомневались, и просто надо распорядиться, дать указание, а Поскрёбышев уже завтра подаст на подпись оформленное решение, отпечатанное на машинке.

От этих мыслей их оторвал спокойный и ровный, как всегда, голос товарища Сталина.