Помещик 3

Глава 14

Я для себя считал необходимым заниматься по два часа верховой ездой, стрельбой и фехтованием, что в сумме составляет, естественно, шесть часов.

Но господа казачьи офицеры предложили мне для тех же шести часов другую разбивку: стрельба — два часа, по часу — верховая езда и фехтование и два часа — обучение искусству воина-пластуна. Над этим предложением я думал недолго и почти сразу же согласился.

Со стрельбой и верховой ездой всё оказалось достаточно просто. Чемпионом в этих видах, надо честно признать, мне стать скорее всего не светит, но довольно-таки быстро я освоил азы, а дальше — только тренировка.

Проще всего, конечно, было со стрельбой. Я быстро вспомнил всё, чему меня учили в Советской Армии, и в совокупности с уроками, полученными от господ офицеров, у меня очень быстро стало вполне прилично получаться.

На последнем занятии перед Рождеством я на контрольной стрельбе из пистолета выбил пятьдесят восемь из шестидесяти, а потом дважды повторил этот результат, а в третий раз превзошел его на единицу.

Стрелял я из новейшего оружия: первого капсюльного револьвера, известного как «Кольт Патерсон». Сэмюэль Кольт в 1836 году запатентовал и начал производство своего первого капсюльного револьвера, и какими-то неисповедимыми путями целых четыре штуки этого революционного оружия оказались в руках моих учителей.

Когда я отстрелялся, сербы переглянулись, и Драгутин сказал мне:

— Вполне возможно, что мы сможем составить вам компанию в вашей поездке на Кавказ. Но в любом случае один из револьверов, Александр Георгиевич, в вашем распоряжении.

После этого я стрелял и из кремнёвого пистолета образца 1839 года, стоящего на вооружении русской армии. Вся проблема была в том, что двадцать метров — это наверное предел, с которого я могу гарантированно попадать в цель из оружия XIX века. Возможно, что лет через двадцать-тридцать, когда появятся пистолеты с унитарным патроном, я смогу научиться точно стрелять и на больших дистанциях. Но сейчас — двадцать метров, и ни сантиметра больше.

Со стрельбой из штуцеров всё оказалось проще. Как только мне покорились пистолеты, тут же пошла стрельба из штуцеров, а затем и из ружей, стоящих на вооружении русской армии. И, по мнению казачьих офицеров, мне надо было просто стрелять и стрелять, набивая руку на приемах стрельбы, начиная с непростого заряжания.

Глупых вопросов о том, как в руки казачьих офицеров попали револьверы Кольта, я задавать не стал. Но отметил, что эта парочка — ребята очень непростые.

В верховой езде тоже надо было тренироваться и тренироваться, и я был уверен, что к весне у меня с этим проблем не будет.

С фехтованием дела шли намного хуже. В этом деле мне пришлось начинать с самых азов. Но учителя были очень хорошие, и я рассчитывал, что они меня к весне обучат вполне прилично железякой махать.

А вот пластунское дело — это была песня. Самое интересное, что я, оказывается, многое знал и кое-что даже умел. Нужда заставила меня напрячься и быстро систематизировать ту кашу, которая была в голове. Происхождение этой каши — книги, фильмы и прочее, что я видел и читал в своей прежней жизни.

Милош и особенно Драгутин были отличными учителями и методистами, а я, используя кашу в голове и будучи очень мотивированным товарищем, ловил всё на лету и оказался очень и очень обучаемым.

Но, несмотря на всё это, пластунская наука оказалась самой сложной и тяжелой. Вдобавок ко всему, на дворе стояла зима, и обучение многим премудростям было еще тем испытанием. Например, искусство ползать или окапываться, а вернее, закапываться. Мне почему-то это давалось труднее всего.

Но Милош безапелляционно заявил, что мне почти со стопроцентной вероятностью придется оказаться в горах, где снег лежит круглый год, и это умение может оказаться самым главным.

Поэтому я старался заниматься как можно больше и чаще и ставил эти занятия на первое место.

И к Рождеству у меня уже были первые успехи, особенно в стрельбе и верховой езде. По мнению Милоша, я уже стреляю как средний русский офицер и сижу в седле на твердое «хорошо».

За четыре дня до Рождества пришли первые обозы из Москвы с частями и деталями двух паровых машин: одна — на шахту, а другая — в Воротынск.

Естественно, мне пришлось отложить абсолютно всё и заниматься только началом их установки и монтажа.

Заводские господа оказались людьми слова и командировали необходимое количество своих людей.

На шахте как раз буквально за день закончили все работы по подготовке фундамента под первую паровую машину. Его готовил Серафим Михайлович. Основу составляли камни, которые собирали на полях привлеченные мужики, бабы и старшая ребятня Куровской. Это дело было платным, и проблем не возникло; нужных камней, несмотря на зиму, было собрано более чем достаточно.

Сергей Александрович Орлов, инженер Александровского завода, возглавляющий бригаду приехавших заводчан, был в восторге от построенного фундамента и сказал, что ничего подобного он еще никогда не видел.

— Полагаю, Александр Георгиевич, что ваш мужик построил что-то из категории вечного. Я посмотрел печи, выложенные им много лет назад, и однозначно: ни вода, ни ветер, ни огонь этот монолит разрушить не могут. Только какой-нибудь катаклизм типа катастрофического землетрясения.

Поэтому работы на шахте сразу же начались в хорошем темпе. Чего нельзя было сказать о Воротынске. И мне пришлось в пожарном порядке туда отправлять Серафима Михайловича.

Рождество, Святки, Крещение пролетели как один день. Всё было настолько необычным и непривычным, что я ощущал себя как попавшим в какую-то сказку. Никакие фильмы, книги, исторические реконструкции и тем более реалии этих праздников, знакомые мне по жизни в двадцать первом веке, не могут и близко передать то, чем эти праздники были в реальности в девятнадцатом веке в Калужской губернии.

Подготовка к праздникам началась чуть ли не с начала рождественского поста. Особенно бросались в глаза целые обозы с птицей, шедшие на Москву. В основном везли гусей, но была также и остальная птица.

Перед самим Рождеством и на Святки не было никаких признаков и даже намеков на поразивший нашу губернию голод. Конечно, его острота была снята благодаря Анне Андреевне и другим купцам, проявившим в этом году потрясшую общество сознательность. Но больше всех потряс и меня лично купец Самохвалов.

Дмитрий Тимофеевич в губернию зерна привез почти столько же, сколько и Анна. Конечно, никто из купцов не понес убытков от этого, но на фоне того, сколько они могли иметь при другом раскладе, это действительно было благотворительностью.

Как утверждает одна поговорка — дурной пример заразителен. Но в нашем случае всё сработало наоборот. Известие о «дурном» примере калужских купцов быстро разошлось по другим пострадавшим губерниям, и местному купечеству в них не оставалось ничего другого, как последовать примеру калужан.

И по информации господина Иванова, а он, как говорится, держал руку на пульсе, голода, конечно, избежать не удалось. И кое-где едят хлеб с лебедой. Но голодных смертей нет и, тем более, страшного — каннибализма и поедания трупов.

Он безапелляционно заявляет: пусть с лебедой, но хватит до весны. И почти сто процентов — будет что сеять.

Но это всё не про нас. В моих владениях — полная чаша. И это всё благодаря Александру Георгиевичу Нестерову, его расторопности, умению хозяйствовать и щедрости.

Мало того, что у нас итоги уборочной были намного лучше других, так по моему приказу осенью закупились мясом и многим другим, что было на рынке.

А уж Анна Андреевна отшлифовала ситуацию, завезя перед Рождеством в уже скуднеющие амбары зерно, привезенное из губерний Новороссии.

А самое главное, она сдержала обещание и завезла семенное зерно.

Особых проблем не чувствуется и в Калуге. По уездам — скромнее, но голода не чувствуется.

Традиции ёлки на Рождество еще нет, пока это исключительно столичное явление, да и то только среди знати и состоятельных горожан.

А вот рождественские базары начали кипеть и бурлить за несколько дней до праздника. Везде как из-под земли стали появляться ледяные горки, многие из которых — настоящие произведения искусства.

Рождество мы решили провести в Сосновке. Как и везде, у нас к празднику начали готовиться заранее, но в этом году он несколько особенный. Сосновка и Торопово фактически начали становиться одним целым из-за моей покупки тороповского имения. Вдобавок, под боком поселилось три сотни сербов. Они, конечно, православные, но немного другие.

Дней за десять до Рождества ко мне пришли старосты и, неожиданно, вместе с ними домоправительница Елена.

Барский дом в Торопово стоит пустой; я не собираюсь ничего с ним решать, пока не разрешится ситуация с Василием. За ним, естественно, тщательно смотрят.

В доме — огромная гостевая зала. С какой целью строители дома это сделали, мне неведомо, но она действительно огромная. По моему мнению, там смело можно разместить столы, за которыми сядут Торопово с Сосновкой, и еще место останется.

Эта гостевая зала занимала отдельное крыло дома.

Вот в этом огромном помещении пришедшая депутация попросила разрешения устроить рождественский стол. Ничего криминального в этом я не увидел и разрешил.

На Рождество я приказал закрыть трактир и ресторан, и все занятые в них утром рождественского сочельника поехали домой.

Только что было зимнее солнцестояние, и сочельник — еще один из самых коротких дней года. Поэтому он казался еще и бледным, словно выцветшим. Солнце, бледно-лимонное, не поднялось высоко и рано скатилось за черную щетину леса. Морозный воздух густел, становился хрустальным, и каждый звук — скрип полозьев по укатанной дороге, далекий лай собаки — звенел в этой тишине особенно отчетливо. К полудню из труб изб потянулись тонкие, прямые струйки дыма — топили печи для праздничной стряпни.

На деревенских улицах пахло по-особенному: не просто дымом и щами, а хвоей, воском от еще не зажженной свечи и медовым духом кутьи.

Этот запах создавался духом, который шел от каждой избы. В них не только готовили праздничное угощение, но и украшали перед праздником.

В красном углу, под образами, застилали стол чистой, грубого полотна скатертью, а под нее подкладывали пушистую солому — в память о яслях Вифлеемских. Под образа ставили необмолоченный сноп ржи — «дидух», чтобы урожай будущий был добрым.

В усадьбе тоже украсили красный угол, который был в столовой. Почти везде на подоконниках расставлены свечи, а стекла детвора разрисовала ледяными узорами.

В сочельник — строгий пост. До первой звезды — ни крошки во рту. Везде стоит тишина; во многих избах взрослые занимаются тихими домашними делами, мелкая ребятня нетерпеливо поглядывала в заиндевевшее окошко, где уже проступал синий вечер.

Мы посетили службу в нашем приходском храме в Торопово и не спеша отправились домой.

На небе, пронзительно-холодном и ясном, уже загоралась первая, крупная, как слеза, звезда, и в каждой избе на стол ставили горшок с кутьей.

Две наши кухарки подают горшок с кутьей Анне, и она ставит его на стол. Я, как глава семьи и всего нашего поместья, зажигаю лучину от угля в печи и подношу ее к лампадке перед иконой Спасителя. Теплый, живой огонек вспыхивал, озаряя лик, и кругом разливался трепетный, золотистый свет.

Я читаю молитвы и затем пробую кутью. За мной — все остальные: Анна с Ксюшей и вся наша дворня, которая собралась за столом. Первая ложка — за усопших, потом — за живых. Трапеза была постной, тихой, благоговейной: кроме кутьи, на столе стояла постная каша, грибы, рыба, кисель. То же самое происходит в каждой избе нашего имения.

После ужина до самой заутрени везде царила атмосфера спокойного, сосредоточенного предвкушения наступающего праздника. Дети слушали рассказы стариков о том, как в эту ночь животные говорят человеческим голосом, а вода в колодцах превращается в вино.

По крайней мере, это рассказывает Пелагея Ксюше и другим мелким нашей усадьбы.

А по деревенским улицам уже пошли колядовщики. К нам они обязательно придут, когда мы вернемся с праздничной службы.

Ночь казалась бездонной и звёздной. К полуночи вся Сосновка и Торопово, от мала до велика, потянулись к нашему храму. Он похож на большой резной терем, засыпанный серебром инея. В темноте мерцали огоньки фонарей, слышался мягкий скрип снега под валенками, сдержанный говор. Вся толпа сливалась у распахнутых дверей храма, откуда лился поток тепла и света и неслось мощное, стройное пение: «Слава в вышних Богу, и на земли мир…»

Сербы встречают Рождество в соответствии со своими традициями, но на службе они вместе с нами и весь рождественский день.

Рождественским утром мы собираемся и торжественно едем в Торопово. Следом за нами — вся деревня и сербы.

Морозное солнце играло на бриллиантовых искрах снега. Караван саней наполнил окрестности шумом и гамом.

На сельской площади перед храмом тороповские соорудили настоящий зимний парк для гуляний, основу которого составляют ледяные горки, на которой вовсю уже гуляет молодежь, к которой успела уже присоединиться и сосновская.

Гремя бубенцами и колокольчиками, по площади ходят ватаги ряженых — «славящих Христа», ребята и парни, завернутые в вывороченные тулупы, с вымазанными сажей лицами, изображают медведей, коз, чертей и цыган. Они шутками-прибаутками, с песнями-колядками, желающими здоровья и богатства, встречают каждые подъезжающие сани и подходящую семью.

Все заходят в огромный зал, где накрыты праздничные столы. Я не совсем понимаю, кто и когда это делал, так как и в санях, и среди подходящих тороповских — везде женские лица.

В зале стоит настоящий мясной запах: запечённой свинины и гуся. Он перебивает все остальные.

А за столами — такое изобилие, что у меня от неожиданности перехватило дух. Я просто не знаю и половины того, что стоит на столах.

Во главе стола — место для хозяина застолья, помещика Нестерова Александра Георгиевича. А рядом со мною — место для настоятеля нашего храма: отца Павла.

Перед нами стоят огромные запеченные гуси с яблоками. Мы с ним отрезаем лучший кусок — «хозяйский» — и отдаем: я — Анне, а батюшка — своей матушке Милице.

Гуси стоят на столах перед каждым большаком, главой семьи, и они делают то же самое.

Третий огромный гусь стоял перед Еленой, но отрезанный кусок она положила перед собой; также сделала и Степанида, и еще несколько деревенских женщин, по нужде или несчастью ставших во главе своих семей.

Общая праздничная трапеза удалась на славу; она длилась почти до самого вечера, прерываясь на гуляния на площади.

Ближе к вечеру в зале осталась только молодежь, которая продолжила рождественское гуляние, которое до этого бывало на «вечорках», когда в больших избах собирались парни и девушки нескольких семей. Девушки в своих лучших сарафанах, с косами, перевитыми лентами, гадали на суженого и выбегали на мороз слушать «перезы». Парни заигрывали с ними, затевая игры и хороводы. Мне было интересно, когда и где они все успели переодеться.

Мы возвращались к себе, и над нами, я смотрел вверх и видел как над нами висел холодный, как алмаз, рождественский месяц, а небо было усыпано мириадами звёзд, казавшихся такими близкими в эту святую ночь.

Я физически ощущал этот мир, полный веры, традиций и той особой, прочной, как дубовый сруб, радости, что рождалась из чувства общности, из труда и из светлой надежды на милость Божью.