Последний, кто знал змеиную молвь

11

Оказавшись в лесу, не проронив ни слова, мы повалились на мох и долго не могли отдышаться. Один только Инц не выглядел взволнованным, он выбрал местечко на солнце и свернулся кольцом.

— Что это с ним стало? — спросил наконец Пяртель.

Никто не смог ответить ему. Тогда Инц заметил:

— Да ничего не стало. Они там в деревне все такие. Отец тоже говорит, мол, стоит им только увидеть змею, так тотчас нападают. Прямо как ежи.

— Они что — едят вас? — спросил Пяртель.

— Попробовали бы, — прошипел Инц. — Я бы сам в этого типа зубами впился, если б Лемет не встрял.

— Прежде чем ты ужалил бы его, он бы тебе хребет перебил, — сказал я. Впервые до меня дошло, насколько человек может быть опасен для змеи.

Такое мне и в голову не приходило, люди и змеи жили в лесу как братья, никогда еще ни один человек не поднимал руку на змею. Говорить о том, может ли человек сделать больно змее, казалось столь же бессмысленным, как рассуждать, может ли дуб напасть на березку. Между змеями и людьми царил вечный мир. Но теперь я удостоверился, что ничего вечного на свете нет и человек способен одним махом убить змею. Ничего не поделаешь, но теперь я смотрел на Инца совсем другими глазами. Насколько он уязвим! Стоит лишь держаться подальше от его ядовитых зубов, и ему никак не защититься от того, кто не знает заветной змеиной молви и орудует длинной палкой. Мне стало не по себе, в воображении я уже представил себе Инца с перебитым хребтом и отвел взгляд.

И тут я заметил, что все еще держу в руках хлеб. Первой мыслью было утопить подарок Йоханнеса в болоте, и я брезгливо уронил хлеб наземь.

— Ты что? Прихватил хлеб с собой? — спросил Пяртель.

— Просто он остался у меня, — объяснил я.

Пяртель придвинулся поближе и осторожно погладил пальцем шершавую бурую корку хлеба.

— Попробуем? — предложил он.

— Нет! — воскликнула Хийе. — Давайте не будем! Хлеб нельзя есть! Отец не велит! Мама говорит, он ядовитый!

— Никакой он не ядовитый — мой отец ел его, прежде чем умер, — сказал я и тотчас понял, насколько двусмысленно и отнюдь не обнадеживающе это прозвучало. — То есть, он не от хлеба помер, — поспешил я добавить. — И моя мать пробовала хлеб. Она рассказывала, что на вкус он мерзкий, но не ядовитый. Деревенские, они же постоянно едят его.

— А ты погляди на них, какие они! — сказал Инц. — Может, они именно от хлеба такие дурные.

— Мы же не станем много есть, только попробуем маленько, — стоял на своем Пяртель. — Надо же попробовать, что это за диковина такая!

— Не ешьте его, ребята! — упрашивала Хийе, и глаза ее со страху стали совсем круглые. — Я боюсь за вас! Это опасно!

Ее страх решил дело. Нам же надо было показать, что какого-то хлеба мы не боимся.

— Возьмем по маленькому кусочку, — сказал я. Руки мои, разламывая хлеб, слегка дрожали, попробовать запретное действительно было страшновато. Вдруг жжется, как крапива? Или затошнит от него? Но уже и Пяртель отломил себе кусочек, мы оба держали щепоткой хлеб, уставясь друг на друга. Затем сделали глубокий выдох, сунули хлеб в рот и принялись торопливо жевать.

Рта этот хлеб во всяком случае не обжег, да и на рвоту не потянуло. Но вкуса в нем не было никакого. Просто что-то сухое и противное, вроде древесной коры, сколько ее ни жуй, а проглотить трудно.

Хийе и Инц не сводили с нас глаз, Хийе — испуганных, Инц — осуждающих.

— Ну как? — пискнула Хийе.

— Так себе, — отважно заявил я. — Нам этот хлеб нипочем.

— Ага, — подтвердил Пяртель. — Вполне съедобный.

— Только не ешьте больше! — попросила Хийе.

По правде говоря, больше и не хотелось, но было как-то неловко ограничиться одним крохотным кусочком. Так что, несмотря на просьбу Хийе, мы отломили еще хлеба и принялись медленно его пережевывать.

Жевать хлеб — это вселяло в нас какую-то гордость. Жевать загадочный запретный хлеб, к тому же совсем невкусный, казалось едва ли не настоящим геройством. Ребенок этого не смог бы, просто выплюнул бы безвкусную жвачку, но мы, не подав и виду, в конце концов отважно проглотили хлеб. Получается, мы уже большие — не мальчишки, а взрослые.

Вдохновленные отвагой друг друга, готовые на всё новые подвиги, мы принялись поглощать хлеб.

— Возьми, — предложил Пяртель Хийе. — Кусни!

— Не хочу! — сопротивлялась Хийе.

— Бери, бери! — поддержал я. — Ты ведь тоже уже не маленькая, давай пробуй. Один кусочек ничего с тобой не сделает. Отец с матерью ничего не узнают. Поедим, потом родниковой водой рот прополощем, никакого запаха не останется.

— Нет, я боюсь, — снова пискнула Хийе. Однако отважилась потрогать хлеб пальцем — сперва осторожно, потом нажала посильнее. Хлеб был совсем мягкий, палец Хийе проткнул корочку и завяз в хлебе. Хийе вскрикнула, отдернула палец и спрятала руку за спину.

Мы засмеялись.

— Чего вопишь? — спросил я. — Можно подумать, будто хлеб живой. На! Бери, кусай! Ты же не маленькая!

Хийе замотала головой.

— Не будь дурой! — уговаривал Пяртель. — Ничего с тобой не станется.

Я отломил кусочек хлеба и сунул его Хийе: «Давай ешь!»

— Чего вы пристали! — вмешался Инц. — Сами ешьте свое дерьмо. Посмотрите, на что это похоже — бурое, что лосиный помет. Может, из него и делают? Всё вам людям перепробовать надо. Лучше бруснику ешьте.

— Хлеб не из помета делают, — возразил я. — Мама говорила, что хлеб пекут из каких-то колосьев. Это ужасный труд, эти колосья надо отмолотить как следует и перемолоть, и я не знаю, что еще. В конце концов всё суют в печь и получается хлеб.

— Какая разница — помет или колосья, — возразил Инц. — Я и не знал, что вы, словно косули, травой питаетесь.

— Интересно же, — сказал Пяртель. — Новое надо пробовать. Как иначе узнать, что это хорошо, если не испытаешь?

— Ну и как — хорошо?

— Да нет, но…

— Но всё едите. Вы же попробовали, ну и хватит с вас.

— Мы хотим, чтобы и Хийе попробовала, — сказал я. — На, Хийе! Ничего с тобой не будет. Он же не застрянет у тебя в животе, потом выкакаешь.

— Ты уверен? — недоверчиво спросила Хийе.

— Конечно. Попробуй! Совсем немножко!

Хийе страдальчески посмотрела на меня, зажмурилась и сунула в рот кусочек хлеба. Она долго жевала, сдерживая дыхание, перекосившись от отвращения.

— Ну вот! — ликовали мы. — И не так страшно оказалось! Проглотила!

— Да, — согласилась Хийе. — Проглотила.

— Бери еще!

— Нет, нет! — замотала головой Хийе. — Хватит! Больше не буду. У меня и так уже в животе что-то нехорошо. А у вас?

Мы помолчали, стараясь понять, что у нас там в животе. Странное чувство было. Мы представили, как хлеб непрошеным гостем обосновался в желудке. Как-то не по себе стало. В конце концов, что мы знали про хлеб? То, что он не пищал во рту и не обжёг дёсен, еще не значит, что он ничего не наделает в животе. А вдруг мы заболеем? Кто знает, может, с хлебом связаны какие-то хитрости, нам неизвестные? Вдруг мы его как-то неправильно съели? Честное слово, в ту минуту мы чувствовали себя препогано.

— Кажется, меня сейчас вырвет! — сказала Хийе и отбежала за дерево, было слышно, как ее вывернуло.

Это подействовало на нас угнетающе. Наверняка что-то с хлебом не так, если от него выворачивает. С лосятиной ничего подобного не бывает. В то же время мы едва ли не завидовали Хийе: она избавилась от этого сомнительного куска хлеба, тогда как нам предстояло нести свою ношу, представления не имея, что с нами может стрястись. Из-за дерева выглянуло потное несчастное личико Хийе.

— Я домой, — сказала она и исчезла.

— Я тоже, — в один голос сказали мы с Пяртелем и поплелись каждый в свою сторону, озабоченно прижимая руками живот — чтоб почувствовать, если злосчастный хлеб, которого мы по дурости налопались, вдруг взбунтуется.

Ничего страшного не случилось. Хлеб о себе не напоминал. Тем не менее, мне было никак не успокоиться. Всё чудилось, будто внутри у меня засел какой-то чужак. Я вернулся домой, забился в угол и принялся ощупывать живот. Мне казалось, что ощущаю под пальцами отвратительные комки хлеба. Они что — так и останутся там? Вдруг их никак не переварить?

Мама пребывала в отличнейшем настроении.

— Я нынче прямо в раж вошла, целую косулю запекла, — сообщила она. — Отлично получилось, прямо хрустит, впору язык проглотить. Поешь, сынок. Сальме уже наелась, очень хвалила. Верно, Сальме?

Сальме устало посмотрела на меня из-за стола.

— Мама совсем закормила меня, — пожаловалась она. — То и дело подкладывает. Ты только глянь на эту гору мяса! Я уже давно сказала, что больше мне не съесть, унеси его, а она не уносит.

— Зачем уносить, потом съешь, — весело откликнулась мама. — Отдохнешь немножко и поешь. Это же такое замечательное мясо, я целый день готовила.

— Столько же не впихнуть в себя! — сказала Сальме. — Я лопну!

— Ах, да не смеши, от кусочка мяса никто не лопнет, — махнула рукой мама. — Я же говорю, потом съешь, не сейчас!

— Завтра!

— Зачем завтра, завтра я опять приготовлю. Сегодня поешь, немного погодя.

— Немного погодя я спать пойду.

— Вот прежде чем лечь спать и поешь. Лемет, давай иди сюда! Я тебе положу.

Мама навалила мне в миску такую гору мяса, будто там целая косуля лежит или какая-то огромная птица сидит на гнезде. Я осторожно поднялся, чтобы не потревожить кусок хлеба в моем животе, и подошел к столу. Ясно было, что я ничего не смогу съесть — живот, казалось, кто-то выскреб изнутри ногтями.

— Мам, мне неохота есть, — пожаловался я.

— Что за разговор? — удивилась мама.

— Ты ешь, ешь, — издевательски подначивала Сальме. — Почему одна я должна толстеть.

— Не растолстеешь, — возразила мама, пододвигая ко мне миску с мясом. — Бери, бери всю ногу да обглодай дочиста! Ты только погляди, какое отличное постное мясо!

— Мам, я не могу сейчас есть, — сказал я, и мне вдруг стало так жалко себя. Мерзкий хлеб засел в животе и мучил меня, а я понятия не имел, когда он уберется оттуда. Мясо, приготовленное мамой, пахло так аппетитно, так хотелось отведать его, так хотелось, но я не мог решиться. От жалости к себе я едва не разревелся. Мне вдруг почудилось, будто я умираю.

— Мам, я ел хлеб, — душераздирающим голосом признался я.

Мама уставилась на меня, ошеломленная.

— Что ты ел? — спросила она.

— Ты ел хлеб! — воскликнула Сальме, презрительно поморщившись. — Какая гадость! Будто деревенский какой-то!

— Мама, этот хлеб теперь у меня в животе! — прохрипел я, умоляюще глядя на маму. Может ли она меня спасти, помочь мне?

Маме, казалось, стало жалко не меня, а саму себя.

— Ты ел хлеб! — оскорбленно произнесла она. — Вот как! Я целый день жарю для тебя косулю, хочу накормить сына вкусным ужином, таким, что язык проглотишь, а ты тем временем где-то хлеба наелся. Тебе не нравится моя еда? Я же так стараюсь! Хочу накормить самым что ни на есть лучшим, а ты ешь хлеб! Он тебе больше по вкусу, чем косуля, с любовью приготовленная матерью!

Мама села за стол и расплакалась.

— Мама! — пробормотал я потерянно. — Мама, ну что ты! Хлеб мне совсем не нравится! Он противный!

— Зачем же ты тогда ел? — всхлипнула мама. — Зачем ты так со мной?

— Мама, я только попробовал! — стал я оправдываться. — Просто захотел попробовать. Пяртель тоже ел! И Хийе!

Я попытался загладить свою вину, но маме было не до этого.

— Мне все равно, что делают Пяртель и Хийе, — сказала она. — Но зачем ты брал в рот эту гадость? Ты разве не знал, что дома ждет тебя мама и с любовью жарит для тебя мясо?

— Хлеб же противный! Совсем безвкусный! — сказала Сальме.

— Почем ты знаешь? — спросила мама и строго глянула на Сальме. — Ты что, тоже тайком хлеб ела?

Сальме пришла в замешательство.

— Один раз, с подружками, — пробормотала она. — Просто откусила и тут же выплюнула.

— Понятно, — сказала мама удрученно. — И тебе моя еда не нравится.

— Мама, ну зачем ты так? — возразила Сальме. — Я же всегда ем твое жаркое!

— Но оно тебе не нравится, ты любишь хлеб! — заупрямилась мама и снова заплакала.

— Совсем не люблю! Просто хотелось попробовать, что это такое. Я же больше не ребенок, могу я хоть раз в жизни попробовать хлеба. Лемет, само собой, еще пацан, ему бы не следовало есть хлеб, с его стороны это совсем нехорошо, но я…

— Нет, — сказала мама. — Ты тоже не смеешь! Ваш отец ел хлеб, и я не хочу, чтоб вы пошли по его стопам. Ничего хорошего ему этот хлеб не дал, и я не хочу, чтобы мои дети даже пробовали его.

Она села, вытерла слезы и как-то испуганно оглядела нас.

— Давно ли вы были такие маленькие и славные, а теперь уже и хлеба попробовали! — шептала она. — Не делайте этого, пожалуйста!

— Мама, да ты сама пробовала хлеб, — возразила Сальме.

— Было дело, — вздохнула мама. — Только самую малость, мне совсем не понравилось. Но вам же необязательно повторять все те глупости, что ваша мама по молодости лет вытворяла. Вы будьте поумнее!

— Мама, я никогда не стану есть хлеб! — пообещал я совершенно искренне. — Он такой противный. Твое жаркое куда, куда вкуснее, честное слово!

— Мама, ну что ты такая грустная, — сказала Сальме. — Ты подумай, сколько я сегодня козлятины съела. У тебя так вкусно получается.

— Хорошо, если вам вкусно, — улыбнулась мама сквозь слезы. — Не обращайте на меня внимания, просто я боюсь, вдруг вам этот хлеб понравится. И начнете его есть, а там и в деревню переберетесь. Твоя подружка Линда, вот, перебралась вчера всей семьей. Я нынче проходила мимо их хижины, дверь нараспашку, два волка тоскливо лежат на пороге, спрятав морду в лапы. Бедные брошенные твари.

— Никогда бы не подумала, что Линда переберется, — сказала Сальме. — Она говорила, что ни в жизнь на это не пойдет.

— Все они так говорят, и в конце концов перебираются, — вздохнула мама. — Сколько их уже ушло! Мы тоже как-то перебрались было, но я вернулась. Не по мне деревенская жизнь. Помяните, детки, я из лесу ни ногой, здесь и помру.

— Мама, зачем тебе куда-то идти! — воскликнула Сальме. — Мы все остаемся здесь, с тобой!

— А вдруг вам этот хлеб по вкусу придется… — печально начала мама, но Сальме попросила ее не заводиться.

В этот миг я ощутил во внутренностях восхитительный позыв, знак того, что пора бежать до ветру по-большому. Это прекрасное ощущение, я готов был расцеловать свой живот. Наконец-то мой желудок переварил этот отвратительный хлеб! Я вскочил, бросился за хижину и, честное слово, — никогда прежде испражнение не доставляло мне такого блаженства! В какое-то мгновение я опростался от хлеба!

Кто-то закашлял и захрипел совсем рядом. Я вскочил, натянул штаны и тут увидел лежащего в зарослях Мёме — всклокоченного, одно ухо опутано паутиной, в руках неразлучный бурдючок.

— Винца не желаешь? — прохрипел он.

— Нет, спасибо! — ответил я и не удержался похвастаться: — Я сегодня уже ел хлеб, с меня этой деревенской еды хватит.

— Хлеб дрянь, — заявил Мёме. — Другое дело вино. От него так славно соловеешь, и сам не поймешь — живой ты еще или уже помер. Просто лежишь жмуриком.

Я в этом состоянии не находил ничего приятного, однако лицезрение Мёме напомнило мне про перстень Манивальда.

— Мёме, помнишь тот перстень, что ты однажды подарил мне? — спросил я. — Что с ним можно сделать?

— С тем перстнем? — повторил Мёме и отхлебнул из бурдючка. — Можно на палец нацепить и прошвырнуться по лесу. На что перстень может сгодиться? Ну, если очень постараться, может, на палец ноги удастся надеть. Если тебе так покажется интереснее.

— Ничего другого с ним не сделать? — не унимался я.

— Ну что еще? — удивился Мёме. — Что с перстнем можно сделать? Съесть его, что ли? Да он еще хуже хлеба, тверже камня.

— Зачем ты вообще мне этот перстень дал?

Мёме хрипло рассмеялся.

— Выходит, нечего мне было с ним делать, — усмехнулся он. — На что мне перстень? Сгнил бы вместе со мной, а ведь жалко — красивая вещица!

Он снова отхлебнул, но неловко, красное вино растеклось по его лицу, как будто ртом пошла кровь.

Я отвернулся от Мёме и пошел домой. Сальме, чтобы доставить маме удовольствие, снова принялась за еду.

— Я тоже хочу мяса! — объявил я, плюхаясь за стол. — Совсем проголодался!

Я чувствовал себя здоровым и сильным. Хлеб исчез из желудка, словно противный прыщ на лице, и я собирался до отвала наесться козлятины.