Последний, кто знал змеиную молвь

14

С Пяртелем мы повстречались нескоро. Я перестал подкрадываться и ждать его на опушке леса, мало того, встреться мне Пяртель в лесу, скорее всего я нырнул бы в заросли, как делал, завидев хийетарка Тамбета. Мне не хотелось видеться с Пяртелем, ведь он перестал быть Пяртелем, он теперь Петрус, а что может быть ужаснее, если давнишний знакомый и дорогой тебе человек становится чужим и непонятным.

Мне нередко приходилось видеть, как ест Инц, целиком заглатывая лягушку или мышь. Маленький зверек медленно исчезал в змеиной глотке, его очертания слегка угадывались под кожей, пока змея не обволакивала жертву полностью. Зверек проскальзывал в змею так же, как моего приятеля Пяртеля поглотил какой-то деревенский парень по имени Петрус. У этого Петруса еще проглядывали нос и уши Пяртеля, но переваривание уже началось, и вскоре наверняка исчезнут и последние следы. Умри Пяртель, я, наверное, чувствовал бы себя куда лучше — тогда я мог бы спокойно оплакивать его. А так я знал, что в каком-то изуродованном, испоганенном виде он все-таки где-то есть; он существует, но не для меня. Чувство было такое, будто кто-то взял твои старые добрые портки и наложил в них — портки целы, но их не наденешь, от них несет чужой гнусной вонью.

Само собой, Пяртель в лесу мне не встречался, так что надобности скрываться от него в зарослях не было. Наверняка он испытывал примерно то же, что и я. Он оказался в новом мире и жадно осваивал его правила, так же, как я когда-то беспощадно мучил свой язык, стараясь освоить змеиную молвь, чтобы разговаривать со всем лесом. Пяртель тоже хотел как можно скорее влиться в новую жизнь, тогда как я, без сомнения, принадлежал к старой. Видеть меня ему было неловко. Возможно, он чувствовал себя в какой-то мере предателем, отрекшимся от старого друга, но прежде всего он стеснялся меня. Ведь я по-прежнему жил во мраке леса, понятия не имея обо всех тех новейших развлечениях, что предлагала деревня. Ему не о чем было разговаривать со мной, тогда как в деревне полно парней и девок, которые жили схожей жизнью, ели ту же пищу, выполняли похожие работы. Они не дразнили его за то, что он ест хлеб, на их взгляд не было ничего странного в том, чтобы держать в руках серп. Вполне естественно, что Пяртель променял меня на них, так было проще.

Поступил бы я сам иначе, переселись моя мать и дядя в деревню, а Пяртель вместо меня остался бы в лесу? Не знаю. Хотелось похвастать — я бы не предал лес, я б остался верным другом змей и всякий день приходил проведать Пяртеля. Я не забыл бы заветные змеиные заклятья, как он, ведь когда я повстречал его в следующий раз, — правда, прежде прошло несколько лет, — он не способен был издать ни одного шипа. Все змеиные заклятья словно вымело из его памяти, но даже если б он помнил их, он бы не смог их произнести: ведь от пережевывания хлеба он потерял половину зубов, и язык его опух от кислого кваса, который деревенские пили вместо родниковой воды. Сейчас-то мне легко сказать, что я не стал бы таким невежей, но боюсь соврать. Наверняка и меня деревня засосала бы громадной змеёй, чуждой и враждебной Лягвой Полярной поглотила бы и медленно переварила. И я покорился бы ей, потому как моя собственная Лягва Полярная, способная защитить меня, исчезла, и никто не знает, где она спит.

Так что я перестал думать о Пяртеле и примирился с тем, что где-то в деревне живет деревенский парень по имени Петрус, он жнет серпом рожь, качается вместе с деревенскими ребятами на качелях, и нет мне до него никакого дела. Я играл с Инцем, иногда навещал Хийе, которой по-прежнему запрещено было уходить далеко от дома, но если Тамбет и Малл отлучались куда-то, нам все-таки удавалось перекинуться словом-другим. Частенько брал меня с собой в свои походы дядя Вотеле, и мы с ним наведывались к одиноким старикам, которые еще оставались в лесу, но той осенью они, будто сговорившись, все поумирали, и лес обезлюдел еще больше. Хийетарк Юльгас жег их тела на костре, но мы с дядей Вотеле в похоронах не участвовали, поскольку после истории со священным озером никто из нашей семьи с хийетарком не общался. Так он в одиночку камлал и ворожил возле костра, и единственным поминальщиком бывал мрачно-молчаливый Тамбет, который, само собой, не пропускал ни одного обряда, мало-мальски связанного с древними обычаями.

То была безрадостная, может статься, самая горькая осень в моей жизни, и хотя впоследствии я пережил еще более печальные времена и куда более ужасные события, тогда мое сердце еще не покрылось той толстой коростой, что впоследствии помогла мне перенести все беды. Говоря языком заветных заклятий, я еще не сменил кожу, что потом, в течение жизни делал не раз, облачаясь во всё более жесткую шкуру, так что лишь немногие переживания могли проникнуть сквозь нее. Теперь, наверное, пронять меня не способно ничто. Я хожу в каменной робе.

Поскольку лес, казалось, почти вымер, я проводил много времени дома. Там ничего не изменилось. Мать целыми днями возилась у очага, в немыслимых количествах запекая мясо лосей и косуль. Она пребывала в хорошем настроении, ей нравилось, когда дети целыми днями дома и едят мясо вместо того, чтобы носиться по лесу и только к вечеру являться к столу. Я ел столько, сколько не ел никогда, и порядком растолстел, что очень радовало мать. Еще больше она радовалась, что ей удалось раскормить Сальме, ведь это свидетельствовало о том, что она не утратила своего кулинарного мастерства и запеченные лосиные окорока пользуются успехом.

Этой осенью Сальме тоже часто бывала дома. Прежде она вечерами нередко пропадала и возвращалась лишь в полночь — сама она утверждала, что ходит любоваться на закат. Это была явная ложь, в это время года солнце садится рано, и скорее можно предположить, что Сальме ходит любоваться на восход луны. Но тут она вдруг перестала выходить, сидела печально за столом, и я сразу догадался, в чем дело — медведи залегли на зиму в спячку.

Вообще-то зимой и мы обыкновенно дремали. Как правило, поздней осенью запасались мясом, и когда лес заметало снегом, оставались дома, отдыхали и вставали лишь затем, чтобы раз в день поесть. Так поступали все более или менее сообразительные существа в лесу — змеи, люди и медведи, а также многие мелкие зверюшки. Какой смысл бродить зимой, проваливаясь в снег, куда умнее беречь силы и использовать сумрачные дни для полноценного отдыха. Волков отпускали в лес искать себе пропитание, и они вовсю наслаждались зимней свободой, резали косуль и лосей, а также обитателей деревни, которые, следуя заморским обычаям, зимой не спали, а по-прежнему расхаживали по деревне. И поскольку заветных змеиных заклятий они не знали, то становились для наших волков легкой добычей.

В тот год мы готовились перезимовать привычным образом, но тут как-то вечером к нам заполз Инц и сообщил:

— Отец просил узнать, не желаете ли вы в этом году вместе с нами провести спячку. Он был бы очень рад, если вы присоединитесь к нам.

Весьма неожиданное предложение, змеи обычно зимовали своей колонией, в больших подземных пещерах, и мне никогда еще не приходилось слышать, чтобы кто-то из людей провел с ними целую зиму. Но, очевидно, в лесу осталось так мало людей, что змеи посчитали возможным принять нас у себя. Тем более что кроме нашей семьи все равно звать было некого. Юльгас и Тамбет ни за что не перебрались бы к змеям, ведь там не почитают столь важных для них духов-хранителей, а змеи не потерпели бы шаманских завываний и заклинаний, без чего не мог обойтись Юльгас.

В тот вечер у нас был и дядя Вотеле, и он взялся ответить на приглашение.

— С удовольствием, — согласился он. — Для нас это большая честь.

Через несколько дней мы перебрались к змеям. С неба сыпались первые снежинки, и впрямь пришла пора перебираться на зимние квартиры. Мать собралась прихватить с собой запасы мяса, но посланные за нами змеи сказали, что нужды в этом нет.

— У нас там пропитания вдоволь. Лучше придержите мясо до весны, смысла нет таскать эти окорока взад и вперед.

Меня разбирало любопытство. И хотя я нередко бывал у змей, мне еще не доводилось видеть логова, в котором они зимуют. И вообще — как здорово провести целую зиму вместе с Инцем, дремать возле него и, время от времени просыпаясь, шепотом пересказывать свои сны, пока вновь не одолеет дремота, и ты не провалишься обратно в сон. Мне было только жаль Хийе, ведь ей предстояло остаться на земле и всю зиму довольствоваться обществом своих родителей. Но тут уж я ничего не мог поделать, я не мог взять Хийе с собой к змеям.

Мать, Сальме, дядя Вотеле и я шли лесом вслед за двумя толстыми гадюками, а затем долго спускались по слегка наклонному лазу, пока наконец не оказались в большом теплом помещении, совершенно темном. Но это была приятная темнота, мягкая и ласковая. Глаза свыклись с ней очень быстро, и вскоре я разглядел массу змей, которые уже уютно свернулись кольцом, а посреди пещеры белел огромный камень.

Вероятно, именно благодаря этому белому камню я так хорошо видел в темноте. Камень не то чтобы излучал свет, но он был такой светлый, что тьма вокруг становилась прозрачнее.

— Это что за камень? — спросил я Инца, который полз навстречу мне, приветственно повиливая хвостом.

— Это наш камень-кормилец, — ответил Инц. — Зимой мы лижем его и насыщаемся. Камень тут с незапамятных времен, и он не становится меньше. Попробуй, лизни его разок, это очень вкусно!

Я подошел к камню и лизнул его. Камень был сладкий как мед, и я принялся лизать его, покуда не почувствовал, что сыт. Казалось, будто я съел целого лося.

— Теперь тебе несколько дней есть не захочется, — сказал Инц. — Так мы и зимуем тут. Лижем камень, потом день-другой дремлем, потом снова лижем. Здесь тепло и тихо и хорошо спится.

Мы устроились, и должен признаться, что стоило только растянуться, как меня охватила блаженная нега, я потянулся, как лиса, и тотчас заснул.

О той зиме у меня остались лишь самые теплые воспоминания. Сновидения плавали вокруг меня и не покидали даже, когда я, в полусне, с закрытыми глазами, разнеженный сном, брел к белому камню подкрепиться. В уютной тьме тихонько посапывали сотни змей, где-то среди них были моя мать, сестра, дядя, всё было спокойно. Перебравшийся в деревню Пяртель и все остальные представлялись мне лишь какими-то тенями, если мысль нечаянно касалась их, они тут же забывались, и я думал только о том, как хорошо спать.

Я плыл во сне, волны сна перекатывались через меня, сон можно было буквально пощупать, он был мягок как мох и в то же время песком рассыпался под пальцами. Сон обволакивал меня со всех сторон, он заполнял собой все впадинки и щербинки, он и согревал, и освежал одновременно, он ласкал и остужал подобно дуновению ветра. Никогда прежде не спал я так сладко, как в ту зиму в змеином подземелье, и никогда больше не испытывал такого наслаждения от сна, хотя потом нередко зимовал со змеями. Правда, то было повторением уже некогда испытанного удовольствия, но в ту зиму это погружение в сон было в новинку и потому особенно восхитительно.

Я утратил чувство времени и не понимал больше, долго ли я проспал или всего ничего, но в какую-то минуту я проснулся. Поначалу я подумал, что просто проголодался, и на четвереньках пробрался к камню, полизал его и хотел было вернуться. Но оказалось, что спать мне не хочется. Сладкое чувство исчезло, я не провалился обратно в сон подобно камню, брошенному в озеро. У меня зачесалась нога, затем ухо, наконец я почувствовал, что ни минуты больше не могу лежать, и бодро поднялся.

Змеи вокруг спали, переплетясь друг с дружкой, чуть в стороне я увидел маму и Сальме, они тоже спали. Но дядя Вотеле проснулся. Он сидел, почесывая отросшую за зиму бороду, и подмигивал мне.

— Доброе утро! Пора вставать, — сказал он.

— Что ли весна уже? — недоверчиво спросил я. Чувство было такое, будто мы только вчера явились сюда.

— Разве поймешь в этой тьме? — отозвался дядя. — Выйдем, поглядим. Погодка, похоже, ничего.

— Но остальные-то все спят, — сказал я.

— Пусть себе спят. Мы первые, кто увидит новую весну.

Мы выбрались из пещеры и в первую минуту чуть не ослепли от яркого света. Сквозь кроны деревьев сияло солнце, которого мы так долго не видали. Мы зажмурились и только немного погодя решились оглядеться сквозь ресницы.

Действительно, наступила весна. Правда, кое-где еще лежал снег, но уже появились первые цветочки, и в воздухе пахло недавно пролившимся дождем. Мы жадно вдыхали свежий воздух и остатками снега утерли лицо, после долгого сна под землей это было так приятно. Последняя усталость исчезла, и казалось, что несколько лет не захочется спать — столько бодрости сообщил мне свежий весенний воздух, наполнивший после долгого перерыва легкие.

— Пошли, побродим, — предложил дядя. — А то ноги совсем затекли от долгой спячки.

Так интересно было после зимних месяцев, проведенных в змеином логове, снова видеть лес. Кое-где деревья сломались под тяжестью снега, а под кустами обнаруживались остатки волчьей трапезы — лосиные мослы и косточки косуль. Знакомый лес, но он слегка изменился, и перемены привлекали внимание и пробуждали интерес, как новая прическа какой-нибудь девчонки. Лес напоминал сбросившую кожу змею. Освежающий снежный покров заставил его похорошеть, первый весенний дождь умыл его.

— Поесть бы не мешало, а? — сказал дядя. — Всю зиму лизали этот сладкий камень, неплохо бы пожевать чего-нибудь посущественнее. Как ты насчет холодного лосиного окорока? Я б не отказался!

Я тотчас согласился. Сахарный камень, что до сих пор отлично утолял голод, вдруг показался отвратительно приторным, и у меня слюнки потекли, едва я представил себе хорошо провяленный окорок, такой упругий и вкусный.

Мы пошли к дяде Вотеле. У него под хижиной имелся глубокий подпол, где он хранил съестные припасы, с осени там оставался еще порядочный запас лосятины. Дядя Вотеле открыл люк, и мы спустились в лаз.

— Давай прямо здесь поедим, — предложил дядя. — Если ты не против, так я на стол накрывать не стану. Поедим просто, по-мужски. Бери вон тот кусок, а я — этот, и приступим.

Я впился зубами в мясо и принялся с удовольствием отдирать вкуснейшие куски, во рту тотчас исчезли последние крошки сахарного камня, и вместе с этим для меня пришел конец зиме. Всё стало как прежде: я бодрствовал, ел мясо, впереди был целый долгий год, которым я могу распорядиться по собственному усмотрению. В ту минуту я был в высшей степени доволен жизнью, у меня имелось всё, что нужно — рядом со мной дядя, в руках лосиный окорок, на языке заветные змеиные заклятья, — и я ощущал себя сильным и бодрым.

И тут дядя вдруг поперхнулся.

Он отчаянно замахал полуобглоданной костью, лицо его налилось кровью, как будто кожу с лица неожиданно содрали, обнажив кровавую плоть. Он задыхался все сильнее, кашель перешел в карканье и жуткий хрип. Дядя отшвырнул кость и попытался ударить себя кулаком по спине.

Тут только до меня дошло, что у него что-то застряло в горле, то ли неразжеванный кусок, то ли мелкая косточка. Я бросился на помощь, стал колотить его под лопатками, но дядя издавал все более страшные звуки, подвывал, свистел и хрипел, и наконец упал ничком, выпучив глаза, с раскрытым ртом.

Он умолк. Он умер.

Это я, конечно, понял не сразу, не хотел понимать. Я стал его трясти, перевернул на спину, принялся хлопать по животу, даже засунул руку ему в рот, пытаясь нащупать и вытащить застрявший кусок или косточку. Спасти дядю, пробудить его, сделать что-то, только бы с лица его исчезло это страшное выражение, чтобы он поднялся, сплюнул и снова заговорил со мной, как и прежде, как он делал всегда.

Но я не обнаружил во рту дяди ничего, кроме опухшего языка, и тогда я решил вытащить дядю из подпола, на свежий воздух, чтобы на весеннем ветерке он пришел в себя, не умер, хотя на деле он был уже мертв. Когда я стал тащить дядю наверх по шаткой узкой лесенке, я фактически волок за собой труп.

Дядя был большой и тяжелый, а я слабый, отощавший. Вытащить его из подпола было невероятно трудно, но я не сдавался, старался изо всех сил, сопел и не плакал — что достаточно странно, но, вероятно, дело было в том, что я еще надеялся спасти дядю, мне было недосуг впасть в отчаяние. Я должен был вытащить его из подвала, на свежий воздух, туда, где змеи, где моя мама — ведь кто-то из них наверняка сможет помочь моему дорогому дяде.

Я подпихивал снизу и тащил сверху, мне удалось поднять его на половину лестницы. Высунув от напряжения язык, я шептал себе под нос: «Еще немножко!», голова моя взмокла от усилий и страха, волосы прилипли ко лбу. Я пробрался мимо дяди, обхватил его одной рукой, другой вцепился в люк и попытался подтянуть дядю. В следующий миг я грохнулся вместе с телом дяди обратно в подпол, люк захлопнулся, стало темно, и тут меня пронзила отчаянная боль, я понял, что сломал руку.

Было ужасно больно; я долго лежал в кромешной тьме, всхлипывая и обливаясь слезами. Затем принялся кричать, во весь голос я звал на помощь до тех пор, пока не сорвал голос и мог только сипеть, а в горле все саднило. Я снова заплакал, и тут до меня дошло, что никто же не слышит меня, ведь мы с дядей проснулись первыми, а змеи всё еще спят, так же как мама и Сальме, и пройдет немало времени, прежде чем они проснутся и хватятся меня.

Я боялся шевельнуться, сломанная рука огнем горела, в конце концов отчаяние и дикая усталость сморили меня. Проснувшись, я уже не понимал, ночь ли, день ли сейчас, во тьме подпола не видно было и палец в рот сунуть, я понятия не имел, как долго я проспал.

Рука по-прежнему болела, но я понимал, что нельзя оставаться лежать бездвижно, и осторожно приподнялся на колени, бережно придерживая сломанную руку. Больно было ужасно, но тем не менее я потихоньку пополз на коленях вперед, пока не уперся в стену. Тогда я развернулся и двинулся в другую сторону и тут наткнулся на что-то.

Сперва я подумал, что это дядя, и вздрогнул испуганно, ведь я уже смирился с тем, что он мертв. Наткнуться в темноте на покойника не самое приятное дело. Странно, дядя, которого я так любил, стал для меня теперь чем-то устрашающим, я вспомнил его задыхающееся лицо, вылезающие из орбит глаза и отверзтый рот с оскаленными зубами, и тьма мое воспоминание усилила многократно. Холодные мурашки пробежали по спине, когда я представил, что труп с открытым ртом лежит где-то здесь и, как знать, пялится на меня в темноте остекленелыми глазами. Я отскочил в сторону, когда мои коленки коснулись чего-то неведомого, и взвыл от боли, пронзившей мою руку.

Потом я вспомнил, что где-то на полу подпола лежал большой вяленый лосиный окорок. Я собрался с духом и протянул вперед здоровую руку, удостовериться. Боялся я отчаянно, ведь руку я протягивал в кромешную тьму, и мои пальцы запросто могли оказаться в зубах покойника. Но пронесло — это был лосиный окорок. Я принялся есть его, мяса было полно, ясно, что на первых порах голодная смерть мне точно не грозит.

Долгое время я не решался удалиться от лосиного окорока, пусть тоже омертвелого, но возле него было как-то безопасно, сытно и надежно, тогда как мертвый дядя в моих мыслях становился все страшнее и опаснее, он подкарауливал меня где-то в темноте, в мертвой тишине. В то же время в мыслях у меня еще было место для другого дяди — улыбчивого и доброго дяди Вотеле, который обучил меня заветным змеиным заклятьям.

И столько же, сколько я боялся этого покойника с выпученными глазами, тоскуя по живому дяде Вотеле, я начинал потихоньку всхлипывать, когда до меня вновь доходило, что дядя умер и мы больше не встретимся никогда. Осознание этого накатывало волнами и обжигало так же больно, как болела сломанная рука, они перекатывали через меня, доводя до отчаяния, и вновь отступали, чтобы немного погодя вновь хлынуть в мои мысли. Я притулился возле лосиного окорока, захлебывался слезами и ел, оплакивал дядю Вотеле и боялся его трупа.

В конце концов я снова уснул, а когда проснулся, попробовал кричать, но голос по-прежнему был сиплый и слабый. Тогда, поскольку руку чуть отпустило, я задумал собственными силами выбраться из подпола. Для этого, понятно, надо было найти выход, рискуя напороться на труп, но после минутного раздумья я все-таки сдвинулся с места. Мне повезло, я добрался до лестницы, не наткнувшись на мертвого дядю Вотеле, и мне удалось сравнительно легко осилить первые перекладины. Но едва я попытался здоровой рукой и головой поднять люк, как понял, что это невозможно. Люк настолько тяжелый, его и двумя руками трудно поднять, но одной, когда каждое движение причиняет другой руке такую боль, что я плакал в голос, это было невыполнимо. Я стал спускаться, оскользнулся на одной из перекладин, скатился наземь, вновь ушиб больную руку и от чудовищной боли потерял сознание.

Не знаю, много ли, мало ли прошло времени, но в конце концов я пришел в себя. Я настолько ослаб, что не было сил встать на коленки. Пополз тихонько в сторону, где, как я предполагал, находится мясо, но понятно, что напоролся на дядю Вотеле.

Боль, пронзавшая мою руку, настолько измучила меня, что даже захоти я отскочить в сторону, мне не достало бы на это сил. Так что я только отвернул в сторону лицо, уткнувшееся в труп.

От дяди Вотеле пахло нехорошо, от него исходил какой-то тлетворый запах, но в остальном он, как и положено покойнику, лежал тихо и смирно. Я вдруг перестал бояться его, смело протянул здоровую руку и ощупал лежащее рядом со мной тело — оказалось, я уткнулся дяде в плечо. Вот его рука, по другую сторону — шея, значит, дальше должно быть лицо, но мне не захотелось касаться его. Я оставил дядю в покое и пополз дальше. Я проголодался, мне требовалось мясо, а не покойник.

В последующие дни я практически не отлучался от горы мяса. Дядя стал вонять, и от этой вони меня мутило. Я перестал бояться тела дяди, оно стало мне отвратительно. Он лежал где-то там, в темноте, и потихоньку протухал, отравляя воздух, которым я — его племянник — должен был дышать. В свое время он обучил меня заветным змеиным заклятьям, теперь он медленно отравлял меня.

Я обретался во тьме, утратив какое бы то ни было понятие о времени, отупевший, едва ли не помешавшийся от боли, отчаяния и трупного запаха, и в голове моей крутились странные мысли и видения. В моем измученном мозгу слились в одно по-весеннему свежий обнаженный лес, встретивший меня, когда я выбрался из змеиного логова на свет, и где-то здесь в углу разлагающийся дядя, мне мерещились эти самые освободившиеся от снега деревья, голые ветви, как растопыренные пясти мертвеца, и в этом лесу стоял удушающий трупный запах.

Затем в моих видениях дядя обернулся Лягвой Полярной, огромным крылатым змеем, но и он разлагался и смердел нестерпимо. Я, можно сказать, видел его, он лежал тут, рядом со мной, и в бреду я шарил рукой в обступавшей меня тьме и утешал несуществующую Лягву Полярную: «Все обойдется, ты еще поправишься!». Но рука моя проваливалась сквозь истлевшую чешую гигантского змея, и из-под нее с шипеньем вырывался смрад. Я различил в этом шипенье змеиную молвь и откликнулся на нее, в одиночестве, во тьме дядиного подпола я шипел заветные заклятья, а воздух становился все тяжелее и тяжелее. Я жевал лосятину, и она тоже отдавала смертью, и я вовсе не был уверен, что ем лося, а не покойного дядю. Но даже подобное чудовищное подозрение не ужасало меня, настолько я ослаб и изнемог. Мои сновидения становились все продолжительнее и все сильнее изводили меня.

Как бы то ни было, спасли меня именно заветные змеиные заклятья, которым обучил меня дядюшка, который подавился куском столь любимой им лосятины и лежал теперь разлагающимся трупом. Я валялся посреди подвала в плену убийственных сновидений, разговаривал с мертвой Лягвой Полярной и бредил, шепча пересохшими губами всевозможные заклятья. И эти едва слышные змеиные заклятья проникли сквозь слой земли туда, куда не донеслись бы и самые громкие вопли на человечьем языке.

Проснувшиеся после зимней спячки змеи услыхали меня, и змеиный король, отец Инца, прокусил люк подпола. Им удалось извлечь меня и оттащить домой, к маме, и она долго выхаживала и лечила меня, прежде чем я смог снова ходить и говорить.

Моя левая рука, после двух переломов, навсегда осталась скрюченной. И так же навсегда остался преследовать меня трупный запах. Иногда, правда, кажется, что он исчез, много дней я не ощущаю его, но тут он вдруг снова шибает в нос пуще прежнего, и меня опять мутит. Это последний подарок дорогого моего дядюшки, обучившего меня заветным змеиным заклятьям и сгнившего рядом со мной.