Последний, кто знал змеиную молвь

23

К тому времени, когда мы наконец добрались до Сааремаа, я порядком вымотался. И тут до меня дошло, что дед не сообщил нам, как разыскать повелителя ветров Мёйгаса. Но, как водится, и тут выручили змеиные заклятья. Стоило мне только шипнуть разок-другой, как из-за можжевельников, подняв голову, выползла толстенная гадюка.

— Должна заметить, я порядком удивлена, — сказала она после привычных приветствий и выражений вежливости. — Видела, как вы причалили, но мне и в голову не пришло, что вы знаете заветные змеиные заклятья. По нынешним временам это, увы, большая редкость. На острове всякий народ бывает, но поговорить не с кем, все как будто немые, только лопочут что-то непонятное. Так что, честное слово, я прямо оторопела, когда услыхала ваш зов. Выходит, только у нас дело плохо, но есть еще на свете люди ученые.

— Да нигде не лучше, — заметил я. — Вообще-то мы ищем повелителя ветров Мёйгаса. Не знаешь, где он живет?

— Как не знать, ступайте вслед за мной, я провожу вас до него, — предложила гадюка.

Мёйгас жил неподалеку. Его хижина стояла на берегу моря, скрытая можжевельниками. Гадюка пожелала нам всего хорошего и уползла.

Я постучался. Дверь открылась, и на меня уставился — монах! Вот уж чего я никак не ожидал. Я отскочил на несколько шагов, как будто напоролся на осиное гнездо.

— Это ты повелитель ветров Мёйгас? — спросила Хийе. При виде монаха она с перепугу схватила меня за руку.

— Нет, милая девушка, я всего лишь недостойный сын его, — ответил монах высоким дребезжащим голоском, будто кто доит у него во рту молоко. Он был еще молодой, но лысый и — что еще удивительнее — безбровый, отчего лицо его напоминало птичье яйцо. За спиной монаха послышался шум, и из хижины выбрался невысокий старик с длинной рыжей бородой, заплетенной в сотни тоненьких косичек. Наверняка Мёйгас, что тут же подтвердил монах:

— Вот и мой досточтимый отец, — сказал он, положив руку на плечо рыжебородого старика. — Папаня, эти люди к тебе пришли.

— Сам вижу, — пробурчал Мёйгас. — Зачем явились?

И не успели мы ответить, как монах спросил:

— Вы христиане? Вы любите Иисуса Христа?

— Заткнись, Рёкс! — прикрикнул Мёйгас. — Не позорь меня!

— Папаня, я же говорил тебе, что меня больше не зовут Рёкс, — прощебетал монах, а у самого такое счастливое лицо, будто каждое слово доставляет ему неизъяснимое удовольствие. — Это никакое не имя, так в христианском мире никого не зовут. Мое имя Даниэль, я уже его раз говорил тебе, дорогой отец. Брат Даниэль, так зовут меня в монастыре преподобные братья.

Я вспомнил Пяртеля, который стал Петрусом, и пожалел старика Мёйгаса, потому как жалко потерять друга, но потерять родного сына куда хуже. Мёйгас словно прочел мои мысли, мрачно глянул на меня и произнес извиняющимся тоном:

— Ты уж прости, совсем он с панталыку сбился. Все оттого, что рано матери лишился. Не сумел я его правильно воспитать. Но что поделаешь, своё дитя, не могу я убить его за то, что, тьфу, противно сказать, монахом стал.

— Папаня, ты меня прекрасно воспитал, — щебетал монах. — Я по гроб жизни тебе благодарен, что породил меня и так любовно обо мне заботился.

— Да что ты, несчастный, знаешь про породить! — вздохнул старик Мёйгас. — У самого и яиц-то нет!

— У нас в монастыре ни у кого нет, теперь так модно, — возразил монах Даниэль. — Зато мы можем петь во славу Господа высокими голосами. Папаня, я же приглашал тебя послушать, почему ты не приходишь? Тебе наверняка было бы приятно услышать, как твой сын поет вместе с другими преподобными братьями.

— Ни в коем разе не желаю ни слышать, ни видеть это, я б со стыда сгорел!

— Отец! Ну что такое ты говоришь! Что тут стыдного, во всем мире так делают. У нашего хора столько почитателей, бабы плачут, и даже мужики смахивают слезу, слушая нас, настолько звонкие и красивые у нас голоса.

— Тошно слушать тебя! — сказал Мёйгас и обратился к нам. — Извините, что вам приходится видеть и слышать такое непотребство. Что привело вас ко мне? Выкладывайте! А ты, Рёкс, помалкивай и не встревай!

Я по-быстрому объяснил, что нам надо и кто нас прислал. Старик Мёйгас прослезился.

— Значит, старина Тёльп жив! — выдохнул он. — Ничего удивительного, он всегда был живучий. Он теперь, значит, вздумал летать! Отчего же нет, отчего же нет!

— Человек не может летать! — встрял монах. — Летают одни только ангелы, да Иисус умел по воде ходить.

— Рёкс, я сказал — не встревай! — рявкнул Мёйгас. — И не болтай ерунду! Не позорь меня перед этими славными молодыми людьми. Ты погляди, какие они молодцы! Чтут своего деда и не водятся с какими-то железными людьми да монахами. Видишь этого парня, Лемета? У него яйца на месте! Не так ли, Лемет?

— На месте, — быстро ответил я.

— Слыхал, Рёкс? Отчего именно ты как ольховый лист летишь, куда ветер подует? Да пусть себе этот огромный мир вытворяет всякие глупости, с чего это ты должен тотчас всё на собственной шкуре испытать!

— Дорогой отец, начнем с того, что я не Рёкс, — защебетал монах, опустив глаза, но старик Мёйгас велел ему заткнуться.

— Что ты мне всё талдычишь, что ты не Рёкс! Для меня ты навсегда останешься Рёксом, никогда я тебя Даниэлем звать не стану. Сядь и помолчи, а мне надо отыскать эту торбу ветров. А вы, гости дорогие, обождите малость. Не обращайте внимания, что мой сынок говорит! Он, увы, немножко не того — в семье не без урода! Я несчастный отец!

С этими словами Мёйгас исчез в хижине. Монах Даниэль устроился на солнышке, кивнул нам дружески:

— Папаша уже старый совсем, перестал молодежь понимать. Ничего не поделаешь, отстал от времени. А в ваших краях, что молодежь думает про Иисуса? Мне он страшно нравится. У меня его изображение над кроватью висит.

— Я не знаю, кто такой этот Иисус, — признался я.

Монах издал удивленный возглас, похожий на крик чайки.

— Ты не знаешь, кто такой Иисус? — повторил он и, заломив руки, уставился на меня с сочувствием. — Ты хоть крещеный?

— Нет, — ответил я.

— Правда? Я-то думал, в наше время все молодые крещеные. Крещение — это так здорово — тебе поливают водой голову. Некрещеных в монастырь не берут.

— А я и не хочу в монастырь! — объявил я, на сей раз уже довольно раздраженно. Монах напомнил мне про Магдалену и про то, как мы слушали с ней пение монахов, и что я был по уши влюблен в нее. Теперь, сидя рядом с Хийе, вспоминать это было как-то неловко. Казалось, сейчас этот монах заявит: «О-о, как-то я видел тебя у стен нашего монастыря с одной красивой девицей!» Что сказала бы на это Хийе? Я понимал, что вообще-то это невозможно, что то был совсем другой монастырь и пели там совсем другие монахи, но неприятное чувство не отпускало. Меня коробило от этих современных людей, которые только и делают, что хвастают своими новомодными обычаями и странными любимчиками вроде этого Иисуса, про которого я ничего не знал и знать не желал. Меня не интересовало, чье изображение висит над кроватью какого-то монаха, что я и высказал, правда, не столь резко, но достаточно неприязненно.

Монах по-прежнему ласково поучал:

— Глупо закрывать глаза на просвещение, — он назидательно поднял палец. — Ты просто не пробьешься в сегодняшнем мире, если ничего не знаешь про Иисуса. Тебе не о чем говорить с людьми. Ты же молодой, хочешь кое-чего в жизни добиться. Ладно, раз музыка тебя не интересует, то в монастыре тебе делать нечего, да и без кастрации можно обойтись. Однако, если ты некрещеный и не знаешь Иисуса, ты не можешь стать и оруженосцем рыцаря!

— А зачем мне быть чьим-то оруженосцем? — удивился я. Вот еще одна отвратительная черта, свойственная всем этим современным людям, — желание быть чьим-то прислужником.

— Так чего ты вообще от жизни хочешь? — спросил монах. — Хочешь быть землепашцем, пахать и сеять? Конечно, занятие это благородное, Адам тоже пахал и сеял и в поте лица своего возделывал землю. Да, кому не даны высокие духовные запросы, тот должен смириться с земледелием.

— Что за адам? — спросила Хийе.

— Наш праотец, первый человек, которого Бог создал из праха, — принялся объяснять монах. — До того земля была безвидна и пуста, и тогда Бог за шесть дней создал всё, и так оно неизменно сохраняется по сей день.

— Что за чушь, — возмутился я. — Я видел историю зверолюдей, тысячи лет они рисовали ее на стенах пещер. Нет там никакого бога и никакого адама. И что значит неизменно? Столько всего исчезло навсегда. Например, Лягва Полярная. Например, громадная рыбина Ахтенеумион, нынче утром она в последний раз всплыла на поверхность и теперь на веки вечные погрузилась на дно морское. Или взять змеиные заклятья. Ты знаешь их, Рёкс?

— Змеиные заклятья от Сатаны, — заявил монах, впервые вспылив. — Человек и не смеет их знать. Сатана создал гадов ползучих и дал им дар речи, чтобы они могли соблазнить первую женщину — Еву. Все они слуги дьявола.

— Вот теперь и впрямь видать твою глупость, — заметил я. — Сам ты служишь и богу, и железным людям, и каким-то римским папам, а змеи никому не служат. Никто их не создавал, они были испокон веку, когда в лесах еще не жили не только люди, но и зверолюди. Я знаю, что говорю, я с ними близко знаком. Я вот змеиные заклятья знаю! Думаю, змеи здорово посмеялись бы, услышав твои бредни. Просто тебя обучили в монастыре новомодной сказочке, но сказок на свете много. Иные забываются, вместо них придумывают новые…

— Мил человек, — сказал монах, к которому вернулось его былое спокойствие. — Я не собираюсь тут спорить с тобой, ведь ты не учился в школе и ничего не знаешь. Человечество стало куда умнее, чем ты можешь вообразить. Мне просто жаль, что ты не хочешь жить подобно остальной молодежи. И даже если ты знаешь заветные змеиные заклятья и они не порождение Сатаны, ну на что они тебе в этом мире? С кем тебе о них поговорить? Молодежь нынче интересуется Иисусом, о нем много говорят, он пользуется большим успехом.

— Меня он не интересует, — заметил я.

— Очень жаль, — с улыбкой ответил монах.

Помолчали. Мы с Хийе разглядывали монаха, а он, казалось, задремал на солнышке. Внезапно он запел высоким голосом, так что мы с Хийе вздрогнули.

Тут же из хижины выскочил повелитель ветров Мёйгас, закричал:

— Замолчи! Сейчас же замолчи! Не позорь меня на весь белый свет!

— Дорогой отец, это всего-навсего безобидный хорал во славу Иисуса, — лениво возразил монах. — Как может эта прекрасная музыка как-то позорить тебя? Этот хорал в мире сейчас в большой моде, его поют на всех торжествах.

— Только не под моей дверью! Не здесь! — рявкнул Мёйгас. — В мире они могут хоть на головах ходить, а возле моего дома извольте ходить как следует!

Он знаком пригласил нас с Хийе следовать за ним.

— Сейчас у меня дома нет ни одной готовой торбы ветров, — объяснил он нам. — Но это ничего, сейчас мы запакуем все нужные ветры, чтобы вашему деду было удобно летать. Пусть и ко мне залетает.

— Да, пусть прилетит, — сказал монах. — С удовольствием поприветствую твоего друга, отче, и помолюсь за него.

— Нет, лучше уж пусть не прилетает, — сказал Мёйгас. — Тёльп мужик крутой, не ровен час, еще зашибет тебя в гневе насмерть.

— Прекрасно, тогда я погибну как мученик, — возвестил монах, — и я попаду в царствие небесное, буду сидеть по правую руку Иисуса. Быть мучеником великая честь, о них пишут книги, их статуи ставят в церкви. Ты только подумай, отец, твой сын станет мучеником!

— Запросто может случиться, — взорвался Мёйгас. — Да заткнись же наконец, не то я сам прикончу тебя. Ребята, живо в дом! Мой сынок сведет меня с ума!

Вместе с Мёйгасом мы зашли в его хижину. По ее стенам было развешано несчетное количество тонюсеньких, потолще и совсем толстых бечевок, связанных большими узлами. Мёйгас принялся ворошить их и выбрал с десяток связок.

— Это связки ветров, — пояснил он. — К каждой бечевке привязан свой ветер. Я выхожу ловить их в море на лодке, совсем как рыбаки за рыбой. Только ветер поймать куда труднее, все они быстрые и вёрткие, требуется большая ловкость, чтобы заарканить их. Поймал, живо связал узлом и вешай на стенку, пока не понадобится. Ветер не рыба — не протухнет. Может хоть сто лет провисеть на стене, а как развяжешь его, так завоет, засвищет, словно только вчера его поймали, и он свежий совсем. У меня тут и совсем старые ветры есть, еще моим отцом пойманные, такие шторма да ураганы, каких теперь больше не сыщешь. Есть у меня, к примеру, ветер, который я собственноручно словил, когда еще совсем мальчишкой был. Правда, это легкий летний ветерок, такой, что в жаркий день веет прохладой. Вот этот самый. Такой ветерок поймать несложно, но тогда я здорово повозился с ним. Пацан, что и говорить, — обеими руками пришлось держать, бечевка всё норовила запутаться. Но когда в конце концов удалось повесить его на стену, я был такой гордый! Будто смерч поймал. Их у меня тут несколько штук, только вашему деду я их не дам, с ними летать неудобно. Их на войне применяют — выпустишь такой, и он все вражеские корабли потопит или сметет с лица земли целые деревни. Похлеще пожара! Да у меня тут вообще всяких ветров полно: зимних, со снегопадом, осенних, несущих дождевые тучи. Эти вот — весенние ветры, выпустишь один такой, и сразу дышать становится легко и свежо. Есть ветры попутные, они служат морякам, и ветры встречные, которыми можно обороняться от врагов. Всё имеется. Я больше особо и не ловлю их, старый уже, настоящую бурю мне, пожалуй, и не поймать больше — силы не те. Да и не к чему мне собирать их, после моей смерти все равно делать с ними нечего. Хотел вот сына тоже сделать повелителем ветров, но он, зараза, в монахи подался. Мое собрание ветров его нисколько не интересует. Так что я с большим удовольствием передам некоторые ветры вашему деду. По крайней мере, есть человек, который знает, что с ними делать, и позаботится о них. Я отобрал с десяток ветров, этого должно хватить.

— Мы что, так и возьмем их на бечевке? — спросил я.

— Нет, так не пойдет, — возразил Мёйгас. — Ветер — штука умная и хитрая, все равно что живая тварь. До тех пор, пока он у меня в руках, он ведет себя смирно, потому как знает, что я повелитель ветров и со мной шутки плохи. Но стоит ему почувствовать, что бечевку держит обычный человек, тут же начнет дергаться да рыпаться и постарается отвязаться. Нет, я их в торбу суну, оттуда им не выбраться, а вы без помех доберетесь до своего деда.

Мёйгас достал из-под стола торбу из нескольких слоев кожи, горловина которой стягивалась канатом, взял первый ветер и осторожно распутал стягивавшие его узлы, — тотчас повеял ветерок, волосы Хийе взлетели, словно поднятые внезапным порывом. Затем Мёйгас сунул ветер в торбу. Так он разобрался со всеми остальными связками, и в конце концов торба оказалась полна. Если прижаться к ней ухом, то можно было расслышать приглушенные завывания и шум, словно в торбе бушует ураган.

— Ну вот и готово, — сказал Мёйгас. — Теперь только знай чуть приоткрывай торбу и выпускай столько ветра, сколько надобно. Твой дед вполне справится. Он эти хитрости знает. Да, правильный он мужик, и сам дельный и детей вырастил толковых. Вот я со своим сынком не сладил, скурвился он, смотреть тошно. Ох ты, опять голосит! Поет! Я же сказал, если не заткнешься, надеру уши. Вы только послушайте — это же кошмар!

Снаружи и впрямь доносились вопли. Высокий певческий голос монаха заглушала ругань, идущая как бы из бочки. Мы поспешили на улицу и увидели, что монах спорит с каким-то невероятным коротышкой-толстяком, тот яростно размахивал палкой и орал:

— Когда же кончится этот вой? Никакого покоя нет, только и знает, что, разинув рот, волком выть! Что с тобой, Рёкс, болит где что?

— Милый дедуля, — смиренно начал монах, медленно потирая руки, словно умывая их солнечными лучами. — Не мог бы ты быть хоть чуточку терпимее. Молодежь такую музыку сейчас очень ценит. Ты уже старый, у тебя свои любимые напевы, но пойми: время идет вперед, и то, что не нравится тебе, может порадовать новые поколения, которые берут пример с Христа.

— Это Христос научил тебя так петь? — кричал кряжистый сосед.

— Христос, само собой, — отозвался монах. — Он мой идол и вообще всей молодежи. Так поют в раю ангелы, так поют кардиналы в святом городе Риме, отчего же и нам не петь так, как это делает весь крещеный мир?

— Под моей дверью не крещеный мир! — вмешался Мёйгас. — Извини, Хёрбу, за беспокойство. Ты наверняка почивал перед обедом.

— Вот именно, что почивал, — пожаловался коротышка Хёрбу. — Только я сладко уснул, как твой мерзкий отпрыск заголосил, словно у него запор и он не может никак облегчиться. Зачем ты вообще позволяешь ему являться сюда, пусть сидит в своем монастыре, раз уж выбрал такой путь. Нечего тревожить тут старых людей!

— Он мне все-таки родной сын, — вздохнул Мёйгас.

— Мало ли что сын! Я своей дочке сказал, раз ты, вертихвостка, пошла в монашки, то больше ко мне не приходи. Шлюха этакая!

— Напрасно ты напутствовал свою дочь такими некрасивыми словами, дорогой сосед, — возразил монах. — Йоханна образцовая монашка, я часто встречаюсь с ней. С какой стати было ей оставаться в этом захолустье? В наши дни современной девушке нет лучшего пути в широкий мир, как стать Христовой невестой!

— Ей следовало замуж выйти! — выкрикнул Хёрбу. — Да этих Христовых невест там в монастыре полсотни! Какая мерзость и пакость!

— Ты всё не так понимаешь, — сочувственно вздохнул монах. — Христова невеста и плотская любовь — две разные вещи. Благочестивые монахини изо дня в день живут в глубоком целомудрии и вообще не встречаются ни с какими мужчинами.

— Но ты же ходишь туда! Сам сказал, что часто встречаешься с ней.

— Так я монах. Ох, соседушка, ничегошеньки ты не понимаешь в жизни современной молодежи.

— Я тоже не понимаю и не желаю понимать, — объявил Мёйгас. — Ты от имени всех молодых не говори! Вон, Лемет тоже молодой, да только этой мерзостью не занимается.

— Он же из лесу, совсем необразованный, дремучий, — заметил монах с едва заметным презрением в голосе. — Так жалко, дорогой отец, что ты цепляешься за былые времена и больше ценишь духовную темноту, чем любознательность и стремление учиться.

— Раз ты такой любознательный, так почему не захотел научиться довить ветры? — угрюмо поинтересовался Мёйгас. — Это древнее искусство уйдет теперь вместе со мной в могилу. Мог бы выучиться доброму ремеслу, им завсегда прокормишься.

— Напротив, дорогой отец, это ремесло не имеет будущего. Ветры ловить незачем, достаточно смиренно помолиться Богу, попросить его, и он повернет ветер куда надо, утихомирит шторм и уймет бурю.

— Увы, не так это просто, — вздохнул Мёйгас. — Да что с тобой спорить. Ты же не веришь своему старому отцу, а только тому, о чем тебе в монастыре талдычат.

— Прости, дорогой отец, но они там в монастыре книги читали, на латыни написанные. Когда заморские ученые мужи писали их, наши предки еще только носились в дебрях наперегонки с лисами, — усмехнулся монах, словно обрадовавшись, что из столь убогих условий он возвысился до великой мудрости. Он кивнул величественно, по очереди поглядел на каждого из нас и со вздохом поднялся.

— Я буду молиться за вас, несчастные безбожники, особенно за тебя, дорогой отец, — сказал он, потом взглянул еще раз на нас с Хийе и добавил: — Если вдруг заинтересуетесь Иисусом Христом, то вы знаете, где меня найти. Пытливых молодых людей в нашем монастыре всегда готовы принять с распростертыми объятиями. А насчет девушки я могу поговорить с аббатисой женского монастыря.

Я промолчал. Монах кивнул еще раз, нарисовал в воздухе крест и удалился с важным видом.

Хёрбу сплюнул в сердцах.

— Прости, Мёйгас, но твой сынок редкостный болван.

— Да, — печально вздохнул Мёйгас. — А когда-то был славный мальчуган. Эти новые веяния сильно меняют людей, но мне их не уловить. Слишком они стремительные.

— Так-то оно так, — смягчился Хёрбу. — Моя дочурка тоже была такая милая. А потом стала возле этого монастыря отираться. Я и запрещал, и даже поколачивал ее, а она все равно бегала, куда нельзя. И что ее туда тянуло? Почему в монашки пошла? Может, мы и впрямь старики и ничего не понимаем в новом мире?

— Да, почем знать, — согласился Мёйгас.

Я опять почувствовал отвратительный трупный запах, что временами изводил меня. Захотелось развязать торбу с ветрами и разом вдохнуть все бури и штормы Мёйгаса, лишь бы отогнать этот тлетворный запах, проветрить ноздри. Но эти ветры предназначались деду для полетов. Мы распрощались с Мёйгасом и Хёрбу и сели в лодку.

По пути к дедову острову видели на горизонте парусник железных людей.

— Ахтенеумион слишком рано поднялась на поверхность, — сказала Хийе. — А то могла бы поглядеть на железных людей. И они бы на нее посмотрели. А так они плывут себе и знать не знают, кто спит на дне морском, укрывшись бородой. Одни мы знаем! Здорово, да?

В ту минуту показалось, что мы, пожалуй, и так знаем уже слишком много такого, чего другие не знают, и наоборот — слишком мало того, что все остальные знают, но я ничего не сказал Хийе.