Последний, кто знал змеиную молвь

31

Понятно, что я не мог тотчас приступить к обучению змеиной молви. Я с таким нетерпением ожидал рождения ребенка, что не подумал даже, сколько на деле уйдет времени, прежде чем малыш сможет начать учиться. Мне пришлось ждать больше года! Единственное, что я смог сделать сразу, это объяснить Магдалене, что нельзя хлебом и кашей лишить язык ребенка чувствительности. На первых порах он, естественно, должен питаться материнским молоком, но затем я намеревался сам заботиться о питании ребенка. Магдалена согласилась со мной.

Имени у малыша еще не было. Магдалена хотела назвать его Иисусом, но Йоханнес утверждал, что монахи не дадут на это согласия, поскольку Иисус может быть на свете только один. В конце концов малыша нарекли Томасом, вроде тоже подходящее для сына рыцаря христианское имя. Я, понятное дело, в церковь с ними не пошел, на мой взгляд, имя человек получает в тот миг, когда его впервые называют так, и никакие долгие шутовские обряды тут не нужны. Но поскольку крещение было для Магдалены и ее отца настолько важное событие, то я не стал ничего говорить. Вреда от этого ребенку никакого, а тем временем, пока никого дома не было, я с удовольствием вздремнул.

Когда малыша Томаса принесли домой, я попробовал шипнуть его имя на змеиной молви, звучало очень неплохо. Малыш заулыбался, услышав мой голос, и когда я погладил его по щеке, он повернул головку и принялся сосать мой палец, приняв его за материнский сосок.

— Он проголодался, — сказал я Магдалене.

Магдалена взяла Томаса на руки.

— Рыцарь Томас должен иметь всё, что пожелает! — шепнула она на ухо ребенку и приложила его к груди. Меня часто поражало, как Магдалена общается с малышом, — это была не естественная материнская нежность, а нечто большее, в ее голосе звучало поклонение и неизмеримая преданность. Я был уверен, что когда малыш подрастет, Магдалена никогда не сможет запретить ему что-то или ударить, для нее малыш Томас был действительно существо высшее.

Между прочим, такое же отношение чувствовалось у всех деревенских. Приходя к нам поглядеть на новорожденного, они не решались и порог переступить, так и стояли, уставясь на люльку, в которой спал малыш, и если тот внезапно просыпался с плачем, все, как-то съежившись, почтительно вслушивались в плач ребенка. Деревенские словно испытывали неловкость, что не понимают лепета малыша, — наверное, им казалось, будто сын рыцаря разговаривает с ними по-немецки. Я заметил, что даже Магдалена вслушивается в лепет ребенка с напряженным интересом, и когда ей чудилось, что слышится что-то вроде немецкого языка, то восторженно улыбалась.

Но самым, на мой взгляд, потешным было поведение Йоханнеса. Он имел привычку усаживаться рядом с постелью ребенка, и когда малыш Томас принимался гулить, с пресерьезным видом внимал бессвязным восклицаниям ребенка, кивал и время от времени вставлял: «Да-да!». Я так и не понял, старался ли он просто произвести впечатление, что он — человек, побывавший в святом городе Риме, деливший ложе с самим епископом, — понимает лепет крохотного рыцарского отпрыска, или же на старости лет он действительно тронулся умом. Он никогда не объяснял своего поведения — когда ребенок умолкал, Йоханнес, кивнув головой, словно ему стали известны важнейшие новости, отправлялся в свой угол и сидел там часами, словно размышляя о чем-то.

Это почтение и уважение, проявляемое людьми в отношении малыша рыцарских кровей, было настолько нелепо, что я, напротив, относился к нему по возможности непринужденно, щекотал под подбородком, тетешкал, дул на животик, так что он хохотал и весело сучил ножками и ручками. Когда я так забавлялся с ним, Магдалена всегда стояла рядом с каким-то оторопелым видом, словно никак не могла решить, не слишком ли вольно я обращаюсь с сыном рыцаря, однако никогда не запрещала мне этого. Я заметил, что, забирая после таких забав маленького Томаса к себе, она старалась быть особенно нежной и заботливой, как бы компенсируя мое непочтительное обращение с лицом столь высокого происхождения. И впрямь чудаки эти деревенские.

Вскоре времени играть с малышом Томасом почти не стало, наступила весна и пришлось заняться изнурительными и, на мой взгляд, совершенно бессмысленными полевыми работами. Я не роптал, делал, что велено, ведь мне на моем веку пришлось пережить куда более тяжкие часы, чем какая-то пахота, и если деревенским угодно, так отчего же не помочь им растить эти злаки. Значительно сильнее пахоты утомляли меня разговоры окружающих.

Излюбленной темой был в последнее время конский навоз. Лошадей у деревенских было раз два и обчелся, только несколько старых костлявых кляч с облезлыми гривами. Пахали на волах. Зато повсюду вокруг, не разбирая дороги, скакали верхом рыцари в железных доспехах, бывало прямо по полю. Нередко случалось, что в разгар пахоты кто-то из деревенских обнаруживал конский навоз и громким возгласом сообщал о своей находке — и тут же все пахари собирались носом к носу вокруг конской колобашки.

Каждый из них считал себя докой по части конского навоза.

— Да это ж чистокровного арабского скакуна колобашка! — заявил Якоп. — Навоз арабского скакуна я враз определяю, с одного боку приплюснут и в меру рассыпчатый.

— Мм… — недоверчиво промычал толстяк Нигуль и сунул нос чуть ли не в самый навоз, принюхиваясь. — По запаху это скорее испанский скакун.

— У испанца совсем не такие колобашки! — заспорил Андреас. — Уж поверьте мне, у меня конюх знакомый есть, так он иногда мне приносит из-под какого-нибудь рыцарского коня. Вы же знаете, я их собираю. Заходите ко мне, я вам покажу навоз испанского скакуна. Тут сходство какое-то есть на взгляд человека неопытного, но я-то сразу понял, что это конь английской породы. Обратите внимание на эти бурые оттенки.

Нигуль согласился с доводами Андреаса, оправдываясь тем, что у него насморк и нос заложен, но Якоп так легко не сдался.

— Вздор! — разозлился он. — Арабский скакун это! Я же знаю, что за лошади у рыцарей, я с детства собираю их навоз!

— Попробуй на вкус, если не веришь, — предложил Андреас. — Это английская лошадь и, по-моему, кобыла.

Он сунул палец в конскую колобашку, затем в рот и кивнул удовлетворенно:

— Совершенно точно. Настоящая английская лошадь. Красавица!

Якоп тоже попробовал навоз на вкус, помолчал и заключил мрачно:

— Похоже, твоя правда, у арабских навоз солонее. Да, черт возьми, английская кобыла.

— А я что говорю! — рассмеялся Андреас. — Уж я-то знаю коней и навоз их! Чертовски красивый помет! Вот бы у нас такие лошади были, что умеют так испражняться!

— Где ж нам взять таких? — встрял в разговор и Пяртель. — Они же бешеных денег стоят, да тут их и не купить.

— Да знаю я, что тут не купишь, — согласился Андреас. — Помяните мое слово, мужики, когда-нибудь привезу я себе из-за моря коня! Накоплю денег и привезу. От зависти позеленеете.

— Не верю, — отмахнулся Пяртель. — Столько денег таким, как мы, ни в жизнь не собрать. Да и кто нас туда за море пустит.

— Вот увидишь, поеду, — стоял на своем Андреас, но было заметно, что он и сам не очень-то верит в это. Мужики поделили между собой колобашку английской кобылы, приговаривая, что «приятно иногда взглянуть» и «хоть что-то, раз коня нет». Потом оправились обратно — пахать.

Подобные разговоры случались что ни неделя, ведь железных людей хватало, и всадники появлялись всюду. Поначалу интерес мужиков к конскому навозу просто забавлял меня, но потом стал вызывать зевоту. Я потихоньку пахал себе, как вдруг заметил, что со всех ног несется по полю в мою сторону какая-то деревенская девка.

— Помогите, помогите! — кричала она. — Змея ужалила! Змея Катарину ужалила!

Катарина была та самая беляночка, что расспрашивала меня на качельной горке про корону змеиного короля. Я прекрасно понимал, чего ждут от меня — все же знали, что когда-то я вылечил ногу Магдалене. Это ведь совсем нетрудно, просто надо вызвать змею, укусившую девку. Но вот именно этого мне и не хотелось. Я опасался встретить какую-нибудь гадюку, которая знает и помнит меня. Что она скажет мне? Что может спросить у меня? Какими глазами посмотрит на меня — Лемета, который не раз зимовал вместе со змеями, стал одним из них, а теперь ходит в деревенских одеждах и от него разит мучной болтушкой. Я смотрел, как Катарина приближается, и больше всего мне хотелось броситься в противоположную сторону.

Понятно, что я не сделал этого. Укус мог быть серьезным, я не смел допустить, чтобы эта дуреха Катарина умерла.

— Где она? — спросил я запыхавшуюся от бега девку. — Веди меня быстро к ней, живо!

— Уф! Уф! — Я так бежала, сил нет!

Она упала на землю и принялась обмахиваться подолом юбки.

— Ну! То тебе такая спешка, а теперь ты никак спать вздумала.

— Уф! Совсем дух вон, — выдохнула она и наконец собралась настолько, что смогла объяснить мне, где Катарину ужалили.

Я оставил бестолковую вестницу приходить в себя, а сам поспешил к Катарине. Она была совсем недалеко, просто удивительно, что небольшая пробежка настолько выбила из сил эту дуреху. Правда, она толстушка, и ноги у нее короткие.

Катарина сидела на валуне бледная и казалось, вот-вот бухнется в обморок. При виде меня она даже не стала говорить, только показала на ногу, на которой виднелись два больших кровавых следа от зубов, и всхлипнула, словно маленький ребенок.

Я торопливо шипнул нужные слова, и тут же из куста выползла Инц.

— Ты! — опешил я. К встрече с какой-нибудь знакомой гадюкой я был готов, но встреча с Инц оказалась неожиданной. Следы укуса на ноге Катарины — это следы укуса небольшой змейки, а Инц — из змеиных королей, а змеиный король если жалит кого, то только в шею, после чего лечить укушенного нет никакого смысла.

— Вот эта самая змеюка и была! — вдруг завопила Катарина. — Эта самая гадина!

— Заткнись! — бросил я через плечо Катарине, растерянно глядя на Инц. Мне было ужасно стыдно за свою деревенскую одежду, но Инц, похоже, было не до этого, она как всегда свернулась кольцом и сказала:

— Здравствуй, Лемет! Рада видеть тебя! Я для того ее и ужалила, чтобы тебя повидать, иначе ты ведь не объявишься. Знаешь, я сперва высосу яд, чтобы эта девка тут не выла и мы могли спокойно побеседовать.

— Давай, — ответил я. Инц подползла к Катарине и быстренько очистила ей ранки.

— Больше не больно? — спросил я Катарину.

— Нет, — сказала Катарина, завороженно глядя на голову Инц, увенчанную короной. — Так это и есть змеиный король!

— Да, только эта корона не про тебя. Иди теперь домой, — сказал я.

— А ты? — спросила Катарина.

— Что я? Мои дела тебя не касаются. Давай топай!

Катарина побрела домой. Мы подождали, пока она скроется за деревьями, тогда Инц скользнула ко мне и положила голову мне на колени.

— Мы так давно не виделись, — сказала она. — Как поживаешь, дружище?

— Да ничего, — неопределенно ответил я. Деревенская жизнь — не то, о чем мне хотелось бы говорить или рассказывать Инц. И задал встречный вопрос:

— Как там моя мама?

— С ней все в порядке, — заверила Инц. — Сейчас у нас живет. Пришла зимой, да так и осталась. Сказала, что не привыкла жить одна. Ты мог бы зайти проведать ее, она очень ждет тебя.

Я кивнул, но Инц, не дав мне и слова вымолвить, продолжала рассказывать — про Сальме и косолапого, про то, как сестра моя сшила ему на день рождения штаны, которые застегиваются на столько крючков и застежек, что косолапому самому не снять их, и Сальме может теперь не бояться, что он изменит ей. Инц сообщила, что Пирре и Ряэк сильно постарели за зиму и шерсть у них стала совсем седая, так что когда они сидят на своем дереве, то похожи на две громадные паутины, а ее собственные дети уже большие и живут своей жизнью, и кожа у них новенькая и замечательно красивая. Пока Инц рассказывала мне всё это, я вдруг понял, насколько я соскучился по лесу и как мне не хватает мамы. Встреча с Инц прояснила для меня многое. Весь этот мир, который я считал навсегда потерянным для себя, вновь змеился и струился вокруг в лице Инц, и я вдруг почувствовал себя как рыба, брошенная обратно в воду.

В какой-то миг я вообще перестал понимать, что заставило меня покинуть лес и перебраться в деревню. Во имя чего я проторчал здесь целую зиму, долгие месяцы, среди тупых докучных людей, тогда как в лесу меня ждет не дождется родная мать, ждет сестра, ждет подружка Инц? Ладно, сын Магдалены малыш Томас станет моим учеником, но это же не значит, что оставшуюся жизнь я должен провести в деревне, что я не могу проведывать маму, друзей. Я силился припомнить те переживания, что заставили меня без оглядки бежать из лесу, и не мог осмыслить их. Я перестал бояться сочувствия, меня не пугало, что Инц или мама могут заговорить о Хийе, — напротив, сейчас я едва ли не желал этого. Я долгое время прожил как бы с запухшими глазами, считая, что так оно и останется, но теперь вдруг опухоль спала, и я увидел всё, как и прежде.

— Инц, я сегодня же навещу маму, — пообещал я. — Это замечательно, что ты отыскала меня. А то бы я тут невесть сколько проторчал.

— Да, я тоже подумала, что надо тебя отсюда вызволить, — сказала Инц. — Можешь теперь вернуться в лес и забыть эту деревню.

— Нет, не совсем, — возразил я и рассказал Инц про сына Магдалены, которого я должен обучить заветным змеиным заклятьям, чтобы хоть один человек на свете после моей смерти знал их. Инц слушала и вздыхала:

— Всё еще надеешься, — сказала она. — Лемет, старина, не обижайся, но сдается мне, что песенка людей спета. Это печально и ужасно, только ничего тут не поделаешь. Ты и твоя семья — исключение, и если ты выучишь этого мальчонку, он тоже будет исключение, а остальные будут вроде каких-то синичек, которые пооткусывали себе крылышки и теперь скачут по земле, словно желтые пернатые мышата.

— Именно поэтому, — сказал я. — По крайней мере одна из этих синичек должна научиться летать, чтобы могла в будущем сообщить: синицы — птицы, а не желтые мышата. Хотя бы одна!

— Так-то оно так. Да только какая-то деревенщина… — начала Инц презрительно, но я оборвал ее.

— Инц, я понимаю, что этим ребенком должен был быть наш с Хийе сын. Но этот ребенок не родился и никогда не родится.

— Да, знаю, — шепнула Инц тихонько. — Я думала, ты не хочешь говорить о Хийе.

— Это не имеет значения. Как ты сказала, ты уже вытащила меня. Пошли теперь в лес, мне не терпится увидеть маму.

Мама постарела, но в основном осталась прежней. Она в прямом смысле слова повисла на мне, когда я пробрался в змеиное логово, обняла меня крепко-крепко и вдруг отпустила, как-то испуганно глянула на меня, вскрикнула «Ой!» и убежала.

— Мама, в чем дело? Ты куда? — бросил я ей вдогонку.

Я даже пустился вслед за ней, но она исчезла. Найти ее в лесной чаще было невозможно.

Я вернулся в пещеру, поговорить с гадюками, пересчитать детишек Инц, порадоваться за них, что так выросли. Спустя какое-то время появилась и мама.

— Мама, ты куда пропала? — спросил я и тут заметил ссадину на ее щеке, кое-где порванную одежду.

— Ничего, ничего! Всё в порядке, — замотала головой мама.

— Как же в порядке, у тебя щека в крови! Напал на тебя кто?

— Ах да ничего особенного, просто царапина, — возразила мама и утерла кровь рукавом. — Да кто ж тут нападет на меня, я же у себя в лесу! Просто упала.

— Откуда упала? — удивился я.

— Да с дерева. Поскользнулась на ветке, старею, — как бы извиняясь, объяснила мама. — Раньше я что белка по деревьям скакала, хоть на какое высокое дерево.

— Мама, с какой стати ты на дерево полезла? Не понимаю, мы столько не виделись, я прихожу, а ты на дерево лезешь.

— Хотела достать тебе совиных яичек, — призналась мама, доставая из кармана два крупных красивых яичка. — Ты же в детстве так любил их, всё то время, пока тебя не было, я думала: вот вернется мой сыночек, угощу его совиными яичками, как бывало, когда он еще маленький был. И вот ты пришел, а у меня ни одного совиного яичка нет! Вот я и бросилась добывать их — тут неподалеку есть совиное гнездо, да вот незадача — впопыхах сорвалась и грохнулась наземь. Хорошо ещё, что яичек в кармане не было, а то бы побились. Снова взобралась и достала-таки яички. Вот, сынок, это тебе.

Я взял из маминых рук яички, забыв даже поблагодарить ее. Мама все еще терла щеку — ссадина была глубокая, и кровь сочилась не переставая.

— В кои-то веки появился сыночек после долгого отсутствия, а я, дура набитая, вся в крови! — бормотала она в сердцах. — Вот недотёпа! Прости меня, Лемет, я понимаю, как это противно, когда я так вот, с ободранной щекой…

— Мама, да что ты такое говоришь! Это я у тебя должен прощения просить, что столько пропадал. Понимаешь…

— Да понимаю! Лемет, всё я понимаю. Бедняжка ты мой…

Она присела рядом, обхватила меня, всхлипнула и спросила:

— А почему ты совиные яички не пьешь? Ты больше не любишь совиные яички? В деревне еда вкуснее?

— Мам, ну что ты! Как ты вообще можешь спросить такое? Ничего вкуснее совиных яичек не бывает!

— Так выпей их! — упрашивала мама. — Сейчас они самые вкусные.

Я пробил в яйце дырочку и высосал его. Мама смотрела на меня с печалью и удовлетворением.

— Хоть совиным яичком могу тебя угостить, деточка, — сказала она. — Даже если все кругом пропадет пропадом, мама тебя накормит.

Она еще раз провела рукавом по окровавленной щеке и решительно встала.

— Выпей и второе яичко и приходи есть, — сказала она. — Запеченная лосятина ждет тебя, хороший мой.