Последний, кто знал змеиную молвь

34

Когда я теперь вспоминаю ту ночь, единственное чувство, что охватывает меня, это легкая неловкость за необузданное мое поведение. Сколько бесполезного крика и отчаяния! После того как волк насмерть загрыз Хийе, мне бы следовало уже привыкнуть, что все мои близкие исчезают. Кто однажды свалился в пропасть и в лепешку разбился о землю, того вроде бы не должно удивлять, когда его немощное тело вновь и вновь втаскивают обратно на вершину горы и снова сталкивают в пропасть. Дорогие мне люди и звери исчезли словно рыбы, вдруг оказавшиеся у поверхности воды, — один удар плавника, и вот уже нет их, одна за другой погружались они туда, куда я не мог последовать за ними. То есть, естественно, я мог бы последовать за ними, точно так же, как можно броситься в море, пытаясь поймать рыбу, только все равно ее не ухватить. Когда-нибудь и я последую за всеми дорогими мне, и хотя мы двинемся в одном направлении, нам никогда больше не встретиться. Так огромно это море, и так малы мы.

Сегодня я могу думать об этом совершенно спокойно, вполне равнодушно. Меня не волнует воспоминание о том, что в одну-единственную ночь я лишился и Магдалены и малыша Томаса, Инц, остальных змей и родной матери. Так и должно было случиться, конец трухлявому дереву всегда приходит в одночасье — один мощный удар, и вот уже оно повержено. Его пышная крона, что многие годы возвышалась над лесом, враз исчезла, в пологе леса образовалась прореха. Она быстро зарастет, словно ничего и не случилось.

Я больше не грущу о том, что мне некому передать заветные змеиные заклятья. Напротив, я испытываю даже какое-то злорадство. Пусть они живут себе без змеиных заклятий, эти грядущие поколения, которых мне никогда не увидеть, да и не хочется видеть! Глупые ничтожные букашки, я не завидую им. Они, конечно, не способны пожалеть о том, что не знают заветных заклятий, они не ведают, чего лишены, но я-то знаю. Я знаю еще много чего, чего мои безмозглые потомки не узнают никогда.

Размышления об этом доставляют мне удовольствие. Этот самый новый мир я и пытаюсь представить себе, когда часами лежу в своей пещере, — мир без заветных змеиных заклятий. Иногда я смеюсь про себя, настолько смешным кажется мне это будущее, в котором мне нет больше места. Странно и неприятно. Даже хорошо, что я избегу этой нелепости.

Нет, я не жалею о прошлом. Слишком далеко отошло оно от меня. Люди, которых я некогда знал и любил, остались в виде рисунков на стенах пещеры Пирре и Ряэк. Я смотрю на них, но не чувствую ничего.

Тем ранним утром, когда меня, связанного, волокли в деревню, я был далек от подобного умиротворения. Я огрызался и визжал, как волчонок, и последними словами крыл всех, кто попадался мне на глаза, пока какой-то здоровенный мужик не огрел меня дубиной так, что зубы полетели. Тогда я замолк, отплевываясь кровью, но ярость кипела во мне по-прежнему, и я не испытывал боли ни от разбитого лица, ни от врезавшихся в тело веревок.

Но мои вопли были ничто по сравнению с тем ором, что поднялся, когда толпа тех, что пожгли змей, добралась наконец до дома Йоханнеса и смогла оценить усилия и труд, предпринятые ночью хийетарком Юльгасом. Староста Йоханнес выскочил из избы, стал трясти меня, закричал:

— Это ты убил их! Это ты насмерть загрыз их! Оборотень проклятый, я всегда знал это!

Меня эти обвинения не удивили и не возмутили, я предвидел их. Я вообще не собирался отвечать Йоханнесу, но поскольку он не оставлял меня в покое, продолжал теребить, я пробормотал окровавленными губами:

— Оставь меня в покое, болван! Не я убил их, а сумасшедший старик вроде тебя, и если это успокоит тебя, так я уже выпустил ему кишки. Он поплатился за свою жестокость, когда-нибудь поплатишься и ты.

— Ты или какой другой лесной язычник, какая разница! — орал Йоханнес. — Все вы оборотни! Что это с вами такое, что за жуткое наваждение заставляет вас идти на такое злодеяние?

— Да сунем его в костер, какие дела, — сказал Якоп.

— Так и сделаем, только что с того толку Магдалене и ее сыночку, малышу-рыцарю! — сетовал Йоханнес. — Их никакая месть не вернет.

— В этом ты, старик, прав, — согласился я, думая про Юльгаса. Да убей я его хоть сто раз, ни Магдалене, ни Томасу от этого никакого проку. В любом смысле это был неравноценный обмен — кому нужна жизнь полоумного хийетарка, по нему не заплачет ни один человек, ни один зверь. Ему давно была пора умереть, но он всё бродил вокруг и убивал тех, кому бы только жить да жить и кого все оплакивали.

Криков и воплей и впрямь было много. Люди рыдали, воздевая руки к небу. Наверняка они удивлялись, как это все эти боги и иисусы, на помощь которых они надеялись и под защиту которых они выбрались из лесу, позволили свершиться такому страшному злодеянию. Тем более в ту самую ночь, когда они, согласно божьим наставлениям, с таким успехом пожгли змей. Я знал, что найти ответ на мучившие их вопросы совсем нетрудно. Все-таки я годы прожил в лесу вместе с Юльгасом и прекрасно помнил, с какой легкостью он объяснял всё Тамбету, прибегая к своему каверзному уму и специально придуманным для этого духам-хранителям. Так что деревенским недолго пришлось ломать себе головы, благодаря Йоханнесу они всё уразумели.

Естественно, во всем виноват оказался я. Бог не потерпел, что в деревне живет нехристь язычник, к тому же еще и оборотень, и в наказание за это он отвел свою оберегающую длань от Магдалены. Что же до малыша Томаса, то его Бог и не покарал, а, напротив, благословил. Дитя чужеземного рыцаря случился Богу настолько мил, что тот в срочном порядке призвал его к себе и усадил на колени. Вот как сильно он полюбил этого младенца!

Деревенские, развесив уши, с радостью поверили во всю эту чепуху, так же, как покойный Тамбет принимал за чистую монету всё, что звучало из поганых уст Юльгаса. За малыша можно больше не беспокоиться, он попал в добрые руки. Втайне они испытывали даже гордость оттого, что вот здесь, в простой эстонской деревне, народился такой дитёнок. Говорили о чуде, рассуждали, удастся ли одежками ребенка отпугивать лисиц от кур.

Магдалену, понятное дело, оплакивали, однако все были единодушны в том, что нарушать божьи заповеди нельзя, что впустить меня в дом был великий грех. Поскольку я был вот тут же, под рукой, то все они поодиночке и скопом плевались в меня и набрали высоченную кучу хвороста, на которой собирались изжарить меня.

Мне же все это напомнило мой свадебный костер, который я сам соорудил из того, что осталось от срубленной священной рощи. В тот раз мать запекла на костре лося, а теперь нет мамы, и лося эти недоумки со своими жалкими копьями добыть не в состоянии — так что ничего иного как поджарить меня им и не остается.

Смерти я не боялся — да и чего бояться ее после всех этих ночных событий? — но мне хотелось еще побуянить. Хотелось укокошить хотя бы старосту Йоханнеса и моего бывшего приятеля Пяртеля, которого я теперь с большим удовольствием называю Петрусом. Мне хотелось выплеснуть свою ярость, буянить и драться, а не превратиться в угли на костре, испечься беспомощным комком. Но я был крепко связан, так что и не шевельнуться. Один только рот мой был свободен, но именно теперь с заветными змеиными заклятьями делать было нечего. Для бесчувственных деревенских ушей это пустой звук. Эти люди были подобны волкам, уши которых залиты воском, и мне предстояло умереть от их рук так же, как погибла моя жена.

Мужики схватили меня и потащили к куче хвороста. За одну мою ногу схватился Петрус, и я сказал:

— Кто б мог подумать, что однажды ты швырнешь Инц в муравейник, а меня — в костер?

— Что поделаешь, — отозвался Петрус. — Всяк сам выбирает себе судьбу. Я давно уже звал тебя в деревню, ты пришел слишком поздно, но все равно остался дикарем.

— Ты и вправду веришь, что я оборотень? — спросил я на змеиной молви. — Ведь ты знаешь, что оборотней не бывает!

Петрус долгое время не отвечал, и я уж подумал было, что он не понял меня, потому что забыл змеиную молвь.

— В наше время в мире верят, что они есть, — сказал он вдруг, но не на змеиной молви, а по-человечески, видно потому, что язык его от деревенской пищи утратил подвижность. — Все современные люди верят. Значит, верю в это и я.

— О чем ты, Петрус? — спросил Якоп, который держал меня за другую ногу. До него мой вопрос не дошел.

— Я говорю, что оборотни — чудовищные существа! — сказал Петрус и воскликнул. — Хоп-ля!

Меня бросили в кучу хвороста. Солнце светило мне в лицо, я отвернулся и увидел своего деда, летящего над деревенскими постройками.

Первый, с кем он расправился, был Якоп, который как раз собирался поджечь костер. Дед просто схватил его за голову, вздернул и впился ему в затылок ядовитыми зубами. Якоб в судорогах плюхнулся обратно на землю и в следующий миг испустил дух.

Затем дед схватил привязанный к поясу топор и нанес им несколько ударов сверху вниз. Деревенские заверещали и в страхе бросились врассыпную.

— Лемет, ты помер? — крикнул дед.

— Нет, дед, я жив! — отозвался я. — Только связан. Развяжи меня!

Дед спланировал надо мной. Размах его крыльев был, как у орла, и человечьи косточки были скреплены с удивительным мастерством. Дед протянул длиннющий ноготь и перерезал им веревки.

— Когда я увидел тебя, окровавленного, на костре, то подумал, что ты умер и это твой погребальный костер, — сказал дед. — Но теперь я понимаю, эти негодяи решили сжечь тебя заживо. Только надеюсь, ты им такого удовольствия не доставишь! Давай, малый, порезвимся малость!

Он достал из-за пояса длинный нож и сбросил его мне. — Настоящих зубов ведь у тебя нет, бедолага.

Он запрокинул голову, взвыл и затем набросился на деревенских. Я спрыгнул с кучи хвороста, сердце мое ликовало. Именно этого жаждала моя душа. Дед подоспел вовремя. Одно только то, что я держу в руках нож, сводило меня с ума. Я заорал от восторга, когда мне удалось убить того самого толстяка, который врезал мне по зубам, и бросился догонять остальных.

Деревенские оказались противники никудышные. Вернее, они даже не пытались сопротивляться — появление летучего деда вызвало в них такой ужас, что они пустились удирать во все лопатки. Мы преследовали их и убивали, но пока мы преследовали одного, остальные бросились кто куда, так что их было и не найти. Я повсюду искал старосту Йоханнеса и Петруса, но они словно сквозь землю провалились. Наконец я остановился, задыхаясь: все деревенские попрятались, и кроме трепыхающегося в воздухе деда не видно было ни одной живой души.

— Ничего! — закричал дед, увидев, что я остановился в растерянности. — Отсюда сверху видно всё. Приготовься, сюда скачут железные люди!

В следующее мгновение я тоже увидел их. Железных людей было шестеро, в том числе и толстяк с надменно-брезгливым выражением лица, верхом на великолепном коне, в богатых разукрашенных одеждах. Наверняка какой-нибудь важный господин, может, епископ или что-то в этом роде, не знаю, ведь этот новый мир известен был мне лишь по рассказам Йоханнеса. Во всяком случае, не Папа, ведь Йоханнес говорил, что Папа живет в городе Риме. Вообще-то нам было без разницы, кто он такой. Я пошел и встал посреди дороги, с ножом в руках, тогда как дед залетел в тыл железным людям. Они еще не заметили его, да и меня они замечать не желали, как бы то ни было, они направили коней прямо на меня, словно перед ними воздух, сквозь который можно преспокойно проехать. Видно, рассчитывали, что я покорно отскочу в сторону, но я не сделал этого и поймал гневный взгляд важного господина. Он заметил меня, скорчил злобную гримасу и махнул рукой, будто собираясь смахнуть меня с дороги, словно мусор или муху. Он произнес что-то недовольно. Один из рыцарей снял с пояса меч.

И тут я издал шип. Кони встали на дыбы. Два рыцаря выпали из седла, остальные кое-как удержались, но на свою беду — так деду было куда сподручнее снести им головы. Он появился, пыхтя и завывая, как древняя птица, изображение которой я видал на стене пещеры зверолюдей. Дважды взмахнул он топором, и две железные головы покатились по земле. Он развернулся и налетел снова, нанося удары. Я тем временем заколол тех двух, что выпали из седла.

В живых остался один только важный господин в богатых одеждах. Вид он имел далеко не надменный и презрительный. Теперь он довольно-таки испуганно уставился на удивительное крылатое чудище, о каком ему еще не доводилось слышать. Чудище действительно выглядело устрашающе — костяные крылья, длинная седая борода и два налитых кровью старческих глаза, острые крючкоподобные когти, как у птицы, и неестественно короткие ноги, вернее, обрубки ног — это, должно быть, и производило невероятно жуткое впечатление на всех, кроме меня, для кого этот урод был родной дед.

Я приблизился к важному господину и убил его. Дед подлетел к дереву, что росло неподалеку, и прицепился к его ветке, теперь он еще больше напоминал птицу.

— Всё! — сказал он удовлетворенно. — Для начала совсем неплохо. Ох, как долго ждал я этого дня, внучек!

— Где ты так долго пропадал? — спросил я. — Я уж думал, ты не вернешься.

— Да вот не мог нигде достать последние нужные косточки! — воскликнул дед. — Просто ужас какой-то! С вашего отъезда на мой остров не занесло больше ни одной души. Я целыми днями караулил на берегу, ни одного корабля! Месяц проходил за месяцем, целый год миновал, я думал — с ума сойду. Крылья-то у меня почти готовы были, и вы мне еще привезли эти связки ветров, и, тем не менее, я не мог улететь. Зверье-то на острове водилось, только их кости мне не годились, я, правда, попробовал, не одну неделю провозился с лосями да косулями. Ничего не получалось. Я во всё горло орал, выл от ярости! Знаешь, внучек, скажу тебе честно, и не сердись, но если б в ту минуту ты со своей подружкой попался мне, я убил бы вас и использовал ваши косточки, что с того, что ты мне внук и дорог мне. Я с ума сходил, готов был хоть себе оттяпать что-нибудь, да только что с меня взять. Кончилось тем, что я перестал есть-пить, сиднем сидел на берегу и пялился на море. Десять дней назад я наконец заметил вдали суденышко, но оно направлялось не к моему острову, а совсем в другую сторону. Я бросился в воду, поплыл как сумасшедший и добрался-таки до судна. Перевалился через борт и перебил всю команду, я ползал как рак, в обеих руках по длинному ножу. Но тут новая напасть — как направить суденышко к острову? Я же был один! Целая неделя прошла, прежде чем до дому добрался. Потом еще несколько дней ушло на то, чтобы очистить кости и довести крылья до ума. У меня руки тряслись, когда я прилаживал эти косточки, знаешь, я был, как изголодавшийся мужик, которому добрый кусок мяса достался. Слезы на глаза наворачивались от радости. Наконец крылья были готовы, привязал к ним связки ветров и поднялся в воздух. Голосил и орал от радости и в перья изрубил несколько чаек. Я прямиком сюда направился и тут обнаруживаю тебя на костре. С чего это они вздумали сжечь тебя?

— Решили, будто я оборотень. Человек, который может обернуться волком, — сказал я.

— С чего бы толковому существу оборачиваться волком? — удивился дед. — Это же глупость несусветная. Я вот не желаю, чтобы кто-нибудь скакал на мне верхом или доил меня.

Он расхохотался раскатисто.

— Между прочим, из меня молока не надоишь! — шумел он. — Чего нет, того нет! Я тебе никакой не волк, а просто настоящий человек, и я еще готов покуролесить, только держись!

Он глянул на меня задумчиво.

— Составишь компанию? — спросил он. — Повоюем так, что мало не покажется? Или ты прилип к бабьей заднице и предпочитаешь дома отсиживаться?

— Нет такой задницы, чтобы прилипнуть к ней, — сказал я.

— А та девица, с которой ты у меня был? Хийе, или как там ее звали? Ты не женился на ней? Она же славная была.

— Была, дед. Она умерла.

Дед пробормотал:

— Вот оно как. Ну да… Жалко, конечно, но так ты хотя бы свободен и можешь делать, что хочешь. Составишь мне компанию? Прежде, понятно, надо домой заскочить, поздоровкаться с твоей матерью и моей дочкой. Этого откладывать нельзя, кто знает, что нас ждет, и надолго ли меня хватит.

— Мамы тоже нет больше, — сказал я. — Вообще-то никого почти больше не осталось, так что отправляемся сейчас же. Нечего тут ждать.

Дед уставился на меня.

— Ее тоже больше нет… — повторил он. — Да, вы тут времени даром не теряли. Пока я там на своем острове торчал, вы тут успели всю свою жизнь прожить. Ну что ж мне остается, надо наверстывать! Пошли, внучек, нам и впрямь надо поторопиться!

Я сунул нож за пояс и двинулся, дед огромной летучей мышью парил надо мной. Куча хвороста осталась позади, как и гора трупов. Так что этот хворост послужил-таки обычным погребальным костром, я хотя бы надеюсь на это. К тому времени, когда оставшиеся в живых деревенские решились выбраться из укрытий и начать жечь своих мертвых сородичей, мы с дедом были уже далеко.