Последний, кто знал змеиную молвь

27

Переночевали мы у гадюк, а утром распределили работы. Хийе должна была убить лося, а запечь его поручили моей матери. Иначе и представить невозможно. Мама обиделась бы смертельно. Она никогда никому не разрешала запекать мясо, и если я или Сальме пытались подсобить ей, она воспринимала это как недоверие и даже плакала иногда.

— Ах, вам моя стряпня уже и не годится! — всхлипывала она.

— Да нет, мама, мы любим твою стряпню! — возражали мы.

— Так чего вы тут у очага вертитесь? Не мешайте мне самой запечь этого зайца.

— Мы думали, ты устала, — объясняли мы. — Ты же каждый день готовишь, мы можем немножко помочь.

— Да ясно, что вам не нравится моя стряпня, — снова заводила мама и принималась плакать, и мы отказались от каких бы то ни было попыток помочь. Так что свадебным жарким, естественно, займется мама.

Сказали ей, что лося добудет Хийе, мама кивнула в знак согласия и заявила, что в таком случае она доставит две косули и десяток зайцев.

— Мама, мы собираемся обойтись одним лосем, — возразили мы.

— Смеетесь, что ли? Это же свадьба! Одного лося мало, надо чтоб обязательно была и козлятина и зайчатина.

— Мама, куда столько, кто всё это съест?

— Ну не съест, но стол должен ломиться, — стояла на своем мама. — Другое дело, конечно, если вам не нравится, как я готовлю…

Её глаза уже стали наливаться слезами.

— Нет, нет! — тут же сдались мы. — Нравится, очень даже! Так и быть, жарь еще двух косуль и зайцев. Делай, как хочешь!

Мама успокоилась, засучила рукава и принялась свежевать и рубить.

Я отправился добывать вино, Инц последовала за мной.

— Надо слегка проветриться, — сказала она. — Сидеть дома с детьми — это так изматывает.

— Где же ты их оставишь? — спросил я.

— Они, само собой, пойдут со мной, — сказала Инц. — Им ведь тоже надо развлечься. Они же никогда еще не видали ни железных людей, ни монахов, они умирают от любопытства. Несколько дней назад я рассказывала им, как мы с тобой прикончили того монаха и как медянка искала у него в брюхе перстень, дети очень веселились. Помнишь ту историю?

— Как же не помнить, — сказал я. — Ладно, пошли, возможно, мне еще понадобятся твои ядовитые зубы.

Мы отправились к большой дороге, которой обычно пользовались монахи и железные люди, и затаились в засаде. Малыши-гадюшата гонялись друг за другом, бесились в зарослях брусники.

Наконец показался одинокий всадник в железных латах.

— Годится? — спросила Инц.

— Баклажки при нем вроде нет, — ответил я, вглядываясь в приближающегося всадника с каким-то особенным удовольствием, какое мне довелось испытать довольно недавно. — Но все равно прикончим его.

Когда железный человек поровнялся с нами, я издал долгий шип. Лошадь тотчас поняла заклятье и, заржав, встала на дыбы. Всадник выпал из седла и растянулся на дороге.

В следующий миг я был возле него и с диким воплем отсек ему ножом голову.

— Вот так! — кричал я. — Вот так поступали во времена Лягвы Полярной!

Я пнул ногой отрубленную железную голову, и она, брякнув, отлетела в кусты.

— Здорово! — восхитилась Инц, и ее детки с радостным шипением принялись обнюхивать мертвого всадника. — Где ты так научился?

— Как-то само собой получилось, — сказал я. — Видно, в деда уродился.

Я все еще был взволнован и тяжело дышал. Скажи мне кто в ту минуту, что надо немедленно оставить засаду и явиться на свадьбу, я б отказался. Теперь я прекрасно понимал слова деда, что в войну бабы обождут. Сейчас я ни за что не согласился бы окончить свою войну. Мне хотелось еще раз испытать то чувство, что охватило меня, когда голова, брякая, покатилась по дороге. К тому же у нас все еще не было вина.

Я оттащил тело всадника в заросли и залег рядом с ним в ожидании новой жертвы.

— Приближается, — немного погодя сообщила Инц, у которой слух был куда острее моего. — И это телега, не всадник.

Она оказалась права. Нам повезло совершенно невероятно. По дороге два вола тащили за собой телегу с двумя монахами и двумя большими бочками вина.

— Вот оно, мое свадебное вино едет, — сказал я Инц. — Лучше и быть не может.

Инц свернулась кольцом.

— Я думаю, ты и сам справишься, — сказала она. — Не стану вмешиваться, ты такой ловкий. Детки, не путайтесь под ногами у дяди! Потом посмотрите на монахов, потом!

— Но тогда у них уже не будет голов, — возразила маленькая змейка.

— Какая разница? Отползите!

Все прошло так же гладко, как и в прошлый раз. Заслышав заветные змеиные заклятья, до того сонные волы выпучили глаза, оживились и потащили телегу прямиком в лес. Монахи с воплями вместе с бочками покатились в заросли, а я поступил с ними так, как хотелось мне.

— Всё, — сказала Инц, зевнув. — Детки, пошли домой, перекусим.

К вечеру приготовления были закончены, и свадебный пир мог начаться. Костер из деревьев священной рощи уже пылал, над костром запекалось неимоверное количество мяса. Там же стояли бочки с вином, и между ними лежал Мёме с изготовленной моим дедом чашей из черепа. Он был уже вдрызг пьян, но то и дело подливал себе вина из бочки.

— Отведай, — предложил я маме, протягивая ей вино.

— Я такое пить не стану! — испугалась мама. — Никогда ничего подобного в рот не брала. Лемет, и ты тоже не пей. Я, как погляжу, ты все-таки в отца пошел, ему тоже нравились деревенские кушанья. Никогда не понимала, что он в них находит. А теперь и ты туда же!

— Мама, деревенские вина не пьют, — сказал я. — Им вина не дают, их приучили довольствоваться хлебом да кашей. Вино пьют железные люди и монахи.

— Тем более! — замахала руками мама. — Нет, нет, я к нему не притронусь! Лемет, поешь лучше зайца, погляди, какая красота эта пропеченная нога.

— Я поем, поем, а ты отведай вина. Капельку!

— Зачем ты мучаешь меня? — вздохнула мама, зажмурилась и пригубила капельку, распробовала вино и поморщилась.

— Не такое мерзкое, как каша, но ничего хорошего, — сказала она. — Напридумывают же всяких глупостей. Чем плохи родниковая вода или волчье молоко?

— Дайте и мне попробовать, — попросил Мымми.

Поначалу и мама и Сальме заверяли меня, что больной медведь наверняка на свадьбу не пойдет, так как обожженный зад причиняет ему нестерпимую боль. Сальме так даже посчитала, что, возможно, и ей следует остаться дома ухаживать за хворым косолапым.

— Он же совсем не может ходить, только лежит, — грустно сказала она. — Мне так жалко его! Такая прекрасная бурая шерсть, из-за нее я и влюбилась в него! А теперь все обгорело и выглядит ужасно.

— Только в одном месте, — утешал я сестру. — Со временем новая отрастет.

Мы с Хийе подошли к постели Мымми.

— Жаль, что ты не сможешь прийти, — сказала Хийе. — Мы пришлем тебе целую косулю.

— Почему это я не могу пойти? — удивился Мымми и тотчас сел. — Я тоже хочу на свадьбу!

— Ты же не можешь, дорогой, но это ничего, — стала утешать его Сальме. — Я останусь с тобой дома, чтоб ты не скучал.

— Нет, Сальме, это не дело, — решительно заявил косолапый, вылезая из постели. — Как это так — твой брат женится, а ты останешься дома? Надо идти, и я пойду тоже.

— Да ты не можешь! Тебе же больно ходить!

— Конечно, больно, — согласился медведь и сделал несколько нетвердых шагов. — Но если ты поддержишь меня, я думаю, дойду.

— Правда?

— Конечно! Послушай, Сальме, с какой стати вам тащить мне свадебное угощение, если я сам могу прийти.

Так что Мымми, кряхтя и охая, приплелся к костру. Теперь он сидел под деревом и вовсю уплетал жаркое.

Я протянул ему чашу с вином, он в один приём осушил ее и длинным розовым языком облизал себе нос.

— Мне нравится! Налей-ка еще.

Выпив и вторую чашу, он икнул, хитро подмигнул мне и живо перебежал за спину Сальме.

— Ку-ку! — кукукнул он и закрыл лапами глаза Сальме. — Угадай, кто!

Догадаться было нетрудно — из всех гостей у одного только Мымми были медвежьи лапы.

— Мымми! — воскликнула Сальме. — Зачем ты бродишь? При твоей ране это вредно! Я как раз собиралась принести тебе ногу лося.

— Я уже наелся! — жизнерадостно заявил косолапый. — И с раной моей все в порядке, я ее облизал. Ты разве не знаешь, что у медведя девять снадобий на языке. Погоди, дорогуша, я сейчас!

Он далеко высунул язык и облизал Сальме лицо.

— Мымми, ты что? — хихикнула Сальме. — Люди увидят!

— Сладкая ты моя, медовая, — ластился косолапый. — Давай попляшем!

— А как же твой зад, Мымми! Только что ты хромал!

— Только что было утро, а сейчас вечер! Утром еле ноги таскал, а вечером кувыркаюсь, вот такой я медведь! — бахвалился косолапый и попытался сделать кувырок вперед, но завалился набок, растянулся навзничь, четыре лапы кверху, и захохотал-зарокотал.

— Мымми! Ну что это с тобой? Чего ты бузишь? — упрашивала его Сальме.

— Пошли плясать, Сальме, пошли плясать! — настаивал медведь, поднялся и принялся топтаться, отвешивая на все стороны поклоны и виляя всей тушей. Сам он при этом урчал какую-то странную медвежью песню, и видно было, что чувствует он себя распрекрасно.

— Мама, ты только погляди, что Мымми вытворяет! — прошептала Сальме. — Стыд-то какой!

— Какой стыд? — рассмеялась мама и принялась хлопать в ладоши в такт песне косолапого. — Здорово и весело! На свадьбе и положено веселиться. Иди потанцуй со своим!

— Нет, не буду, — отказалась Сальме, исподлобья наблюдая за своим пляшущим благоверным.

Пришла на свадьбу и мать Хийе. Держалась она чуть особняком, со страхом глядя на полыхающие липы и отплясывающего медведя.

— Мама, иди поешь! — позвала Хийе.

— Не хочу, — отказалась Малл, и опять в ней проявилась та суровая женщина, что вместе с Тамбетом жестко воспитывала свою дочь. — Мясо, запеченное на костре из священных деревьев, мне в глотку не полезет. И этот мерзкий заморский напиток тут не к месту. Наверное, я старая, отжила свой век, но, прости меня, дочка, по мне, все это оскорбительно для меня. У меня есть убеждения.

— Какая разница, на каких дровах запекать мясо, главное, чтоб оно оставалось достаточно сочным, — сказала Хийе. — И если какой-то напиток кажется нам слишком сладким, то какой смысл отказываться от него. Мама, я выросла в доме, просто напичканном убеждениями, так что не продохнуть. Ненавижу убеждения. Я хочу только, чтоб мне было хорошо. Хочу быть счастливой!

Она обхватила меня за шею, поцеловала и потащила туда, где корячился Мымми.

— Пошли потанцуем! — потребовала Хийе.

Она оттолкнула меня от себя, раскинула руки и закружилась в красном отблеске костра. И в этот миг выскочил откуда-то громадный волк и вцепился Хийе в горло.

Я заорал так, словно это на меня напали. Слышал, как пронзительно зашипели Инц и другие змеи. Я ударил волка ножом, но от волнения не смог его убить, только нанес ему длинную рану. Волк отпустил Хийе и, обезумев от боли, оборотился ко мне. Тут к Хийе метнулась ее мать, и волк впился зубами ей в лицо, из-под зубов прыснула кровь. Я еще раз полоснул волка ножом, но он не упал, только вторая долгая рана появилась на его спине, образовав с первой красный крест. Тут раздалось рычание медведя, он ударил лапой, и хребет волка омерзительно хрустнул под его лапой.

Все это случилось в мгновение ока.

Я тотчас склонился над Хийе. Она была без сознания, из разодранной шеи хлестала кровь.

— Инц! — закричал я. — Сделай же что-нибудь! Останови кровь! Неужто нет такого заклятья, чтоб остановить ее?

— Такого заклятья нет, — тихо сказал отец Инц, змеиный король, он подполз ко мне. — Текущую кровь ничто не остановит, как и реку. Нам не спасти Хийе. Погляди, весь мох пропитался кровью. Жизнь покидает ее, и та малость, что еще теплится в ней, сейчас вытечет. Мне так жаль, Леэмет.

Инц тоже подползла, прижалась носом к бледной щеке Хийе. Впервые в жизни я видел, как плачет змея.

Рядом с Хийе лежала ее мать, узнать ее можно было лишь по одежде — всё ее лицо исчезло в пасти волка. И, тем не менее, она еще была жива.

— Костер из священных деревьев, — бормотала она. — Как знала, что этим кончится. Беда! Духи-хранители не простят!

— Замолчи! — заорал я, теряя самообладание. — Не скули, дура!

— Духи-хранители, духи-хранители! — хрипел кровавый ошметок, бывший когда-то человечьим лицом. — Они отомстили!

— Это твой муж-покойник чинит нам зло! — кричал я. — Он волков с ума свел! Он замкнул им слух! Из-за него от змеиных заклятий нет больше толку в лесу!

Малл умолкла. Она умерла.

Ярость переполняла меня, в отчаянии я пнул ее труп ногой. Потом обхватил Хийе и взвыл. Я тряс ее так, что разодранная шея неестественно завалилась набок, открыв передо мной зияющую рану во всю глубину. Я целовал Хийе, тиская с такой силой, что чувствуй она еще что-нибудь, наверняка закричала бы от боли. Как мне хотелось, чтоб это случилось! Я сжал ее так, что, кажется, сломал Хийе ребро, но я не замечал ничего. Я совершенно обезумел, и оставил труп Хийе в покое лишь тогда, когда Мымми, приложив все свои медвежьи силы, оттащил меня в сторону.

Да, это был уже труп. Она умерла.

— Какой ужас! Какой ужас! — повторяла моя мама, лежавшая там же как третий труп, и плакала безостановочно. — Какой ужас!

Мне стало плохо. В нос снова ударил уже знакомый запах разложения, от него мутило. Я оперся о винный бочонок и долго травил. Непереваренные куски мяса вперемешку с красным вином хлынули на мох.

До сих пор до мельчайших подробностей помню, что я делал в тот день, в те мгновения после смерти Хийе.

Отблевавшись, я несколько раз обошел вокруг горящего костра. Я не думал ни о чем, только шагал, сосредоточившись на дыхании. Мне казалось, что иначе я забуду вдыхать воздух и задохнусь. Никто не заговаривал со мной, никто не осмеливался остановить меня.

Потом я пошел и отрезал у волка ноги и хвост, проделав это с какой-то удивительной тупостью, словно выполняя какую-то нудную, но необходимую работу. И ноги, и хвост я оставил там же, бросил нож и направился в лес.

Я все шел и шел куда глаза глядят. Ухали совы, несколько косуль и зайцев перебежали мне дорогу. Я продирался сквозь густые заросли, не чувствуя колючих веток. В моей голове не было ни одной мысли, и мне казалось, будто я вижу себя откуда-то с высоты, с верхушек деревьев — вижу крохотного человечка, одиноко бредущего куда-то в темном лесу.

Тут меня вдруг осенило — Хийе! Я тотчас развернулся, как будто только что получил известие о ее смерти, и поспешил обратно.

Костер еще теплился, и гости еще не разошлись. Хийе положили рядом с ее матерью, а возле нее примостилась вошь.

Она прижалась к плечу Хийе, и меня пронзила жуткая мысль — уж не сосет ли она кровь из раны.

— Что она делает? — закричал я и бросился, чтобы ударом ноги отбросить ее в сторону.

— Ничего она не делает, она умерла, — сказала Инц.

Я присел на корточки и прикоснулся к громадному насекомому. Инц оказалась права — вошь уже окоченела, ее тонюсенькие ножки были беспомощно раскинуты.

— Она пришла, как только ты ушел, — объяснила Инц, подползая к моим ногам. — Она прибежала сюда, прижалась к Хийе и умерла.

— Мы с дерева наблюдали, как волк напал на вас, — сказал Пирре, которого я поначалу и не заметил. Зверолюди сидели под сенью большого дерева, они опять ходили на своих двоих и теперь разминали сведенные судорогой пальцы ног. — Мы сразу же сюда пошли, вошь бежала впереди нас. Она очень любила Хийе. Пусть она спит там, возле нее.

— Пусть спит, — повторил я, и тут же все поплыло у меня перед глазами.